- Посошок перед дальней дорогой… Кому из нас топать - сейчас все решится, - с вызывающей рассудительностью сказал Светаев. Деловой, заботливо задумчивый, сидел он напротив Истягина, готовый к любому исходу. Бесстрашна и умна была его кучерявая, прекрасной лепки голова.
И все шло обыденно до горькой обезоруживающей нелепости.
Серафима убрала лишнюю посуду со стола, села поодаль на диван.
- Я пришел не за отчетом, - сказал Истягин. - Я пришел… - он вдруг потерялся в своем безграничном воспоминании, забыл, зачем пришел.
То думал, что человек не без греха, как и сам он, и нельзя неволить женщину… господи! Святую уж одним тем, что полюбила в разлуке. То отбрасывал эту оскорбительную придумку: ум, мой ум, если он есть у меня, все может оправдать, он - сволочь, он труслив, сколько разных концепций наворочал о войнах, о мире, о возмездии, о всепрощении, то можно отплачивать, то нельзя. "Мстить надо дурным людям. Ей и во сне не снилось чувство долга, простой бабьей порядочности. Что со мной? Надо бы Максу поверить… Научусь ли принимать факты?"
Отпивал по глотку чай, закусывая дымом папиросы, искоса взглядывал на Серафиму: прикрыв ладонями вырез на груди, склонив голову, вроде бы загнанная, припертая к стене, говорила исповедально и как бы припугивая:
- Правду надо, Антон? Ну, хочешь правду? Вот правда. Я люблю Светаева. Но он не любит… даже пренебрегает мною. Смолоду подурил, а потом я - к нему, он - от меня. А что такое неразделенная любовь? По себе знаешь…
Истягин подошел к ней, плавно опустил руку на ее плечо. Постоял, греясь теплом, не ему предназначенным.
- Все ясно. Вы должны, так сказать, ячейку семейную создать. - Самоотречение его было опасно горькой смиренностью. - Надо семьи создавать. Миллионы погибли… Рожать надо работников и солдат. Женитесь - и дело с концом. Частица счастья есть также в чужой радости…
Плечо Серафимы отвердело мгновенно. Она вскочила.
- А ты, Истягин, а ты-то?
- Я-то? А что обо мне? Я счастливый - живой, и то хорошо. И понимаю: что бы ни делали женщины, они святые в сравнении с нами. Мой долг не мешать вам. Любите друг друга, это ясно даже мне, озлобленному… Грязное у меня воображение… с кровью и грязью… И все-таки я понимаю вас обоих… Вы честные… - И тут начался (с тревогой отметила Серафима) опасный пережим - перехлест, подобный тому, свидетелем которого она была еще до замужества: тогда, унижая себя за бегство из института, возносил студентов (обычных девушек и парней) за их государственное мышление, зрелость духовную на уровне грядущего столетия…
- Да не любит меня Степан, - прервала Серафима уничижительную речь Истягина.
- Пренебречь тобой под силу только недоделку… Ты, Степка Светаев, не баламуть девчонку, женись. А обманешь, плохо будет всем нам. По рукам, братцы, а? С легким сердцем благословляю тебя, Серафима. Соглашайся, пока не передумал…
Они не понимали друг друга безнадежнее, чем в первые дни знакомства. Муж имел право побить посуду, поломать мебель, порвать рубаху, ударить ее, простить, но отдавать другому… Подозрение и страх вызвало у нее поведение Истягина. Нужно вскрыть все до самого дна. Пусть расплата, а там - разрыв или прощение.
"А что, если ужасная жизнь после прощения? Хорошее у него лицо, но прощать не может. А прежде… Я боялась его всепрощенчества. Оно всегда рядом с мстительностью, готовностью замучить, убить. Почему не развязаться просто, по-людски? Что удерживает? Во мне что-то или в нем? В обоих?"
- Не любишь ты меня, Антон. И никогда не любил. И женился на мне - не понять почему. По бесхарактерности? Чтобы мстить? Смеялась я над тобой до замужества? Возможно. Ведь ты весь такой, прямо-таки провоцируешь, подбиваешь посмеяться над тобой. Христосик - еще туда-сюда, но ты еще и сводник. - Да, да! Просватываешь меня ему…
- …А может, после свадьбы вашей я сразу же и убью вас, - тихо сказал Истягин.
Он сел на свое место за столом. Губы подобрались, глаза каштаново посветлели.
- Слушай, как тебя, забыл… Уйди, - не поднимая жарких глаз, приказал он Светаеву.
- Море, не выходи из берегов. Сам же сейчас благословил нашу жизнь… Однако не считай меня Ванькой-ключником. Зла на тебя не имею. Демобилизуешься, помогу устроиться. Не я, так дядя мой - Сохатый Маврикий Андреевич. Он, между прочим, в свое время замолвил слово за твоего отца.
Возможно, правду говорил Светаев, но уж очень не по себе становилось сейчас Истягину…
Вся боль, отяготившая сердце за войну, унижения и позор плена, изнурительный побег, - все для Истягина скипелось в этих двоих. Смутно видел стену в пятнах портретов и репродукций; белый свет заслоняли два лица - бледное, прекрасное и жалкое в своем бесстыдстве лицо жены и наглое, вызывающее, с широкими челюстями лицо ее любовника. И каким-то внутренним зрением видел себя, совсем не страшного, а смешного и пошлого. До смертной тоски пошлого. Ожесточенность пугала его самого. Но страшна была не эта ожесточенность, а то, что не жалел о выгоревшей способности понимать и прощать людей. На его глазах погибло столько молодых матросов, солдат, женщин, детей и офицеров штрафного батальона, что смерть этих двоих, кажется, ненадолго смутила бы его.
…Вскочил, припадая от боли на раненую ногу. Стол был старый, тяжелый, на пузатых ножках, и все-таки Истягин опрокинул его на Светаева. Тот выпрямился. Был он жестоко решителен. Плечи бугрились мускулами. Истягин, как бы падая вперед, таранил его в грудь своей стриженной под бокс головой.
Серафима бесстрашно и обреченно выросла перед Истягиным, заслоняя любовника. Бил ее по щекам, и от каждого удара кисти рук свинцово тяжелели. Скорее изумленные, чем испуганные глаза ее распахнулись глумливо. Если бы она могла заглянуть в свои глаза до самого дна, испугалась бы на всю жизнь.
"Бей, все равно это не жизнь… всегда обманывалась в тебе!" - Она вытирала рукавом бежевой кофты кровь со своих губ.
Бешенство крылато носило его по квартире, и нога не болела.
Серафима на коленях умоляла его признаться в измене ей, ну хоть мимолетной. Когда оба грязненькие, можно срастись душой. "А если чист, то подрань меня, но не смертельно, и я буду на пару с тобой хромать и ублажать тебя всю жизнь буду. Я умею ублажать, это ты не знаешь, а он знает, - ветреный взгляд в сторону любовника. - Ну что, Коныч, пистолет-то бездействует? Чай, не бабья игрушка?"
"Да он трепач и трус. Он пошляк, начисто лишенный самолюбия", - сказал Светаев.
Истягин стрелял в него. Но Серафима сама налетела на пулю, прямо-таки молниеносно словила…
Истягин очнулся. Все на месте - стол с чаем и печеньем. Светаев благодушно, как бык на лежке, жевал что-то, подперев кулаком свою мужественную кучерявую голову. Серафима сидела на диване, подобрав под себя ноги, задирала тусклым от тоски голосом:
- Можете хоть в карты разыграть меня. Даже интересно будет…
"Что со мною? Не горячка ли? Все ужасно мерзко, и я жесток и жалок… Ладно хоть привиделась вся эта дикая жестокость… а ну как наяву?" - Истягин поежился, озноб осыпал его. Глядел в стакан. Так давно когда-то воспитатель его, дядя Вася, глядел-глядел в стакан, бледнея скулами и глазами, и вдруг зашептал: "Гроб свой вижу на донышке". Тогда испуг заморозил улыбку на губах Антошки. Вышел из оцепенения, лишь когда дядя, прямо-таки на удивление хрустя, изжевал селедку с головы до хвостового оперения. "А, лишь бы душа, Антоша, приняла, а эта пусть с ума сходит", - и похлопал по брезентовым штанам сзади. - Отдыхай, браток, - сказал Светаев. - Все гораздо проще. Мы друзья с ней. Надеюсь стать и твоим другом. А ты другом моей семьи. Добро?
Истягин наклонил голову и не глядел, как уходили Серафима и Светаев.
Не раздеваясь, лег было на диван. Но тут же отвращение к дивану вскинуло его, и он отскочил к окну. Унизительно валяться (да еще на т о м самом, может быть, диване), в то время как жену увели гулять.
"Да нет! Это у меня гнусное воображение. Пошла к матери или бабушке… У них ведь дочь наша. Надо сейчас же повидать дочь-то".
Признаниям Серафимы верил и не верил Истягин. Могла испытывать его на моральную прочность. Да и не в том суть, кто с кем переспал за войну, - умные люди не думают об этом. Да, но то умные. Ох как скучно сознавать свою какую-то нетакость-неэтакость…
"И она тоже… В других измерениях испытывала меня. Все у нас с нею не как у людей. Особенно у меня. Хорошие-то люди не пытают, верят, что ли… Да, но у них нет такой Серафимы. Вон, будь Клава Бобовникова моей женой, и я бы не маялся… Куда я собрался? А вдруг к Булыгину Максу занесет меня? Он растравил тогда душу. Но он больше, чем друг, он роднее брата".
За окном туманило. Истягин оделся, привычно выправил погоны на кителе и на плащ-пальто, выверил фуражку - ребро ладони приложил к козырьку и к своему крупному прямому носу.
XII
"Уклоняться некуда. Макса надо повидать. Приходится идти на таран. Осмысленно, как живая японская торпеда", - думал Истягин, выходя из квартиры Серафимы. Взял вещмешок, потом бросил его за шкаф.
Мешок был тяжелый - записные книжки, наброски, письма живых и погибших товарищей, варианты фантастического полубреда о Великом характере как вожделенной вершине человеческого могущества. Были и неотправленные письма Серафиме - сотни две.
За порогом столкнулся Истягин с таким орлом мичманом, что, несмотря на свое старшинство, отступил перед его стройной, сильной фигурой. Мундир на нем с предельно терпимым риском нарушения стандарта - брюки чуть пошире расклешены, плащ-пальто самого качественного габардина (только для старшего офицерства!), умельцем сшито, с учетом высокой грудной клетки, фуражка как бы естественно подчеркивала волевое и приятное лицо. Козырек, нахимовский, короткий, не затенял блестевших стальной синевой глаз. Только руки забинтованы (ремонтировали топку, обжег).
Булыгин по-нахимовски (выпростав из бинта) приложил два пальца к виску, щелкнул каблуками нестандартных ботинок:
- Здравия желаю, товарищ капитан-лейтенант!
- А-а-а… Ты почему тут? Заходи…
Булыгин, подобравшись мускулисто, начал было полушутя докладывать бодро по всей форме, сдерживая улыбку, ожидая ответной и примиряющей улыбки своего Коныча, но тут же умолк.
Молчание давило, и он стал рассказывать: на новый срок остался мичманом, достраивает дом на берегу реки, сад разбил, скоро женится, на свадьбу позовет Истягина. И опять замолк.
- Слушай! - почти с отчаянием снова начал Булыгин. - Едет на коне японский генерал. Двое вестовых бегут по бокам, за стремена держатся. Спешился. Высокий, лицо аристократа-полукровки, усы серебристые. Снял и положил на стол личное оружие. Маршал Василевский вернул оружие генералу Ямада. После подписания акта о капитуляции Квантунской армии произносились тосты на банкете.
Лицо Истягина - измаянность, страдание, озлобленность, вроде бы осознание напасти и невозможности избавиться от нее. Он вроде бы стыдился и боялся чего-то в самом себе до горячки и ненависти.
И Булыгин погасил порыв броситься обнимать своего Коныча.
"Батя, родимый, как он плох…" - больно шевельнулось в сердце Булыгина. И он как будто не удержался на какой-то высоте, скатился вниз. Еще несколько минут назад, разыскивая его, Булыгин весь горел неопределенной, но радостной надеждой: увидятся - и все наладится. Но теперь горестно понял: если и нужен он сейчас Истягину, то лишь как подтверждение позора и боли его. И, смиряясь с этим, он, отдавая отчет в своей как бы оправдывающейся резкости, подумал: дружба их непоправимо контужена. Ему казалось, что Истягин давно, может быть с рождения, носит в себе свою беду, свою нужду, иначе трудно понять, как можно расшататься из-за женщины, пусть прекрасной, но ведь случай-то едва ли не банальный. И все же в подобном положении дичают, смертно маются от сдвоенной душевной качки - бортовой и килевой, когда уж трудно отличать небо от моря, всего тебя выворачивает наизнанку, и голова лопается от боли.
Для Истягина не было на флоте более близкого человека, чем Макс - Максимушка. Тем непонятнее ему самому то, как он при виде его, сильного, милого, весь взялся внутренним огнем, уже не владея собой.
- Я все понимаю, Булыгин. Факты! - задышливо сипел Истягин. Он судорожно дернул головой, потянулся пальцами расстегнуть крючки воротника, но тут же укоротил свой жест. - Хакты давай, хакты, - косноязычил Истягин. - Хакты…
"Да разве она не открылась ему? Не вяжется с ее натурой. А если она молчит, я-то зачем буду говорить? Молчок, Максим, - убеждал себя Булыгин, досадливо сознавая, что поздно хватился зарекаться, что оскорбительную для Истягина свою осведомленность в его позоре он высказал и пятиться было некуда. - Братцы, как плох Антон.."
Сейчас он даже хуже, чем был однажды: как-то ворвался в бухту тайфун, понес шлюпку с семеркой матросов на береговые кинжально-острые камни. Жилы рвали, гребли подальше от банок, но волна донесла на гребне шлюпку, ударила на излом. Кидали с берега концы, кричали, а помочь не могли. Схлынула волна, утащила моряков, а потом с еще большей ревущей дикостью с дальнего разбега, переворачивая черневших бушлатами матросов, смертельным нахлестом прикончила их о камни. Истягин спасся каким-то чудом…
Так вот кидало сейчас Истягина. И мелькнула мысль у Булыгина мгновенно переключить его на другое, пока он не свихнулся, не разбился на чем-то остром в самом себе.
- Хакты! - хрипло, по-вороньему вырывалось из горла Истягина.
- Антон Коныч, я ошибся. - Булыгин принимал удар на себя. - Виноват. Судите меня. Все у вас хорошо.
Истягин огорчился тем, что неверность жены не подтверждается.
- Я смету вас за борт. Хакты мне нужны, иначе…
- Получайте факты!
Булыгин весь зазяб, вынимая из планшетки и кладя на стол конверт с фотографиями. Отряхнув руки, обернулся вполоборота к Истягину, скосив синие миндалины глаз.
Истягин придавил ладонью конверт, зажмурясь. Поуспокоилось дыхание. Подошел к "голландке", открыл дверку. Отвернувшись, не раскрывая конверта, бросил в огонь.
"Не роняет себя, а я упал. Пусть бы морду набил мне, чем унижать так", - вдруг опостылели Булыгину и Антон, и он сам.
Истягин выпрямился.
- Я до последней секунды все еще надеялся: ничего не было. То есть все было, но не было… Надеялся, не пойдешь до такой правды… понимаешь… я надеялся… уж теперь сам не знаю, на что надеялся…
- Тут была поставлена на карту ваша и моя честь. И правда!
- Надо же уродиться такими правдивыми… до подлости… я и ты. Уходи, Макс.
Булыгин почти вплотную - глаза в глаза - приблизил лицо к лицу Истягина.
- Признаюсь: не хочу лада в вашей жизни с ней. Недостоин ты ее. Понимаешь? Я бы все простил ей, вперед все простил. Нельзя не простить такой… и вообще: как жить в злобе, а? Эх, Антон Коныч, неважнецки ты ведешь себя.
Булыгин ушел, не простившись.
"Зачем я прогнал его? Сам же толкнул на подлость, а теперь святого из себя выламываю. А почему я-то так гнусно? Все из-за нее. Да и она ни при чем. Люблю я ее - вот в чем загвоздка. Никакие факты, никакая правда не перебьет - так и буду верить. Макса надо вернуть, прощения попросить. А зачем? Хватит, нагляделись в грязные лужи", - думал Истягин.
XIII
Радость близости со Светаевым исчезала для Серафимы вместе с исчезновением тайны этой близости. В скрытости и состояло необыкновенное воровское наслаждение, казалось, открытое лишь ею, Серафимой.
Наслаждение вперемешку с испугом и острым любопытством испытывала она, пока не появился Истягин. Со смешанным чувством жалости, сострадания и желания удивить Истягина она вызывающе призналась в измене, а сама совсем не готова была к столь же внезапному поступку с его стороны: легко, даже с каким-то вдохновением уступил ее Светаеву. Вот уж не подозревала, что обыденная натура (правда, неуправляемая) способна на такой отчаянный шаг. "Хотя что ж, посредственные жестоки с умными по чувству зависимости от них", - думала она, и думы эти ничего не разъясняли, даже не успокаивали самообманом, а лишь больше запутывали и расстраивали в запутанном и относительно привычном в ее жизни со Светаевым.
Со Степаном Светаевым не вдавалась в затяжное объяснение. В его квартире после кофе сказала: стал надоедать внеурочными набегами, а потому отлучает его от безответственной связи с нею. Сейчас самый раз - Истягин заявился, верно, пьет в квартире один-то.
- Давай оформимся, - не очень уверенно сказал Светаев.
- Проку не будет: слишком унизила давеча Истягина, да еще при тебе. Перебор на всю жизнь.
- Это правда, можно было без драматизма, - щурясь, Светаев смотрел на нее сквозь дым сигареты.
Потом закрыл дверь, жестом сеятеля бросил ключ. Это значило - веселиться собирался всю ночь.
- Найди ключ!
Светаев оказался податливым, несмотря на его волевое лицо и волевые жесты. И податливостью этой огорчил Серафиму. И она уже с усмешкой предупредила: если он полезет - будет плохо. С ним, конечно, а не с ней.
- Ну, а просто товарищами можем остаться? - спокойно спросил Светаев.
Засомневалась Серафима: узковат в эмоциях, может расценить ее дружбу как воскресшую былую привязанность. Тем более что влечение к нему пока не перегорело, он все еще оставался "ее человеком". "Он пижон, но броского вида", - думала Серафима, примиренно улыбаясь.
- Что было у нас - то наше. И ни в чем не раскаиваюсь, Степан, хорош ты мужик, да хватило тебя ненадолго - подпортить мою с Истягиным жизнь.
- Несправедлива ты… настроение твое понимаю. И свое понимаю. Мне надо гульнуть.