XIV
Истягин все еще стоял в нерешительности, переместив тяжесть тела на здоровую ногу, когда дверь открылась и в квартиру вошла Серафима, жестами приказывая двум матросам торгфлота следовать за ней.
Была она в плаще, в сапожках на высоком каблуке, в морском берете покроя зюйдвестки. Оживленная, решительная.
Истягин сел на табуретку, поставил меж ступней ореховую палку, скрестил на ней руки, оперся на них подбородком.
- Выносите мои вещи в машину, - велела она матросам.
- Мы что, переезжаем? Я ничего не понимаю, - сказал Истягин с бабьей растерянностью.
Она положила на его колено бумагу.
- Это ордер на квартиру. Будешь жить тут. Я - у матери.
Серафима в комнате давно почти не жила - жила у матери, а эту держала на тот случай, если вернется Антон Истягин. Будет для него угол преклонить горемычную голову. "Филоновские женщины никогда не поступали по-хамски с мужчинами, даже покинутым помогали, если они были лишь временными спутниками. Мы - бабы-рыцари".
- Мы расходимся, Антон Коныч, - сказала Серафима.
- Но… дочь. Я ее возьму. Я не отдам дочь.
- Пора бы знать - дети остаются с матерями.
- Даже с такими, как ты?
- Антон, пошлость тебе не к лицу. Будь на уровне. Я не хочу терять к тебе моего уважения. Ну?
- Проститься можно с ребенком?
Серафима, подумав, качнула головой:
- Эх, дядя, только сейчас вспомнил о ребенке! Дочка редкий гость у меня. Живет у моей бабушки Веры. Ни на шаг от нее. Влюбилась с тоски. Тут Нина на меня похожа… Если нет долго бабушки, она прижимает ее халат к груди, целует. Бабушка сшила на японский манер сумку, носила в ней за спиной девчонку. Я такая же была привязчивая…
Прошли через двор и сад в дом, где жила бабушка Вера. Серафима взяла Антона за руку, провела в маленькую спаленку.
- Только не буди.
При свете ночника он увидел спящую на кровати белокурую скуластенькую девочку, прекрасную, как все здоровые спящие дети. С нее перевел взгляд на мать.
- На меня не похожа, - сказала Серафима. - Редко видит меня, а отца… никогда не узнает. - Печаль не омрачила ее лица, углубив и высветив прирожденную ласковость и женственность.
Он, плача, отвернулся к стене.
- Ну что разнюнился? Дочь не твоя, - сказала Серафима.
- Врешь! Сердцем чую - моя!
- Не твоя, - повторила Серафима спокойно и даже с некоторой гордостью.
- Серафима, прости меня за все. Давай вместе, а?
- Ты - дурак? Садист?
- Ну за что ты меня так, Сима?
- За что, за что?! - передразнила она Истягина. - За все. Ясно?
- Конечно, я виноват, не утонул, жить захотел, сволочь паршивая…
- Не кокетничай, Истягин.
Бабушка Вера выпроводила их из спальни. И они вернулись в свою квартиру. Матросы увезли мебель. Серафима и Истягин сели пить чай на прощание. Успокоился и даже повеселел Истягин. Совсем по-товарищески упрекнул ее:
- Поди, легенду об отце сочинила для дочери?
- Пофантазируем вместе с тобой. Помогай, мужик, помогай. Ты мастер на выдумки.
- Героическую или обычную ложь? Ну, скажем, некий тип обманул тебя, наивную, бросил с дитем на руках. А? Не годится: злость зародится в сердце девочки. А зачем омрачать? Детсадовские обычные сквозняки и без того просквозят все закоулки души. Да и зачем будить излишнее сострадание к тебе? Не выдержишь сострадания и презрения: обманутая, значит, жалкая, никудышная. А ведь ты царица. Гордая. Прекрасная.
- Болтай, Истягин, болтай. Я ведь столько лет не слыхала тебя. Господи, какой ты не такой… странное умонастроение. Говори, Антон!
- Да это я при тебе раскукарекался, вроде бы помолодел. Второй вариант лжи: не сошлись характером. Но эту банальность кто только не пускал в ход!
- Мне не до оригинальности. Я толстогуба, рыжа, веснушчата. Это ты гордец.
- Не тебе уличать меня в гордости. Сама-то почему держишь в тайне отца своей дочери? Стыдишься? Теперь уж можно сказать. Я, кажется, снялся с мели, успокаиваюсь помаленьку. Пустота и покой в душе придут надолго.
- Может, запугал он меня, а?
- Тебя запугать вряд ли под силу самой мафии. Нинку видал он?
- Как же, покажу ему, жди! Зачем двоить душу девочки?
- Темнишь, Серафима, темнишь.
Истягин умаялся и поуспокоился до блаженного состояния, до готовности верить больше словам, чем фактам.
- Скажи, Сима, что ничего не было, а? Поверю! Будем вместе жить. Пусть на разных кроватях.
- Мстить будешь, Истягин. Конец, Антон.
Он враз едко воспламенился:
- Не удастся тебе, девка, сыграть благородную. Возвращаю ордер.
- Балда. Где голову преклонишь? Я ведь могу навещать тебя тут иногда. Не торопи меня, а?
Он смял ордер и наотмашь его в угол.
- Скажи дочери: мол, отец не вернулся с войны.
- Страшно это, Антон.
Опираясь на палку, шибко выхромал на двор. Огоньком обожгло рану в коленке. Двинул в саду плечом акацию, осыпал на лицо и шею холодную морось с вершины.
XV
За двором по каменному косогору - пустынный в этот час скверик. Плотно задымил его напиравший с залива туман. На скамейке одиноко коротал время морячок в тени дерева, только руки в белых бинтах покоились под тусклым светом фонаря. Что-то грустное и родственное в этом моряке с забинтованными руками привлекло Истягина. Свернув с гравийной дорожки под деревья, он вгляделся и узнал Макса Булыгина. А может, не Макс? Отступил еще на шаг в гущу дерев, глядя на все боковым зрением, потому что главное зрение устремлено в душу.
Двое - один в гимнастерке распояской, другой в пиджаке, шаркая ботинками по гравийной дорожке, каким-то особенным разудалым шагом прошли мимо затаившегося в кустах Истягина, распуская запах водочного перегара. Истягин почувствовал их бедовое, помраченное настроение. В таком состоянии ищут похмелиться или подраться, на крайний случай полаяться, думал он почти безразлично. Прошли мимо Булыгина, потом вернулись к нему. Один был невысокий, с чубчиком, какие носят приблатненные парни. Другой - крупный, породистый, хоть стоял спиной к Истягину, сдвинув шляпу набекрень. Истягин представил себе лицо его - законченные правильные черты, высокомерное, возможно, холеное. Голос его показался Истягину знакомым, хоть и был этот голос выделан на испуг.
- А-а, долго будешь мутить-ворошить? Оставишь Серафиму в покое?
- Отваливайте к своим биксам… Пьяные.
Маленький с левой, крупный с правой щеки смазали Булыгина. Мичманка слетела с его головы.
Они пинками зафутболили ее на ветки дерева. В свете фонаря поблескивал козырек в плотном тумане.
Булыгин встал, прижимая локти к своим бокам.
- Достаньте чепчик, - велел он. Неуловимым движением он сшиб невысокого с чубчиком. Но тот вскочил. Тускло блеснул нож в его руке.
Истягин не доковылял на помощь Булыгину (крупный сбил его с ног), потянулся к карману - там трофейный пистолет. Тяжелое дыхание водочным перегаром било в глаза Истягину.
Истягин едва вывернулся из-под него. Выстрелил вдогонку с колена под ноги для острастки. И сразу разрядился от невыносимой перегрузки. Он почти наверняка знал теперь, кому под ноги стрелял, но он пятил себя в недавнее (пять минут назад) прошлое, когда не угадывал в этом человеке знакомого.
С того момента, как он, завихренный своими чувствами и мыслями, каким-то боковым зрением увидал на скамейке одинокого моряка, особенно его белые в бинтах руки, и до этой вот дикой своей беззлобностью свалки прошло всего несколько минут, а жизнь его сразу разъединило огромное пространство между прошлым и будущим.
И гулко-светлая пустота томительно вызревала в душе, не торопясь исчерпать свое время, как все живое в жизни, не считаясь с тем, нужно или не нужно оно ему, Истягину. Потом пустота эта заняла всю душу с такой прочностью, будто сыздавна обживалась в ней. И он догадывался, что светлая пустота эта была обновлением, самым важным из всего, что пережил за свои двадцать шесть безоглядных увлечений, поклонений, бунта и смирения, тоски и надежды, огромная и прекрасная своей неопределенностью и неохватностью - то ли слава, то ли гибель, и все-то необыкновенно. Теперь самую расхожую бесхарактерность увидел он в своей прежней готовности и податливости до самозабвения удивиться дивному цветку в чьей-то душе. И он избавлялся от нее, весь пропитываясь светлой пустотой.
Спокойно опустил пистолет в карман. Ни жалости, ни раскаяния, ни страха, ни стыда не испытывал он, глядя, как крупный человек хромает по гравийной дорожке.
Булыгин, махая забинтованными руками, подбежал к Истягину.
- Эх, пушку зачем в ход пустил, а? Рубим концы. Знаешь, кого подшиб? Плохо со всех сторон.
- Мне все равно со всех сторон. Быстро уходи. Ну! Мне край как необходимо нынче ответить за многое.
Подраненного Истягин нашел в кустах. Держась за стол дерева, склонился над ним. Тот перевязывал платком свою ногу.
- Слышь, прости меня… А-а? Степан Светаев!
- Антошка? - Светаев поднял голову. - Лопух ты. Не меня, а мичмана надо было стрелять. А ты спасал. Симкина друга… Ты все такой же малахольный. Помоги уйти. Мы с тобой родня… по Серафиме.
Опираясь на палку, Истягин вел по крутой улочке Светаева; тот, держась за плечо его, прихрамывая, срывающимся голосом подсказывал дорогу.
Без скрипа закрыли за собой калитку.
- Я дошел до точки. Нельзя не стрелять. Хорошо, что давеча не мог обоих вас уложить. Давеча не мог. Теперь ты подвернулся, Светаев.
- А-а! Серафима Максимовна взвинтила в последнюю минуту?! Выходит, я сам словил пулю ее. Не поймешь тебя: то благословляешь меня и ее на счастливую жизнь, чтобы детей делали, то стреляешь, - лихорадочно говорил Светаев. - Если не боишься, зайдем к одной хозяйке. Многое знает. Пахнет всеми континентами сама и ее жилище. Лимоном, бананом, черемшой. Надежная молчальница. Такие умные сердцем среди образованных редки нынче. Дохлые у них мысли, вздорная амбиция. А эта - непостижимо добра…
Тут на взгорье туман поднимался лишь по пояс. Небо щедро усеяно звездами.
В темноте пересекли дворик, по каменным ступенькам спустились в полуподвальную квартиру, чистую, с цветами в горшках на окнах.
Крепкая, грудастая, с завитыми волосами, яркими губами, Клава Бобовникова без удивления, спокойно засучила штанину на толстой мускулистой ноге Светаева, промыла и перевязала рану. По красивому, твердому, побледневшему лицу Светаева зыбились то улыбка, то гримаса страдания.
Зашел приятель Светаева - дробненький, с челкой на покатом смелом лбу. Остановил бегающие глаза на Истягине.
- Зажмурься, - сказал Истягин.
Тот переглянулся со Светаевым, успокоился.
- Ну и Истяга! Помешал нам с Женькой накидать "наташек" Максу. За тебя, Клава. И за Серафиму. Он, интеллектуальный мичман, норовит вас обеих под рукой иметь.
- Степа, перебрал, что ли? Сама я хочу за мичмана, и вы тут не трепыхайтесь под ногами.
Светаев советовал Истягину оставить на время пистолет у него, от греха подальше.
- Мне он не нужен. А ты… сейчас можешь трахнуть ее, а то - меня. Мы, черт с нами, а ее жалко. Огневая девка, излюбить ее надо до донышка, а тогда - стреляй. Давай пистоль, Антон, - Светаев потянулся к Истягину.
Истягин перекинул с руки на руку пистолет, сунул в карман.
- Тихо, братцы. Для себя оставлю только последнюю пулю, учтите.
- Да ты о чем, Антон? За кого видишь нас? Если я пойду в госпиталь, судить тебя будут. На твою беду война кончилась, штрафных батальонов нет, стало быть, не можешь геройски искупить грех, гнить будешь на Колыме. Сам знаешь, как там… Ходил на судах в Ногаево. Жалко мне тебя, Истяга: хоть дурак ты, а неплохой мужик. Не форси, паря. Я такой пост занимаю, что пошевелю пальцем - и над тобой черное небо станет. Я доктор, а еще более важно - я тренер одной из главных команд. А ты? Пока хромой морячок. Подыму трубку, тебя уволят.
- Ну? Чего же? Звони, Светаев. А то я сам пойду в комендатуру.
- Не форси, паря. Звонить погожу… Придумаю ситуацию, а ты, Истяга, пока кувыркайся, как чибис, через три кочки, кувырь-кувырь-кувырь! Но знай: ей не нужен. Есть у нее выездной, всеми статьями взял. Стало быть, и я не нужен ей. Ха! Два хромых мерина зачем ей? Заглянуть в глубину, так ее судьба в Максимке Булыгине. Ты, Клава, торопись мичманшей заделаться. Антон, выпьешь?
- Давай, Светаев. Мне надо забыться, провалиться…
- Звонить я не буду. А если Серафима попросит меня, я что же, я забуду твою пулю. Она ведь за тебя отдаст всю себя. И даже родню в придачу. Есть у нее такая придачка. Помнишь, когда мы с тобой форсили перед Симкой, одна пацанка все глядела на нас, глазенки робеют и вроде зовут: приневоль, дяденька. Намекни Серафиме… Иначе могут пришить тебя. Нет, не сейчас, а потом, когда ты радоваться начнешь на свою жизнь.
Клава Бобовникова усмехалась, с любопытством глядя на этих трех мужиков, ожидая, что вот-вот заявится четвертый - Булыгин, и тогда она не отпустит его.
XVI
Истягин был уверен, что случайная встреча в сквере со Светаевым совсем не случайна. Не думая, они подчинились тяжелому зазыву на встречу - и вот столкнулись на этой тропке.
- Хочу бабки подбивать с тобой, Светаев, да все еще не решаюсь, - сказал Истягин, как будто бы признаваясь в грехе, и, хоть голос его глохнул угрожающе, настроение было печальное.
- Давай, давай. Надоела мне твоя боязнь. Благородная боязнь, поганая боязнь.
Истягин склонился набок, подпер висок ладонью, карие глаза глянули на Светаева.
- Боюсь тебя? - почти мальчишечье изумление смутило Светаева. - Ты опасен лишь для самого себя, Степан. Да и то раз в году.
- А я думал, боишься меня, - Светаев, трезвея, перешел на приятельский тон, - или благородство - штаны через голову надевать. Ну, смельчак, что за бабки? Надо обладать злой памятью, чтобы носить обиду до сих пор. Ты же давно кобенишься, аж пена на губах, - разумным, нагловатым тоном говорил Светаев. Светло-желтые глаза его улыбались приветливо. - А уж если говорить начистоту, ты, браток, маху дал давно. Вчера сошел с эсминца, почему не к ней сразу? Развесил уши, слушал вон ее, Клавушку.
- Вреда нет, что слушал меня.
- Не в том вред. Мы втроем - я, Сима, твой кумир Макс - ели шашлык, запивали вином, а Истягин кружил поблизости… Удивляюсь, как он не подстрелил нас. Ну зачем тебе понадобилось собирать о ней сведения, а не сразу же заявиться к ней? Это очень обидело, оскорбило ее. Ранило сильно. Вторая твоя ошибка: не поверил мне давеча за ужином. А что я тебе говорил? Ну что? Вспомни! Не помнишь. Ничего хорошего в людях ты, Истягин, не помнишь, потому что не веришь людям, дико подозрителен. Когда ты явился не как муж-рыцарь законный, а как шпион, я тебе говорил: любит, ценит тебя. Ты не поверил. Оскорбил ее. Отдавал мне. Ну, прямо в подвешенном состоянии оказалась она. А в подвешенном-то чего только не наговорит баба! И вроде сама меня соблазняла, и вроде наперекор всем любит не тебя, героя до некоторой степени, а какого-то тыловика Степку Светаева. Во всем виноват твой геройский вид и твое недоверие к ней. Сознайся, ты же ее подозревал в связях не только со мной?
- Почему ты не женился на ней? Все бы было просто.
- Здравствуй, я твой дядя! Да как же я могу разбивать вашу семейную жизнь? Да если бы я любил ее, ну, прямо-таки безумно, не мог бы разваливать семью… Нет, мог бы, если бы на твоем месте был другой. Ты же понравился мне давно с первого взгляда, а почему - не знаю. И она рассказывала о тебе с такой любовью, и я проникся глубоким уважением к тебе. Не скрою, я чувствовал себя ничтожеством в сравнении с тобой. Временами она язвила над тобой, с подковыркой говорила, но опять же любовно. Как же я мог жениться на ней, если она всю бы жизнь вспоминала тебя? Да и в матриархате я не жилец. Ведь она рождена для главенства. Не сердись, Антон Коныч. Все нуждаются в дружеской руке, а такие добряки, как ты, - тем более. Не был я тебе помехой. А ты о каких-то бабках.
- Теперь уж ни к чему подбивать бабки. Ничего не воскресишь, ее загубишь…
- Что с тобой, Антон Коныч? Смотри не дай дуба.
Истягин большим пальцем давил во впадинах под глазами слезы. Достал пистолет из внутреннего кармана, положил на стол.
- Возьми, Степан Светаев. Мне не нужен. И вытолкните меня за ворота, пока я не передумал. Уж очень на меня дурно действует, когда играют в благородство. Потому что и сам я падок на такую подлость. Запомни, Светаев, тут дело не просто в человеке, а в женщине, стало быть, во много раз человеке. Счастье твое в том, что голова у тебя удивительно прекрасной формы.
Бобовникова сама пошла проводить его. Во тьме за калиткой голос Булыгина:
- Это я. - И Истягин нащупал забинтованные руки. - Проводит тебя добрая душа Ляля.