В районном Комитете партии, как обычно, шло какое-то совещание. В приоткрытую дверь Катя разглядела Гурьянова, сидевшего невдалеке от входа. Просунув в дверь голову, она поманила его к себе. Гурьянов без промедления поднялся и вышел в коридор.
- Что, от отца письмо пришло? - спросил он.
- Нет, мне просто нужно срочно посоветоваться с вами.
Девушка отвела Гурьянова в конец коридора к окну и рассказала ему о последнем сообщении Аверкина. Старый слесарь, выслушав ее, нахмурился и спросил:
- Думаешь, он шел следом?
- Уверена.
- Хорошо, побудь здесь. Я сейчас со своими ребятами поговорю, надо проучить этого типа. Сегодня как раз мы толковали о патрулировании в районе. Пора отвадить шпиков... так пугнуть, чтоб нос боялись сунуть.
Гурьянов ушел. Катя прижалась к косяку окна и стала наблюдать за улицей. Но, сколько она ни вглядывалась во мглу, никого подозрительного не заметила.
Гурьянов пропадал недолго. Вскоре он вернулся с тремя рослыми парнями и сказал:
- Растолкуй им, по каким переулкам ходишь.
Катя в нескольких словах объяснила дружинникам, где проходит кратчайший путь к ее дому, и сказала о приметах Аверкина. Парни тут же, при ней, договорились, в каком месте лучше всего устроить засаду, и по одному ушли.
Катя показалась на улице минут через двадцать, Оглядевшись по сторонам, она пошла обычной дорогой.
Город уже готовился ко сну. Улицы опустели. Тарахтя и дымя, проехала последняя паровая конка. Где-то на Неве прогудел буксирный пароходик. Девушка настороженно прислушивалась ко всем звукам и от волнения не могла дышать полной грудью. Сердце билось учащенно. Казалось, сейчас где-то рядом прогрохочут выстрелы. Но вокруг все было спокойно. Только звонко разносился стук ее каблуков о каменные плиты панели.
Шагов за сто до поворота Катя услышала из темного подъезда шепот:
- Не пугайтесь, - за углом наши. Идите не останавливаясь.
Катя повернула в переулок и, никого не заметив, прибавила шагу. Когда она отошла на изрядное расстояние, за спиной вдруг услышала шарканье ног, пыхтение и глухие удары. Девушка оглянулась. Трое парней, схватив какого-то типа, прижали его к забору.
Катя побежала к ним и, увидев, что они держат незнакомого человека, сказала:
- Это не он.
- Не важно, - ответил один из дружинников. - Этот тоже крался. Мы их отучим бегать за нашими девушками!
Глава двадцать первая. В "КРЕСТАХ"
В тюрьме матросы завели корабельные порядки. Цементный пол они называли палубой, стены - переборками, а камеру - кубриком. Каждое утро слышался свист и раздавалась команда:
- Вязать койки!
До завтрака все занимались мокрой приборкой, а потом начиналось перестукивание.
Тюремный телеграф работал беспрерывно. Связь была установлена с соседями слева, справа и с теми, кто находился на другом этаже. Кронштадтцев волновали флотские дела. Каждая весть с воли вызывала у них то шумное одобрение, то проклятия и негодование. Больше всего их возмущали действия "социалиста" Керенского, который свирепствовал в угоду буржуазии и соглашателей. Разбушевавшийся премьер-министр издал приказ о роспуске Центробалта, закрытии матросских большевистских газет и потребовал ареста всех "подозрительных лиц, призывающих не повиноваться Временному правительству" и зачинщиков выступлений против войны на линейных кораблях "Петропавловск", "Республика", "Слава". В случае неисполнения приказа Керенский грозился объявить команды непокорных кораблей изменниками родины и революции.
- Вот ведь адвокатишка паршивый! - воскликнул Проняков, принявший эту весть по тюремному телеграфу. - Смотри, как наловчился словом "революция" играть.
- Да, он сделает все, что угодно, лишь бы на поверхности плавать... - сказал другой матрос, наградив министра весьма нелестным эпитетом.
Иустин Тарутин, презирая Керенского, называл его Александрой Федоровной, то есть так, как звали бывшую царицу.
Ликование у заключенных вызвала смелость кронштадтского Совета и команд линейных кораблей, которые с достоинством ответили министру, что никаких контрреволюционеров в своей среде они не знают, а посему арестов производить не будут. В знак пренебрежения к грозным приказам Керенского, моряки почти всюду избрали в новый Центробалт своих старых делегатов.
- Вот это утерли нос! - радовались матросы.
Василий Кокорев и его товарищи завидовали морякам, умеющим добывать свежие новости, так как сами ничего не знали ни о заводе, ни о товарищах. Тюремный телеграф лишь известил о том, что рабочим под угрозой судебного преследования приказано сдать оружие.
"Неужели наши ребята подчинятся? - думал Василий. - Нет, Дема отдаст что-нибудь ненужное, а остальное припрячет. Но как там бабушка? Кто ей добудет денег? Ведь продавать-то нечего. Без меня она там с голоду помрет. А на работу такую старую не возьмут. Хоть бы записку послать Савелию Матвеевичу".
Ночами, лежа в темноте на нарах с открытыми глазами, Василий старался в своем воображении представить Катю опечаленной его арестом. Но она почему-то возникала перед ним такой, какой приходила на набережную Невы, чуть задорной и насмешливой, пристально всматривалась и говорила: "Ну-ка, покажись, какой ты в тюрьме?!" - А глаза при этом просили: "Ничего мне не говори, я все понимаю. Держись!"
"Надо скорей вырываться из тюрьмы, - говорил себе Василий. - Но как? Что они нам могут предъявить? Участие в вооруженной демонстрации? Тогда надо посадить в тюрьму тысячи. У нас отнято оружие. Но не мы же стреляли в народ, а те мерзавцы. Правда, в протоколе милиции все изложено по-иному. Но это же неприкрытый сговор и жульничество! Мало ли что они напишут. У нас есть свидетели. Но где они теперь?"
По милицейскому протоколу, составленному с помощью Аверкина, получалось, что "бесчинствующие мастеровые Путиловского завода напали на офицеров, не позволявших осквернять божий храм и стрелять в народ". Откуда-то у начальника отделения появились золотые кресты и чаша, которые вместе с винтовкой прилагались к делу, как вещественные доказательства грабежа. Кроме того, в протоколе были записаны аверкинские провокационные вопросы: "Какая часть золота, вывезенного из Германии в запломбированном вагоне, попала в руки рабочих?", "Кто подкупил их и подбивал на бесчинства?", "Какими деньгами платили - бумажными или золотыми?"
Вася тут же, в милиции, сказал, что ни он, ни его товарищи не будут отвечать на вопросы шпика. Начальник отделения ухмыльнулся и записал: "Обвиняемый Кокорев В. С. запретил своим сообщникам отвечать следственным органам". При этом он подвинул протокол и предложил:
- Подпишите.
Вася внимательно прочитал милицейское сочинение и сказал:
- Вашу стряпню я не подпишу. Здесь каждое слово - брехня!
Подписывать протокол отказались и его товарищи.
"Это все мы сделали правильно, - рассуждал юноша. - Теперь надо только найти свидетелей, которые докажут вздорность обвинений. Двое из них известны - это Дема и его брат Филипп. Но их же могут притянуть к ответу, как соучастников. В милицейском протоколе есть хитрая запись: "Офицеров избивали также и неизвестные матросы Балтийского флота". Обязательно надо посоветоваться с адвокатом. Но где его взять? Понадобятся большие деньги. Вот попались в непромокаемую!"
Однажды послышался тревожный стук в стену. Андрею Пронякову сообщили, что Ленин объявлен вне закона. Оклеветал его в печати тот же Алексинский, который и о кронштадтцах сочинял, что они по указке германского штаба отделились от всей России и выпускают на острове Котлин свои деньги. Этот подлец посмел называть вождя рабочих немецким агентом!
- А что известно о самом Ленине? - запросил Проняков. - Не арестован ли он?
- Видимо, ушел в подполье, - донесся через некоторое время ответ. - Газеты выдумывают всякий вздор: улетел на аэроплане, уплыл на подводной лодке, прячется на военном корабле.
- А может, наши действительно захватили его с собой? - рассуждали матросы. - Из Кронштадта без боя его не возьмешь. - Но тут же возникли сомнения. - Нет, Ленин не поставит матросов в такое опасное положение. Он где-то в другом месте.
- Давайте требовать прогулок, - сказал Тарутин. - Умные люди не дают посадить себя за решетку, а остаются на воле и продолжают бороться. Довольно сидеть в сухом доке! Пора приглядеться, - нет ли слабины в охранке и взять курс на побег.
Иустин взял тяжелый табурет и, подойдя к двери, обитой железом, начал колотить в нее с такой силой, что по тюрьме покатился грохот, похожий на пушечную пальбу.
К дверям подбежали всполошившиеся надзиратели.
- Перестать! Кто там нарушает?
- Зовите сюда начальника! - потребовал Тарутин.
- Еще чего?! Прекратить безобразие!
- Зови, говорят, а то всю тюрьму разнесем!
В этот момент, словно по сговору, начали с таким же грохотом барабанить в двери заключенные других камер. Старший надзиратель побежал за начальником тюрьмы. Тот появился минут через пятнадцать. Дверь открылась. Надзиратель скомандовал:
- Встать!
На пороге появился невзрачный прапорщик, с серым обрюзгшим лицом, рыжеватыми усами щеточкой и хитрыми припухшими глазами. За его спиной стояли с винтовками на изготовку солдаты тюремной стражи.
- Кто здесь безобразничает? - спросил он каким-то блеющим голосом и шевельнул усами.
- С кем имеем честь? - поинтересовался Тарутин.
- На вытяжку, когда говоришь с начальником тюрьмы! - прикрикнул старший надзиратель.
- А-а, - протянул моряк, - слыхали... член партии эсеров Васкевич. Очень... неприятно. Почему вы не даете нам прогулок?
- Не имею на это соответствующих распоряжений.
- А сами не можете догадаться, что людей нельзя гноить в камерах, что им чистый воздух нужен? Еще себя социал-революционером мните!
- Прошу не касаться моей партийной принадлежности и разговаривать в ином тоне. Иначе - в карцер!
- Во-во! Не зря вам буржуазия собачьи должности дала.
- Посадить его на хлеб и воду! Взбешенный Васкевич выскочил в коридор. Но
в соседних камерах он услышал такие же протесты.
- Если не измените тюремного режима, объявим голодовку, - грозились заключенные.
На другой день утром, когда уголовники принесли пайки черного ноздристого хлеба, Тарутин ногой подвинул к ним парашу и сказал:
- Бросайте сюда.
Уголовники, недоумевая, поглядели на старшего надзирателя: как-де, мол, быть с этим чудаком - выполнять его просьбу или нет?
- Бросайте, раз просят, - равнодушно сказал тот. - Свиньям в охотку из такой посудины поесть.
И хлеб, которого все время не хватало заключенным, полетел в парашу. Путиловские парни невольно глотнули набежавшую голодную слюну.
. - Одну минуточку! - остановил Иустин собравшегося уходить надзирателя. - Ты, кажется, сказал, что свиньи любят лакомиться из такой посудины? - Матрос показал на парашу. - Можешь взять ее и в коридоре почавкать в охотку. Нам не жалко. Верно, братишки? - обратился он к сидящим на нарах.
- Верно! - ответили те.
И в других камерах "июльцы" не дотрагивались до хлеба.
"Голодовка", - понял начальник тюрьмы. Перепугавшись, он немедля поехал к прокурору. Прокурор по телефону связался с министром юстиции, а тот, услышав о голодовке, всполошился:
- Это же политический скандал! Примите любые меры. Черт с ними, можно пойти на уступки, даже открыть камеры. Но никаких эксцессов. Голодовки не допускать.
На другой день в "Крестах" началась необычная для тюрьмы жизнь. Заключенные могли покупать газеты, ходить из камеры в камеру, делиться новостями, спорить. Надзиратели только следили за распорядком дня и раздачей пищи.
Среди арестованных солдат и матросов в июльские дни было немало левых эсеров. Над ними в камерах потешались.
- Вам-то что, - говорили им, - у вас всюду свояки: Керенский - чуть ли не сват, начальник тюрьмы не то кум, не то брат. Сиди да поплевывай, авось на свадьбу позовут.
А те злились:
- Вот погоди, выйдем на свободу, мы этим буржуйским лизоблюдам покажем! Наше с ними кончилось.
Однажды Кокорева вызвали в контору тюрьмы и передали ему картонную коробку. В ней сверху лежали две растерзанные пачки легкого табаку, а под ними - большой кусок разломанного пополам пирога с черничной начинкой, домашнее печенье и сухари.
- Просмотрите, - сказали ему, - и распишитесь.
- Кто передал? - спросил Василий. - Письма нет?
- Не знаю, я не приемщик, - ответил узкоплечий конторщик с припухшими вороватыми глазами.
"Кто же приходил в тюрьму? - хотелось угадать юноше. - Такой пирог, вроде, от бабушки. Но печенье не ее изготовления. Неужели Катя? Хоть бы какую-нибудь весточку оставила!"
Вернувшись в камеру, Вася выложил на стол табак, пирог, печенье и стал осматривать коробку со всех сторон.
- Ну как? Что пишут? - поинтересовался Про-няков.
- Хоть бы булавкой царапнули! Все гладко - ни одной черточки! - разочарованно ответил Василий. - Даже не знаю, кто обо мне заботится.
- Не горюй, надо внимательнее съестное проглядеть. Если одному трудновато, - можем прийти на помощь.
- Да я уж вижу, как вы слюнки глотаете. Разделив пирог и печенье на всех, Кокорев пригласил товарищей к столу.
- Только зубами действуйте осторожней, - предупредил он. - Печенье может оказаться с начинкой.
И, действительно, Тарутину в корочке пирога попалась туго свернутая полоска пергаментной бумаги. Матрос развернул ее и прочитал:
"Это третья передача. Обнаружил ли ты мои записки? Повторяю: о бабушке не беспокойся, - с нею Дема. О вас на заводе не забывают, - послали протест и наняли адвоката. Я без тебя очень скучаю. Жди, скоро увидимся. К."
- Вот так номер! - возмутился Иустин. - А где две первых передачи? Видно, надзиратели сожрали. Надо сейчас же шум поднять!
- Стоп, не разводи паров! - остановил его Проняков. - Того, что они съели, уже не вернешь. А вот про записку разболтаем… передачи от "К" будут приходить в раскрошенном виде. Кто она тебе, сестра? - любопытствуя, спросил он у Кокорева.
- Нет, это знакомая... ее зовут Катей.
- Ну что ж, тогда давай закурим на радостях. Они свернули по толстой папироске и задымили, наслаждаясь ароматным табаком.
***
В субботу по всем камерам была произведена уборка и параши опрысканы карболовкой. Заключенных группами водили в баню, наголо постригали, выдавали по кусочку мыла и чистое белье.
- Видно, начальство высокое прикатит, - говорили матросы. - В таких случаях всегда авралят.
В воскресенье надзиратели отобрали заключенных, наиболее упитанных, записали их фамилии и по два человека стали вызывать в контору. В первой паре пошел Иустин Тарутин и вернулся рассерженным.
- Патронессы какие-то из дамского общества защиты кенареек, - с презрением сказал он. - Халаты раскрахмалены, чепчики топорщатся. "На что жалуетесь? Какие претензии? Как себя чувствуете?" - "А вы что, Керенскому будете докладывать? - спрашиваю я. - Много он вашей сестры развел, нам бы хоть десяточек для прогулок прислал". - "Как вам не стыдно! А еще моряк революционного флота! - говорит с обидой самая молоденькая. - Мы из Красного Креста" - И показалось мне, будто я ее где-то прежде видел. А другая головой качает и вроде сожалеет: "Эх, морячок, морячок, видно, мало тебя мать в детстве секла!" - И сует мне, словно кухаркиному сыну, какой-то кулек. А тут еще подхалим Васкевич ввязывается: "Не обращайте внимания, это же анархист из анархистов... никакого воспитания". Ну, я его, конечно, обласкал по-флотски, вытряхнул все из кулька, надул его, хлопнул об ладонь так, что все вздрогнули, и ушел. Другие заключенные возвращались из конторы повеселевшими и довольными.
- Чего Иустин выдумывает, - говорили они. - Симпатичные тетки. И не игрушки выдают, а дельное… Сгодится нашему брату.
В кульках были конверты, бумага для писем, туалетное мыло, махорка, курительная бумага, спички и леденцы фабрики Ландрина.
Вскоре Кокорев услышал, как коридорный выкрикнул его фамилию. Не поверив, он переспросил:
- Меня?
- А то кого же? Живо в контору.
В тюремной конторе были распахнуты двери в соседнюю большую комнату. Там виднелся длинный стол, заваленный кульками, и две женщины в ослепительно белых халатах. Вася вгляделся в них и остолбенел: это были тетя Феня и Катя. Боясь, что он движением или возгласом выдаст их, они заговорили одновременно, приглашая его к столу.
"Умышленно не узнают, - понял юноша. - Но не слишком ли у них взволнованы голоса и лица?"
Катя, потрясенная его видом, по-арестантски остриженной головой, бледным и голодным лицом, на котором выделялись трогательно жалкие юношеские усики, готова была расплакаться.
Василий, сделав несколько шагов, пристально взглянул в глаза девушке, стараясь увидеть в них то невидимое, что угадывают и замечают лишь очень близкие люди.
"Милый, родной! Ну, как тебе здесь?" - спрашивал ее взгляд.
- Вы не больны? - спросила тетя Феня.
- Не знаю, - ответил он.
- У вас очень истощенный вид. Тюремный врач осматривал?
- Нет.
- Пройдите к нашему.
Катя взяла его за руку и повела к женщине в пенсне, сидевшей за небольшим круглым столиком у окна. По пути она стиснула юноше запястье и предупредила:
- Докторша наша. Можешь говорить свободно... Нас интересует, как вас схватили и в чем обвиняют.
Докторша, взглянув на Васю сквозь пенсне, задала обычный вопрос:
- На что жалуетесь?
Тетя Феня в это время громко заговорила с другим заключенным. "Их голоса заглушают мой, можно отвечать без опасений", - сообразил юноша.
- Жалуюсь на Мокруху, - сказал он и, понизив голос, добавил: - Шпик, в сговоре с церковным сторожем и начальником милиции у Сенного рынка, подстроил наш арест. Бывает, по ночам не сплю, кашляю… В протоколе обвиняют в нападении на офицеров, ограблении церкви и убийстве. Но мы его не подписывали. Часто кружится голова... Найдите свидетелей. Там был Демин брат, моряк с бородой и еще какие-то авроровцы.
- Потеете? Бывает жар? - допытывалась докторша.
- Бывает. Скажите, - что нового на воле?
- Снимите рубашку!
Пока докторша выстукивала и выслушивала Василия, Катя повернулась спиной к сидевшим в отдалении надзирателям, торопливо, шепотом сообщила:
- Существуем полулегально.
- Что с отцом?
- Было ужасно… приговорили к расстрелу. Свалили вину за отступление.
- Оденьтесь, - сказала докторша. - Сейчас я выпишу рецепт. Общество Красного Креста пришлет вам лекарство…
А Катя продолжала:
- Их вывели в поле... построили однополчан. Привели попа. Пока Рыбасов и Кедрин исповедывались, отец обратился к товарищам по окопам…
- Будете принимать по две пилюли три раза в день... Микстуру по ложке перед едой...
- … Получилось неожиданное: солдаты стали перебегать и становиться рядом с приговоренными: "Стреляйте и в нас!" В общем, взбунтовалась вся дивизия. Дело дошло до армейского комитета. Приговор пришлось отменить. Сейчас отец в Комитете..
Вася надел рубашку и пошел с Катей к другому столу. Девушка как можно громче, так, чтобы слышали надзиратели, сообщила тете Фене:
- Нуждается в лечении и усиленном питании… И тут голос ей изменил. Больше она не произнесла ни слова.