Мать, услышав приглушенный крик сына, кинулась к соседям.
- Ой, милые… Ой, родные, помогите! Мой ирод Фильку убивает.
Прибежавший Савелий Матвеевич отнял от истязателей в кровь избитого парня и увел к себе.
К вечеру у Фильки поднялся жар. Лицо горело от ссадин. Спина вздулась и все тело ныло, словно изломанное. Он всю ночь бредил, а Лемеховы возились с ним, как с родным сыном. Они прикладывали компрессы к рубцам и кровоподтекам, чтобы понизить жар, и поили морсом.
Филька отлеживался у Лемеховых почти неделю и домой больше не вернулся. Савелий Матвеевич предложил:
- Оставайся у нас. Куда ты теперь денешься? С верфи тебя, конечно, прогнали. А на новую работу не скоро устроишься.
- Ничего, проживу, - ответил Филька.
Еще в постели он надумал уйти к рыбакам, с которыми познакомился на взморье. Это были веселые и бесшабашные парни, не признававшие ни бога, ни царя, ни полиции. В любую погоду они выходили в залив на своих просмоленных лодках, ставили переметы, а утром снимали улов и несли продавать на базар.
Рыбаки охотно приняли Фильку в свою артель. Рыкунов больше двух лет жил вольно, не признавая никакой власти над собой.
Все лето рыбаки обитали в шалашах, тут же на взморье. Заработанные деньги тратили легко и весело, откладывая лишь пятую долю на одежду, снасти и зимнюю жизнь. Осенью они брали в аренду у рыбака-чухонца амбар, складывали в него просушенные снасти, перебирались в город и поселялись в "Шанхае" - огромном доходном доме с дешевыми комнатами.
В "Шанхае" они вязали новые снасти и артелью нанимались скалывать лед и сбрасывать снег с самых крутых и высоких крыш. За такую работу платили втройне.
Перед войной Филиппа призвали на флот. Он принес Савелию Матвеевичу две бутылки водки, свежих, только что пойманных судаков и попросил позвать мать с братом. С отцом ему не хотелось прощаться.
"Пойду к Савелию Матвеевичу, - решил матрос. - А там ясно будет, что делать".
Кузнец, увидев возмужавшего Филиппа, обрадовался:
- А ну, покажись… покажись. В плечах как будто раздался, а мяса лишнего не наростил и осунулся вроде. Что - не легка служба?
- Не сахар, - вздохнул моряк.
Лемехов усадил его за стол, сам сел напротив и предложил:
- Рассказывай, как на море воюете.
Пока они за графинчиком водки разговаривали меж собой, жена Савелия Матвеевича сбегала к Ры-куновым и привела мать Филиппа. Та, увидев возмужавшего и потемневшего от морских ветров сына, расплакалась. Матрос ласково прижал ее к груди, поцеловал и спросил:
- Как отец?
- Такой же ирод… еще злей стал. Теперь Дему тиранит, безбожником да фулюганом ругает. А твои письма до одного пожег. Его все Артемьянов расстраивает. Водка-то дорогая, так этот леший денатурат приучил пить.
Младшего брата Филиппу так и не удалось повидать.
На "Аврору" он возвращался навеселе. Поднявшись по трапу, Рыкунов ловко отдал честь Андреевскому флагу, отметился у вахтенного и пошел в свой кубрик. У тамбура его встретил Щенников.
- Ну, принес водки? - спросил он.
- Нет у меня для тебя никакой водки, - отмахнулся Рыкунов.
- Так ты что… обманывать? Обещал, а теперь отказываешься? Сам всю выжрал?
Схватив матроса за грудь, фельдфебель сильно встряхнул его и, почувствовав под пальцами хруст бумаги, потребовал.
- А ну покажи, что в бушлате прячешь?
- Ничего я не прячу, отстань!
При этом Рыкунов так толкнул фельдфебеля, что тот отлетел к срезу бочки и растянулся на палубе. Мешкать нельзя было ни секунды. Филипп вскочил в тамбур, спустился по трапу вниз и, увидев знакомого машиниста, сунул ему в руки листовки, полученные от Савелия Матвеевича.
- Спрячь, за мной рыжеусый гонится.
- Есть спрятать, - ответил машинист. - А ты вон по тому трапу уходи.
Филипп поднялся по другому трапу на верхнюю палубу, прошел в свой кубрик, напихав за бушлат газет, которые берег для закурки, сел на рундучок перевести дух. В это время запела труба горниста и тонко засвистели дудки вахтенных, вызывавшие матросов на вечернюю поверку.
Вместе с гурьбой матросов Филипп выбежал на верхнюю палубу и стал в строй во вторую шеренгу. Ему думалось, что здесь он будет незаметен. Но вскоре появился посыльный и выкрикнул:
- Матрос Рыкунов… в рубку, к старшему лейтенанту!
В рубке сидел старший лейтенант с молодым мичманом и стоял навытяжку Щенников:
- Показывай, что у тебя в бушлате, - приказал офицер.
Филипп сбросил бушлат и вывернул карманы. Старший лейтенант взял измятую газету, просмотрел ее и, не найдя ничего запретного, спросил у Щенникова:
- Ты про это говорил?
- Никак нет, ваше благородие, - поспешил ответить фельдфебель. - Энта бумага мятая, а у него хрусткая была. Видно, спрятать успел. Надо в кубрике пошарить.
Офицер поморщился и сказал мичману:
- Сходите в кубрик. Пусть он при вас осмотрит рундучки.
Когда они ушли, старший лейтенант спросил у Филиппа:
- Ты где был?
- У родителей.
- Пьянствовал?
- Так точно, ваше благородие, - бойко ответил Рыкунов. За пьянство на корабле не наказывали.
- Листовок ни от кого не получал? Филипп сделал вид, что не понимает офицера. Обыск в кубрике ничего не дал. Вернувшийся со
Щенниковым мичман доложил, что запретной литературы в рундучках не обнаружено.
- В строй! - приказал старший лейтенант.
Рыкунов козырнул, круто повернулся и бегом отправился к своей шеренге. Ему разрешили стать на: левый фланг. Вскоре рядом с ним появился кипевший от злости Щенников.
- Ну, теперь ты у меня покрутишься! - ощерясь, прошипел фельдфебель.
На другой день Рыкунова остановил на палубе худощавый минный машинист - Шура Белышев.
- Где ты листовки добыл? - вполголоса спросил он.
Филипп не решился сказать правду.
- На Фонтанке. У моста нашел, - соврал он. Машинист понимающе улыбнулся, подмигнул
Рыкунову и сказал:
- Если еще найдешь, передавай нам… не ошибешься.
Глава восьмая. НАЧАЛО РЕВОЛЮЦИИ
За Нарвской заставой бастовали все заводы. Бросили работу и солдаты, присланные с фронта на "Путиловец". Они помитинговали до полудня, потом ушли строем на обед и больше не вернулись.
Весть о том, что солдаты покинули завод, облетела все улицы Нарвской заставы. На другой день рабочие с утра стали собираться у главной проходной "Путиловца". Они стучали кулаками в ворота и требовали:
- Откройте!
Но им никто не отвечал. Стало ясно, что добром на завод не пройдешь. Один из комитетчиков обратился к собравшимся:
- Эй, кто там покрепче, давай сюда, к воротам! Дема с Васей и еще несколько рослых парней
протискались вперед. По команде они толкнули ворота. Доски затрещали.
- А ну, еще нажмем! И-и… раз! И-и… два!.. От дружного напора створки ворот сорвались
с петель и рухнули.
Необычайно белый, запорошенный свежим снегом двор и покрытые инеем стены бездействующих мастерских потрясли путиловцев. Они застыли в оцепенении перед поваленными воротами. Им еще не доводилось видеть свой завод таким безмолвным. Они привыкли к гулу трансмиссий, к частому уханью парового молота, к грохоту клепальщиков, к дыханию и вспышкам мартеновских печей, к свисту и шипению
пара. Без этого рабочего шума и гула завод им казался мертвым.
- Кто оживит его? Кто вдохнет в него жизнь? Ведь здесь же работали деды и отцы, здесь прошла юность! Завод хоть и выжимал из них пот и старил, но он одновременно был школой жизни и кормильцем. В его мастерских, в общем труде они объединялись, чувствовали свою силу. Это завод сплотил их и создал славу путиловцев. Как же они будут без него?
- Заморозили, гады, цеха, - сдавленным голосом сказал стоявший рядом с Васей пожилой рабочий.
И вдруг кто-то высоким голосом крикнул:
- Снимай охрану!
Этот призыв прокатился по двору, заметался среди заиндевевших мастерских и, отозвавшись эхом, прозвучал, как боевой сигнал к действию.
- Долой генерал-директора! Сами будем управлять заводом!
- Гони охрану и хожалых!
Путиловцы рванулись с места и помчались за убегавшими охранниками. Они их настигали в узких проходных, ловили в цехах и, толкая в шею, гнали к зданию конторы, где уже хозяйничал стачечный комитет.
В этот день рабочие захватили все мастерские завода и выставили свою охрану.
***
Выдав Кате пачку прокламаций, Наташа сказала:
- Будь осторожна. Вчера по демонстрантам стреляли. Облавы были на многих улицах и всю ночь ходили с обысками. Арестован почти весь состав Петербургского комитета. Центральный комитет поручил действовать нам от его имени.
Спрятав прокламации под пальто на груди, Катя пошла к Финляндскому вокзалу. Улицы в этот день казались безлюдными. Лишь на углу Боткинской девушка заметила жиденькую толпу и приблизилась к ней. Какой-то железнодорожник в очках водил пальцем по листку, наклеенному на заборе и почти по складам читал вслух:
- Подни-май-тесь все! Орга… организуйтесь для борьбы! Устраивайте комитеты.
"Наша листовка, - поняла Катя. - Кто же успел ее наклеить?"
Слова железнодорожник произносил невнятно. Женщина в солдатском ватнике не утерпела и сказала:
- Неужто пограмотней здесь никого нет? Алешина хотела занять место железнодорожника, но одумалась: "Если схватят, попадусь со всей пачкой. Не буду ввязываться".
Листовку взялся читать какой-то парнишка в форме ученика реального училища:
"Жить стало невозможно. Нечего есть. Не во что одеться. Нечем топить.
На фронте - кровь, увечье, смерть. Набор за набором, поезд за поездом, точно гурты скота, отправляются наши дети и братья на человеческую бойню.
Нельзя молчать!
Отдавать братьев и детей на бойню, а самим издыхать от холода и голода, молчать без конца - это трусость, бессмысленная, подлая.
Все равно не спасешься. Не тюрьма - так шрапнель, не шрапнель - так болезнь или смерть от голодовки и истощения."
- Правильно! - крикнул сутулый грузчик, подпоясанный красным кушаком. - Все как есть правильно!
Но на него тут же зашикали:
- Не мешай, тоже оратор нашелся. Читай, мальчик!
Катя пошла дальше. На другом углу женщина читала такую же листовку в очереди у булочной:
"… Царский двор, банкиры и попы загребают золото. Стая хищных бездельников пирует на народных костях, пьет народную кровь. А. мы страдаем…
Мы гибнем. Голодаем. Надрываемся на работе. Умираем в траншеях. Нельзя молчать.
Все на борьбу. На улицу! За себя, за детей и братьев!.."
Листовки уже ходили по рукам. Товарищи успели опередить Катю.
Девушка отправилась на вокзал. У касс прохаживались жандармы.
"Здесь рискованно", - сообразила она и вышла на перрон к поезду, идущему в Гельсингфорс.
У одного из вагонов третьего класса стояли матросы. Катя пригляделась к ним: кого же выбрать? Решилась подойти к круглолицему моряку с Георгиевским крестом. Он ей показался серьезней других.
Она сложила две листовки треугольником, как посылали в то время письма на фронт, быстро сунула их в руку моряка и, сказав: "Прочтете в вагоне", пошла дальше. Недоумевая, балтиец развернул треугольник. Поняв, что это листовки, он моментально сунул их в карман и кинулся догонять девушку.
Он настиг ее в другом конце перрона.
- Сестренка! - окликнул моряк. - Одну минуточку..
Катя испугалась: "Сейчас схватит и потащит в жандармское отделение".
Она остановилась и, напустив на себя неприступный вид, строго спросила:
- Что вам угодно? Моряк смутился.
- Это ведь вы сейчас подходили ко мне?..
- Нет, я вас не знаю.
- Да вы не бойтесь, - вполголоса начал убеждать он ее. - Может, у вас еще найдутся такие листики?.. Дайте, пожалуйста. Тут у нас ребята едут на разные корабли. На всех не хватит…
По светлым глазам и открытому, энергичному лицу чувствовалось, что моряк не лжет и не собирается выдавать ее.
- Хорошо, - сказала Катя, - только пройдем немаого подальше.
По пути она свернула в трубку дюжины две листовок и передала моряку. Тот сунул их в карман, крепко сжал ее руку и спросил:
- Как вас зовут?
- Катя.
- А меня Иустин... Иустин Тарутин, - отрекомендовался он. - Передайте своим, что на матросов они могут надеяться… не подведем.
Иустин Тарутин провожал в Гельсингфорс на эскадру молодых минеров. Заодно ему хотелось разведать, что творится в столице. С вокзала в центр города он направился пешком.
У моста через Неву его остановил казачий патруль. Чубатый фельдфебель, взглянув на увольнительную, сказал:
- По городу не очень-то разгуливай, попадешь в комендатуру. Есть строгий приказ всех направлять в казармы.
- Так мне же в Кронштадт надо.
- А-а... в Кронштадт? Ну, тогда проходи.
На Литейном проспекте путь к Невскому преградили конные полицейские. Не давая пешеходам скапливаться в одном месте, они теснили всех в боковые переулки. Тарутин свернул на Бассейную улицу. Здесь народу было не меньше, моряку приходилось лавировать: то идти по панели, то проталкиваться через толпу по мостовой.
На Знаменской улице он свернул вправо, чтобы выйти на Невский. Неожиданно впереди послышалась частая стрельба, а минуты через три Тарутин увидел бегущих навстречу растрепанных и задыхающихся людей. Моряк остановил парня, потерявшего шапку, и спросил:
- Что там случилось?
- Солдаты… из винтовок прямо по народу… А на нас конники… Сабли наголо… так и рубят! Весь снег в крови… Не ходи, моряк!
Тарутин быстрей зашагал к площади.
У Знаменской церкви, прислонив винтовку к ограде, стоял белобрысый солдат. Он вытирал папахой бледное лицо и, словно помешанный, сам с собой разговаривал:
- Ну и пусть… пусть заарестуют. Не боюсь! Все равно пропадать. По народу мы не стреляем, а в городовиков завсегда. Неча с саблями гоняться! Я хотел убечь, а теперь останусь. Вон она, винтовка, берите… вяжите мне руки…
На затоптанном и окровавленном снегу площади виднелись сраженные пулями демонстранты и подбитые лошади. Тарутин подошел к солдатам Волынского полка, стоявшим в неровном строю у памятника Александру III. Пехотинцы были возбуждены. Они все курили. Иустин заметил, что руки у многих дрожат.
- Что у вас тут вышло? - спросил Тарутин.
- Чо вышло? А то, что по народу было велено, - быстро затараторил пехотинец со щербинкой в передних зубах. - А мы чо? Мы не чо. Нам штабс-капитан кричит: "Залп"! А мы в белый свет, как в копеечку.
- Не поймешь ты ничего у этого чекалы, - перебил товарища бородатый волынец и не спеша рассказал о случившемся.
Учебной роте Волынского полка еще с утра выдали боевые патроны и привели на площадь к Николаевскому вокзалу. А когда здесь скопились демонстранты, солдатам приказали зарядить винтовки и стрелять.
- Залп! Залп! - кричал штабс-капитан. Солдаты дали несколько залпов. Видя, что из демонстрантов никто не падает, штабс-капитан подбежал к пулемету и сам начал обстреливать толпу.
Люди заметались по площади, не зная, куда укрыться. В это время широко распахнулись вокзальные ворота, из-под арки вылетели с саблями наголо конные жандармы и стали преследовать бегущих.
И вот тут солдаты Павловского полка, видя, как конники рубят беззащитных демонстрантов, дали залп по жандармам.
- Теперь павловцев самих взяли в кольцо. Винтовки отнимают, видно, судить будут, - заключил бородач.
Тарутин лишь к концу дня попал на Балтийский вокзал.
В поезде, идущем в Ораниенбаум, народу было немного. Иустин сел к окну. Увидев на перроне флотский патруль, он с опаской подумал: "Только бы не обыскали".
Матрос снял толстокожий флотский ботинок и, как бы нащупывая гвоздь, мешавший ходить, уложил на место стельки согнутые пополам листовки. Переобувшись, он решил: "Сразу в казарму не пойду, сперва загляну в чайную на Козьем болоте, там ребята ждут вестей из Питера".
По пути Иустин вспомнил, что он давно не получал писем из дому: "Как они там теперь?"
Тарутины жили бедно. Отец летом работал в поле, а зимой был извозчиком в Туле. Зарабатывал он мало, восьмерых детей прокормить не мог. В четырнадцать лет Иустин поступил на Оружейный завод в ученики слесаря.
Жизнь была невеселой: просыпался чуть свет, пешком отмерял четыре версты до города, весь день трудился на заводе у тисков и поздно вечером возвращался в деревню. Порой он так уставал, что не ужиная, едва добравшись до постели, падал и засыпал.
Иустину хотелось как-то изменить это однообразное существование. Он стал прислушиваться к разговорам рабочих, ругавших заводские порядки, тайком читал запретные книжки и передавал другим.
Однажды вечером, когда он возвращался с работы домой, его встретила соседка и предупредила:
- Иустя, не ходи домой, там тебя стражник ждет.
Не чувствуя за собой никакой вины, Иустин подошел к своей избе и заглянул в освещенное окно. В горнице сидел, развалясь, толстый стражник и курил. Напротив, у плетня, была привязана его лошадь. Свет из окна освещал седло и притороченную к нему небольшую винтовку.
"Карабин!"-сообразил Иустин. Парнишке давно хотелось раздобыть себе оружие. Не. долго раздумывая, он подкрался к лошади, выгреб из сумки патроны, отвязал карабин и спрятал все под камни у погреба.
"Теперь пусть стражник ищет, а я не-сознаюсь", - решил он и смело вошел в дом.
Увидев на пороге невысокого чумазого парнишку, стражник обозлился и в сердцах сказал:
- Тьфу ты, пропасть! Я думал, человек придет, а тут сопля. Тоже люцинер! Пороть тебя некому. Только людям беспокойству устраиваешь. Собирайся к становому!
- Дали бы хоть щей похлебать, - робко попросила мать. - Ведь с утра без горячего мается.
- Некогда мне с вами вожжаться да глядеть, как вы щи хлебаете! - грубо ответил полицейский и, толкнув юношу в спину, сказал: - Пошли!
Почувствовав, что от стражника разит водкой, Иустин с опаской подумал: "Сейчас подойдет к коню и хватится, а карабина-то и нет".
На счастье, стражник не заметил пропажи. Взгромоздясь на лошадь, он строго сказал:
- Пойдешь у стремени. Только смотри - не вздумай тикать, живого места не оставлю!
Мать догнала сына за воротами. Она сунула ему в руки узелок и, плача, поцеловала.
Стражник пригнал его в соседнюю деревню, где находился полицейский стан. Там юношу заперли в "холодную" и только на другое утро повели на допрос.
- Ты от кого запрещенные книжки получал? - опросил пристав.
"Вот оно что! Значит, меня из, - за. книжек арестовали", - сообразил Иустин.
- Ни от кого книг не получал. К чему они мне? - сказал он.
- А это чья пакость?! - закричал пристав. - Кто ее дал Савину?
Он показал тоненькую брошюрку под названием "С одного козла двух шкур не дерут". В ней говорилось об издевательстве мастеров, которые штрафами и взятками сдирают вторую шкуру с рабочего, гак как первая достается фабриканту. Иустин действительно передавал ее двоюродному брату.
- От меня он ее получил, - признался юноша. - Сам я не курящий, а ему сгодится, с десяти лет курит.
- Где взял?
- На улице, нашел.
- Врешь!
И пристав ударил его по щеке. Иустин обозлился.