- Если будешь драться, - ничего не скажу. Полицейский ударил еще раз и заорал:
- Я тебя научу, щенок, разговаривать! От кого получил? Говори!
Стиснув зубы, юноша молчал. Он готов был кинуться на полицейского и вцепиться в его дряблую шею. Пристав, видимо, почувствовал это; он отступил за широкий письменный стол и сипло произнес:
- Так вот ты из каковских! В молчанку играть? Обученный, значит? У нас на таких кандалы надевают.
В тот же день он отправил Иустина в Тулу, да не просто, а под усиленным конвоем: два стражника с саблями наголо ехали справа и слева.
"Ух, с каким почетом! Словно знаменитого разбойника ведут, - подумал Иустин и гордо вскинул голову. - Пусть все видят, что я их не боюсь".
В полицейском управлении его посадили в отдельную камеру.
Старичок-сторож, поставив на стол кувшин с водой, спросил:
- Как харчиться будешь? Есть у тебя, паря, деньги?
- Нет, ни копейки не остались.
- Тогда плохо твое дело. У нас здесь не кормят. Все же старик принес немного заплесневелых
сухарей. Больше двух суток ничего иного у Тарутина не было.
На третий день Иустин услышал песню, доносившуюся из коридора. Густым басом кто-то выкрикивал:
"На бой кровавый, святой и правый
Марш, марш вперед, рабочий народ!"
Вскоре в камеру втолкнули кряжистого мастерового, в разодранной рубашке, сквозь прорехи которой виднелась полосатая морская тельняшка. Иустии знал его. Это был лекальщик завода Антон Ермаков.
Сев на нары, Ермаков запел новую песню:
"Улица веселая,
Времячко тяжелое…"
При этом он пьяно притоптывал и щелкал пальцами. Увидев сидящего в углу Иустина, лекальщик вдруг умолк и спросил:
- А ты кто?
- Я, дядя Антон, арестованный.
- А кто тебе сказал, что меня Антоном зовут?
- Солодухин. Я его подручный.
- Правильно, Солодухин мой друг. Много с ним гуляно. Хочешь, я тебя матросским песням научу? - вдруг спросил он.
Иустин был рад всякому развлечению в этой полутемной камере.
- Научите, - попросил он.
- Ишь какой прыткий: "научите!" А ты знаешь, что за эти песни в тюрьму попасть можно?
- Так мы уже в тюрьме.
- Верно, - оглядев камеру, удивился Ермаков. - А ты, паренек, с перцем, - отметил он. - Хочешь, балтийскую спою? - И, не дождавшись ответа, запел:
"Грохочет Балтийское море…
В угрюмых утесах у скал.
Как лев разъяренный в пещере,
Рычит набегающий вал.И с плачем другой, подоспевши,
О каменный бьется уступ,
Где грузно лежит посиневший,
Холодный, безжизненный труп.Недвижно лицо молодое,
Недвижен гранитный утес,
Замучен за дело святое
Был этот отважный матрос.Не в грозном бою с супостатом,
Не в чуждой далекой стране,
Убит он своим же собратом,
Казнен на родном корабле.Погиб он за правое дело,
За правду святую и честь.
Снесите же, волны, народу,
Отчизне последнюю весть.
Снесите глухой деревнюшке Последний рыдающий стон, И матери, бедной старушке, От павшего сына поклон. Плывет полумесяц багровый И кровью в пучине дрожит. О, где же тот мститель суровый, Который за смерть отомстит?!"
Ермаков вытер ладонью слезы, положил тяжелую руку на плечо Иустину и сказал:
- Будут на военную службу брать, - просись в матросы. Таких товарищей, как на море, нигде не найдешь. Но не пей, Иустин: не только полиция, а и друзья презирать будут. Это точно, верь мне, на своей шкуре испытал.
От получки у Ермакова осталось рубля четыре. Он покупал хлеб, воблу, рубец и подкармливал юношу. Когда Иустина вызвали на второй допрос, старый матрос посоветовал:
- Придуряйся, ничего не говори, отказывайся от всего.
Иустин так и поступил: он делал вид, что не понимает жандармского офицера, и нес всякий вздор. Тот бился, бился с ним, потом обозлился, вызвал рослого полицейского и сказал:
- Тащи этого остолопа на улицу и дай под зад, чтобы раз пять перевернулся.
В деревне Иустин узнал, что стражники целый день искали винтовку и на огороде и у соседей, но не нашли. Юноша решился вытащить карабин из-под камней только через неделю. Он счистил с него ржавчину, смазал маслом, завернул в тряпки и перепрятал под крышу сарая.
Вскоре карабин ему понадобился. Невдалеке от деревни находилось имение тульского головы Любомудрова. Летом его управляющий нанимал девчат метать стога и жать рожь. Многие из них оставались ночевать в поле. И вот в разгар сенокоса, поздно вечером Иустин нагнал на дороге заплаканную дочку соседки, Марфиньку.
- Кто тебя обидел? - спросил он.
- Володька помещицкий, - ответила она. - Все пристает, а сегодня - хвать за плечо и тащит. Я, чтоб отстал, в руку зубами вцепилась… Он за это: "Уходи прочь, - говорит, - и больше на работу не являйся".
- Ладно, не плачь, Марфинька, я его проучу, - пообещал Иустин.
В эту же ночь он перенес свой карабин в поле и спрятал под кустом у помещичьей межи.
В субботу, пораньше закончив работу, не заходя домой, Иустин засел во ржи у проселочной дороги.
Сидел он долго, уже зашло солнце, и на небе угасали красные полосы. Наконец, показалась легкая бричка. В ней ехал с поля, насвистывая, долговязый студент - сын помещика. Он был в форменной фуражке и белой рубахе.
Иустин поднялся и крикнул:
- Стой!
Но студент не остановил бричку, а испуганно 'вско. чил и принялся нахлестывать коня. Иустин прицелился и нажал на спусковой крючок карабина. Сверкнул огонь... прогремел выстрел. Конь от испуга рванулся и понесся, как шальной.
"Промазал", - понял Иустин и дважды выстрелил вдогонку.
На следующий день в имение понаехало много стражников и жандармов. Началось следствие. Студенту, видимо, от страха померещилось, что изо ржи вышел огромный и бородатый детина с ружьем, а может, он это придумал, чтобы не прослыть трусом. Во всяком случае безусый Тарутин у полиции подозрений не вызвал. Одна только Марфинька догадывалась, кто стрелял в студента.
В другое воскресенье, когда Иустин вечером пришел на гулянку, она отвела его в сторону и шепотом спросила:
- Это ты стрелял в помещичьего Володьку? - Я. Жаль вот - промазал.
- А не боишься? Ведь нас обоих могут в тюрьму посадить.
- А тебя-то за что?
- Ну как же... если бы я не пожаловалась… Ты ведь за меня мстил, да?
- Да.
- Иустинчик, значит, ты… - у нее не хватило духу сказать "любишь меня", но он это понял и вместо ответа привлек к себе Марфиньку и поцеловал.
С этого воскресенья они по вечерам стали гулять вместе. Девушка любила его за бесшабашность и. отчаянные поступки и в то же время страшилась их.
- Иустинчик, остепенись, не путайся ты с забастовщиками, - не раз просила она. - Иначе отец не примет твоих сватов.
Отец Марфиньки и слышать не хотел о свадьбе.
- Лучше пусть в девках останется, чем за голодранца выходить, - говорил он. - Такие из тюрем не выходят.
Когда Иустина призвали в армию, он сам попросился во флот.
"Питерские поотчаянней будут, - вспомнилась ему девушка, передавшая листовки, - Не побоялась к незнакомому подойти. А вдруг бы на "шкуру" нарвалась? Схватил бы он ее и в кутузку. Не зря же она сделала строгое лицо, "я, мол, вас не знаю". Почему она ни к кому другому, а именно ко мне подошла? Значит, чем-то я доверие вызвал. Имя у нее хорошее: Катя, Катюша. Эх, дурень, адреса не спросил".
Доехав до Ораниенбаума, Тарутин поспешил в порт и там пристроился к артиллеристам, которые переправлялись в Кронштадт по льду на лошадях, запряженных в огромные сани.
Глава девятая. НА КРЕЙСЕРЕ"АВРОРА"
Судостроители забастовали. Франко-русский завод опустел. Наступила непривычная тишина, нарушаемая лишь звоном склянок "Авроры".
Без рабочих ремонтируемый корабль имел какой-то заброшенный и растерзанный вид. С его высоких бортов свисали пустые беседки клепальщиков. Листы стальной брони во многих местах остались развороченными, в зияющих дырах виднелись поржавленные шпангоуты.
Командир "Авроры" капитан первого ранга Никольский, не желая, чтобы матросы узнали о беспорядках, начавшихся в столице, отдал строгий приказ: никого в город не отпускать. Но разве утаишь такие события от матросов? Вестовые подслушивали разговоры офицеров в кают-компании и сообщали товарищам. Выстрелы в городе слышали и вахтенные, стоявшие на мостике и у трапов.
Трюмные машинисты, гальванеры, кочегары и электрики с утра перетирали и смазывали детали разобранных машин. Прибегавшие к ним матросы строевой команды шепотом передавали:
- Все заводы остановились. Рабочие ходит по улицам с флагами. За Нарвской заставой бьют городовых.
К концу дня в машинное отделение бегом спустился возбужденный плотник Липатов.
- Где Белышев? - спросил он.
- А что стряслось? - заинтересовались машинисты.
- Совсем осатанели. Крейсер в тюрьму превращают… Семеновцы рабочих арестовали, притащили на корабль и в карцер посадили. Нас и так презирают, жандармами зовут… а тут еще это.
У авроровцев в самом деле была не добрая слава на флоте. Полтора года назад, когда команда "Рюрика" отказалась конвоировать взбунтовавшихся матросов линкора "Гангут", адмирал приказал это сделать авроровцам. Офицеры, боясь отказа, в конвой отобрали новичков, только что прибывших служить на корабль, и те опозорили команду.
- Постой, не горячись, - остановил плотника Шура Белышев и на ухо шепнул: - Созови своих ребят понадежней, а я своих. Сойдемся ровно в пять в туннеле у главного гребного вала…
В назначенный час матросы собрались в длинном и узком туннеле, освещенном огарком свечи. Усевшись на корточки, стали обдумывать: как быть?
Белышев с обычной для него неторопливостью сказал:
- Протестовать, конечно, нужно, но этого мало. Чтобы оправдаться перед народом и флотом, мы должны первыми присоединиться к рабочим. У меня есть предложение: сегодня, когда нас соберут на вечернюю молитву, погасим свет и навалимся на офицеров. В первую очередь на Никольского и Ограновича.
Предложение машиниста не вызвало споров. К Белышеву на корабле относились с уважением. Тут же условились, что сигналом к бунту послужат слова молитвы: "и благослови достояние твое"; электрики мгновенно перережут электрические провода, а остальные, наметив себе офицеров, нападут на них в темноте.
- Полундра! - вдруг крикнул в туннель наблюдатель.
Собравшиеся быстро загасили свечу, в темноте перебежали к запасному ходу и разошлись по своим местам.
Но о сговоре начальство узнало: на корабле нашелся предатель, который донес старшему офицеру о готовящемся восстании.
Перед молитвой в кубриках неожиданно появились вооруженные офицеры с кондукторами. Они оглядели жилые помещения, нет ли в них оружия, и предупредили матросов, что всякие бесчинства на корабле будут караться по законам военного времени - расстрелом.
Едва офицеры удалились, как по кубрикам разнеслась весть:
- Семеновцы уводят с корабля арестованных. Матросы, не сговариваясь, ринулись из кубриков наверх. Они опрокинули боцманматов и унтеров, стоявших у трапов, и выбежали на открытую палубу. Увидев на берегу рабочих, окруженных конвоем, кочегары и машинисты закричали:
- Ура, петроградцы!
- Скажите всем, мы с вами!
- Разойдись! Марш по кубрикам! - послышался с мостика в рупор грубый голос командира крейсера.
Но никто не слушал его. Матросы бросились к широкому трапу, спущенному на берег. Но здесь их остановил Огранович.
- Назад! - тряся бородой, рявкнул он и вскинул вверх руку с револьвером.
За спиной Ограновича стояли вооруженные офицеры.
- Не бойся... За мной! - крикнул, вырвавшись вперед, Рыкунов.
За ним устремились несколько кочегаров и минеров.
На юте сверкнул огонек. Рыкунову показалось, что ему по ногам ударили чем-то горячим. Он не удержался и упал. Над ним загремели частые выстрелы.
Матросы отхлынули назад и начали пятиться к тамбурам. По ним стреляли свои офицеры и семеновцы, скопившиеся на берегу. Пули щелкали по железу надстроек, по броне, взвизгивали в воздухе, впивались в дерево... Матросы заметались, не зная, куда укрыться. Они гурьбой скатывались в люки, прятались за дымовые трубы, за броню пушек, спускались за борт на торосистый лед.
Рыкунова кто-то втащил в тамбур и крикнул:
- Тащи, братва, его вниз! Мы сюда никого не пустим.
Стрельба вскоре прекратилась. Матросы, собравшиеся в нижних помещениях, кипели от негодования.
- Ночью надо всех их передушить.
- Чего ждать ночи, вооружайся сейчас! Становись к трапам с ломами, лопатами! Не давай спускаться, а то зачинщиков начнут искать.
Но никто из офицеров не решился показаться в нижних помещениях. Они боялись своих матросов.
На некоторое время на корабле все затихло. Матросы прислушивались к тому, что делается наверху, а офицеры настороженно поглядывали на тамбуры.
У Рыкунова была прострелена левая нога выше колена.
- Не по кости, через неделю ходить будешь, - перевязывая, заверил его кочегар.
Приближалась вечерняя поверка. И вдруг, как ни в чем не бывало, по приказанию командира крейсера, заиграла труба горниста, созывавшая всех наверх.
- Строиться по ротам!
Матросы медленно выходили на верхнюю палубу и строились вдоль борта. Рулевые помогли подняться по трапу Рыкунову и, став рядом с ним в строй, поддерживали с двух сторон.
Никогда еще так мрачно не проходила вечерняя поверка. С Невы надвигалась мгла. Моряки, по привычке подравняв шеренги, стояли молча. Но по их лицам, учащенному дыханию и поблескивающим в сумерках глазам чувствовалось, какую ненависть они питают к офицерам. Если бы не дула пулеметов, направленнные с мостиков на шеренги, матросы растерзали бы золотопогонников.
Молитвы в этот вечер не было, ее отменил Никольский. Он понимал, что после стрельбы нельзя собирать команду в тесном и закрытом помещении корабельной церкви, где не выставишь пулеметов. Офицеры, знавшие о матросском сговоре, старались как можно дольше продержать их на ветру и холоде.
Фельдфебели почти в каждой роте недосчитывались двух-трех человек.
- Где они? - допытывались кондукторы. Матросы молчали, хотя хорошо знали, что их товарищи убежали в город по льду.
Когда совсем стемнело, из своего тамбура вышел командир корабля. Сопровождаемый вахтенным офицером, он пошел вдоль рядов. Зеленоватый луч электрического фонарика заскользил по насупленным лицам матросов.
"Сейчас ткнут в меня пальцем и скажут: "Выйти из строя!"" - подумал Филипп Рыкунов.
Но Никольский никого из матросов не трогал. Он знал, что творится в городе, и боялся наступающей ночи.
- Проверить кубрики и отсеки! - приказал он. Капитан первого ранга полагал, что не вышли на поверку раненые.
Офицеры с фельдфебелями прошли по кубрикам, заглянули во все закоулки корабля и, не найдя никого, вернулись.
Это еще больше омрачило командира крейсера.
- Отбой! - буркнул он и пошел в свою каюту писать донесение.
- Разойдись! - раздалась команда. - Вязать койки!
Матросы разобрали свернутые валиками подвесные брезентовые койки и разошлись по кубрикам готовиться ко сну.
Рыкунов, опасаясь, что ночью его арестуют, попросил товарищей отнести койку к механикам. Там народ был дружный, но и среди машинистов нашлись люди, напуганные стрельбой,
- Вот и нашумелись, - сказал рябой гальванер. - Рабочим не помогли и себе навредили.
- Заныл уже, - едва сдерживая боль, возмутился сигнальщик. - Поджилки трясутся, что ли?
- Ишь, храбрый нашелся. Попрыгаешь теперь на Одной ноге, если за решетку не попадешь.
- А ну, не разводи пену, без тебя тошно! - прикрикнул на гальванера сосед по койке. - Заладил свое: "навредили", а нам о другом думать надо.
- Верно, - поддержал его Белышев. - Теперь хода назад уже не дашь, только вперед! Держись крепче друг за дружку и не теряйся.
Повесив на крючья койку, он не лег спать, а пошел договариваться с вожаками других команд, как действовать завтра.
* * *
Следующий день был воскресным. После побудки, вязки коек и умывания, засвистели боцманские дудки и послышались голоса унтеров:
- На молитву!
Утром полагалось читать только "отче наш", в этой молитве не было слов "и благослови достояние твое", все же корабельный священник, стоявший в полном облачении у походного алтаря, с тревогой вглядывался в лица матросов, заполнявших тесное, с низким подволоком помещение, пропахшее ладаном и воском.
Кочегары, комендоры, рулевые, сигнальщики и машинисты не крестясь переступали комингс церковной палубы.
Позже всех, держа перед собой фуражки, вперед протискивались офицеры и мичманы. И тотчас раздалась команда.
- Расступись!
Матросы нехотя потеснились, образуя узкий проход к алтарю. Командир крейсера с пожелтевшим лицом прошел на свое место.
Священник начал богослужение. "Отче наш" полагалось петь хором, но сегодня слышались только простуженные басы боцманов да фельдфебелей. Матросы молчали, а офицеры стояли настороженно, каждый из них держал правую руку у расстегнутой кобуры с револьвером.
Молитва прошла спокойно, Священник торжествовал: "Ага, одумались бунтовщики. Вечерняя стрельба на пользу пошла".
И на лице Никольского разгладились резкие складки, но глаза оставались злыми. Они как бы говорили: "Я вам не забуду вчерашнего, вы еще поплатитесь за бунт".
Ему не нравилось и сегодняшнее поведение матросов на молитве. В наказание, несмотря на воскресный день, командир крейсера приказал устроить на корабле большую приборку.
После завтрака матросов заставили драить песком палубы, убирать каюты, мыть ванные и гальюны.
Это было им наруку: с ведрами, щетками, шлангами матросы могли пройти к пулеметам, офицерским каютам, хранилищам оружия. Теперь только следовало договориться о сигнале, чтобы всем действовать одновременно.
Вожаки команд, делая вид, что разносят песок, мыло и ведра с едким раствором каустика, всюду шептали одно и то же: "Как услышите "ура", захватывайте оружие и бейте офицеров".
Сигнальщик Рыкунов на большую уборку не вышел. Это заметил Щенников.
- Где Рыкунов? - допытывался он у матросов. А те либо отмалчивались, либо говорили: "не знаем", "не видели".
- Он у меня сейчас пробкой наверх вылетит! Фельдфебель пошел по помещениям других рот
и нашел сигнальщика в кубрике кочегаров. Рыкунов здесь был не один. Перед открытыми иллюминаторами сидели еще два матроса: один с забинтованной головой, другой - с повязкой на левой руке.
- А вы чего тут прохлаждаетесь?! - заорал на матросов фельдфебель. - Марш по командам!
- Не ори, шкура! - огрызнулся кочегар с повязанной рукой.
- Что-о!? Ты с кем это так говоришь? - накинулся на него Щенников. - За решетку хочешь? Я вас, бунтовщиков, насквозь вижу. Зачинщики собрались, да? Опять матросов мутить? Вот я сейчас доложу старшему офицеру..
Фельдфебель, сверкнув глазами, повернулся и направился к выходу.
- Не выпускайте его! - сказал Рыкунов товарищам. - Эта шкура продаст нас.