…Он продолжал вспоминать. В воскресенье, уступая просьбам жены, поплелся с ней на окраину города, куда-то, бог знает куда, - за овраги, заваленные навозом и мусором, и через пустошь, к знакомой фельдшерице, которая вместе с матерью жила в собственном доме с садиком, палисадником и огородом, на тихой, как в деревне, травянистой улице. Славные, милые женщины, на диво похожие друг на друга, хотя одна молодая и грамотная, а другая старая и неграмотная. Весь вечер угощали: "А пирог-от с яблоками хоть пробовали? Туто-ка, я вам скажу, теста совсем малехонька, яблоки больше". - "Берите малинового варенья. Ягоды мы сами собирали. А вот тертая черная смородина. Разрешите, я вам положу. Нынешний год, слава богу, выдался урожайным".
Андрей с удовольствием глядел на Валю; она ела быстро, легко, как-то незаметно. Все нравилось ему в этом доме: устойчивая тишина, нежное постукивание старых золоченых ложечек о стаканы, ласковые женские голоса и печальное поскрипывание ставней. В общем, все шло как нельзя лучше, до тех пор пока не заявилась ватага людей с баяном - соседи и приятели фельдшерицы, возвращавшиеся с именин, когда дом задрожал от пляски, крика и музыки.
Мрачный носатый мужик, вынув из внутреннего кармана пиджака поллитровку, подошел к Андрею:
- Дерни-ка давай. Да ладно, не кобенься.
Неприятный голос. Неприятные слова. Андрей где-то видел этого человека, возможно на заводе. Все же как несовершенна память: знает - видел, лицо определенно знакомо и смутно напоминает что-то тягостное, неприятное, но кто этот человек, как его фамилия - убей! - не помнит.
- Всю бутылку н… не дам. На, стакашек пропусти.
Пришлось "пропустить".
В голосе мужика покровительственные интонации, он ведет себя слишком уж самоуверенно, будто делает одолжение, разговаривая и предлагая выпить, - сразу видно хама и себялюба.
- Вы на заводе работаете?
- Да, я начальник участка. Моя фамилия Федотов. Честь имею представиться.
Слева от Андрея сидела толстая некрасивая женщина с добрыми телячьими глазами - жена Федотова, на лице которой были усталость и покорность. Справа восседала другая, с пьяно застывшей бессмысленной улыбкой, она без конца притопывала ногами и что-то хрипло выкрикивала над ухом Семена.
А все же они крепко наклюкались, эти мужики и бабы, ишь как бойко отплясывают, хохочут по всякому поводу и без повода, поют и спорят о чем-то, что-то кричат, охают, ахают и вздыхают.
Потом Федотов плясал, изображая "таборного цыгана", похлопывая себя по ляжкам и подергивая плечами.
Вальсировали. Все, кроме Андрея и старой хозяйки дома.
А Валя-то, Валя!.. Оживилась, глаза сияют, что-то бойко говорит, говорит, улыбается и хохочет, тоже как пьяная, и не подумаешь, что час назад она никого из этих людей и знать не знала. Все в ней стало неприятно Андрею, и он почти с ненавистью глядел на ее пышные волосы, которые шевелились на лбу, когда она танцевала, на ее веселое лицо и не мог понять, что происходит с ним, почему он вдруг так изменился к ней.
Федотов снова подошел к Семену:
- Давай-ка ишо лину. Ладно, и я с тобой. Выпить, конечно, можно. Но нужно держать себя в норме.
В смысле приличия.
"В смысле…" О, вспомнил! Весной дело было, на профсоюзном собрании. Федотов выступал в прениях вторым или третьим и, рьяно критикуя кого-то, сказал: "Давайте рассмотрим этот вопрос в смысле текучести кадров". Фраза эта, помнится, рассмешила Андрея. Да, это он. Только почему же "начальник участка"? Он же бригадир. За что его ругал тогда главный инженер, выступавший последним? Нет, не вспомнить. Да и не все ли равно, за что.
Улучив момент, Андрей шепотком сказал жене:
- Слушай, пора домой. Уже поздно.
- Неудобно, Андрюша. Подождем маленько. А то бог знает что подумают.
Но он видел: не в этом дело, ей нравилось тут, а значит, она неискренна, и это было хуже всего, раньше он не замечал за нею такого.
- Поговори вон с женой Федотова (уже и фамилию узнала!). Она скучает. Она, между прочим, учительница.
Федотов танцевал только с Валей, разговаривал только с ней, приподняв голову, как-то странно скособочиваясь и кривя губы в непривычной улыбке, - изображал элегантного.
"Разные бывают нахалы. Этот смешон".
Валя забавно поджимала верхнюю губу, которая слегка уходила под нижнюю, получалось нечто вроде улыбки, но улыбки особой - иронической, и Андрей понял, что жена забавляется: Федотов и в ее глазах выглядит смешным.
А все же как душно и жарко тут, потолок у избы низкий, кажется, вот-вот провалится, противно пахнет водкой, по́том и кислой капустой. Андрею было скучно, ему всегда скучно и неприятно в пьяной горластой компании.
Улочка тиха, пустынна, дорога и тропинка у дома синеют от лунного света. Интересно: среди многоэтажных домов, уличных фонарей, бесконечных автомашин и троллейбусов как-то не замечаешь луны, она там тускнеет, стушевывается, она там жалка, а в деревнях, на глухих окраинных улочках городов, где деревянные домики, слепые амбарушки, сараи и огороды, частая грязь летом и постоянные сугробы зимой, луна царствует над землей.
Холодно. Ветер. Андрей поднял воротник плаща.
- Ты как попал сюда? - Перед ним стоял шофер Матюшкин. Он подошел совсем незаметно. - Ты чо здесь шатаишься?
Андрей ответил.
- А я думаю, кто тут бродит. У нас ведь тоже, бывает, грабют. На той неделе у соседки какой-то парень сумку вырвал и убег. Она орать, конечно. Пока подбежали люди, то да се, парня того и след простыл. Может, ко мне зайдешь? Я тут поблизости…
Андрей отказался.
- Слушай, не оставляй свою с пьяными. Прижмет где-нибудь в темном углу. Пра… Долго ли…
- Да хватит тебе!
- Ну-ну! - обиделся Матюшкин. - Давай-давай! Броди-броди!
Андрей обрадовался, когда тот ушел.
На душе было тягостно, неуютно. Во дворе напротив скулила собака.
- Что с тобой? - недовольно спросила Валя, подходя к нему. - Ушел, ничего не сказав. Уж не приревновал ли?
- К кому? К этому идиоту Федотову?
- Он, конечно, неприятен. Как и всякий, кто перепьет.
- Он одинаков и пьяный, и трезвый. Позер. Гипертрофированное чувство собственного достоинства. Малограмотен, а жену взял с дипломом. Тихую и покорную.
- Ну не все ли равно - с дипломом или без, - вяло возразила Валя. - Кто в наше время смотрит на это!
- Да, да!.. Но такие, как Федотов, женятся непременно на тех, у кого диплом. И у кого есть какое-то положение. Этим они как бы приподнимаются в собственных глазах и в глазах окружающих.
- Ты зол сегодня.
- Не более чем вчера и неделю назад.
- Да нет!..
- Неужели тебе нравилось там?
- Ну… веселые… - ответила она неопределенно.
Какой у нее убитый голос и тяжелая, почти старческая поступь. Он никогда не видел у Вали такой поступи и не слышал такого голоса и опять почувствовал себя виноватым, без вины виноватым; хотелось как-то загладить свою вину, а как загладить, что делать, он не знал. "Боже, помоги мне, - взмолился он и поморщился: - Что со мной? Как примитивная богомолка". Взял Валю за руку. Рука холодная, будто неживая. Стало до слез жаль жену, захотелось сказать ей что-то необычно ласковое, теплое, но какое-то отупение нашло на него, он молчал, а потом проговорил ни к селу ни к городу:
- Вроде бы кошениной пахнет. Чудно!
Как студено и отрешенно смотрит с неба бледно-синяя луна.
…Рассвет был хмурым, мутным. Андрей неотрывно и безучастно глядел на темно-серую в полутьме стену, на старые книжные шкафы, которые выглядели сейчас почему-то более крупными, чем они есть, лежал час, два часа, не шевелясь, боясь разбудить жену, - ей сегодня на работу, и в голову лезла одна и та же колючая мысль: "Что мне делать?.."
1976 г.
Племяш приехал
Речка мелконькая - курица перебредет, и правый берег совсем не по ней - устрашающе высок, обрывист, будто над Иртышом нависает, он вместе с речкой виляет туда да сюда, держа на своей могучей спине десятки деревянных изб с сараями, амбарушками и хлевами. В деревне одна-разъединственная улица, если не считать трех махоньких - по пять-семь изб - переулков и нескольких избенок, притулившихся где-то сбоку или стоящих за околицей. Справа и слева от деревни - тайга, спереди и сзади тоже тайга, редкие дороги, луга, поля. Чистый воздух. И тишь.
…Кто-то крепко-крепко барабанил в окошко, стекла в раме болезненно позванивали.
Мария Прохоровна испуганно толкнула мужа в плечо:
- Вставай давай! Видно, случилось что-то. Слышь, Миш? Оглох ты, что ли?
Михаил Никифорович нащупал в темноте выключатель, зажег свет и, почесываясь, подошел к окну. В палисаднике стояла незнакомая девушка и торопливо махала каким-то листом бумаги.
- Чо тебе? Да говори громче! Телеграмму принесла! - Михаил Никифорович направился в сени.
Как-то так получилось, что за всю жизнь никто не послал ему ни одной телеграммы, и приход связистки немножко напугал его.
- Куда ж ты поперся в одних кальсонах-то, лешак окаянный! - возмутилась Мария Прохоровна.
- В темноте не видно.
- Ну, знамо! Не все же слепые, как ты. Надень штаны, тебе говорят! О, господи, подожди, я сама.
Она принесла телеграмму и стала искать очки.
- Давай сюда, - недовольно проговорил Михаил Никифорович. - Прошаришься тут до морковкиного заговенья.
Отставляя телеграмму подальше от глаз и смешно хмурясь, он начал читать неожиданно сердитым голосом:
- Приеду тринадцатого. Восемьдесят четыре. Восемьдесят четвертым, значит. Вагон тринадцатый. Виталий. Это что за Виталий?
- А, видно, Надюшкин старшой сынишка. Только чо ж тринадцатого?
- А потому, что завтра тринадцатое.
- И вагон тринадцатый.
- Ну?
- Два раза тринадцать.
- Ну и что? Ви-та-лий…
- Надюшкин старшой…
- Это ты уже говорила.
- Инженер он. Ну, помнишь, когда мы гостили у ней, так ишо накануне нашего отъезда ее сын приходил. Долговязый. Видный такой, бастенький.
- Теперь все они гладкие, как рысистые лошади.
- В желтом бабьем берете был. Ты ишо разглядывал его берет.
- А-а-а!..
- Он же твой племяш, а не мой. Ты и помни.
Было пять минут первого.
- Что это за девка приходила? - спросил Михаил Никифорович, закуривая.
- На тебе! Будто не знаешь.
- Не знаю.
- Да дочь Пелагеина. Вершининой Пелагеи.
- Она ж маленькая была, совсем соплюшка.
- Была когда-то. Счас она в Покровке. У тетки живет. Ну и у Пелагеи часто ночует, когда тепло. По телефону хотели передать. Да у нас с телефоном что-то.
- Ишь ведь! Все норовят куда-нибудь в контору, лешак их дери! Чуть-чуть подрастут и - фьють, только пятки видели.
- На почте тоже надо кому-то робить. Хватит, ложись. Я спать хочу. И перестань смолить.
Всю ночь ему плохо спалось, он раза два вставал и, кряхтя, подходил к немому окошку, равнодушно вглядывался в ночную мглу, прислушиваясь к далекому сонному пению петухов и вечно печальному поскрипыванию ставней, раскачиваемых осенним ветром.
Они жили вдвоем с женой. Мария Прохоровна, ничуть не смущаясь, частенько говаривала с застывшей печалью в голосе: "А уж деточек мне бог не дал".
Поезд приходил под вечер. На это время у Михаила Никифоровича было намечено провести собрание с доярками, а точнее сказать, беседу. Пришлось отложить. Он выпроводил из своего дома старуху-колхозницу, пришедшую с разными просьбами, неуемно говорливую, побрился, наваксил сапоги, запряг в ходок резвого жеребца и погнал к железнодорожной станции, до которой было почти что десять километров.
"Сколько все ж таки народу по белу свету бродит, - дивился Михаил Никифорович. - И все куда-то бегут, бегут. А зачем бегут и сами, наверное, не знают".
Он степенно сидел в ходке недалеко от станции и хмуро оглядывал пассажиров, проходивших мимо. Вид у Михаила Никифоровича куда тебе, чуть не генеральский, ростом он, правда, не вышел, ноги коротковаты, обрубки какие-то, но все одно кажется рослым, особенно издали, этаким здоровяком, потому, наверное, что плечи у него дай бог - едва обхватишь рукой, голова тоже, как артельный котел, никакую фуражку не напялишь; лицо обветренное, строгое, длинный нос упрямо нависает над верхней губой, кажется, вот-вот свалится; кожа на шее дряблая, как у старой общипанной курицы, зато на руках темна, упруга и тверда. И, вообще, он выглядит человеком простым и сильным.
- Дядь Миша! - громко сказал парень с веселыми глазами, одетый в новый костюм цвета гнилого помидора - темно-красного с черными пятнами. В его голосе неуверенность. - Это ты?
- Виталий?!
Парень подскочил и начал быстро-быстро трясти ему руку. Дядя узнал его. И чудно как - по родимому пятну на подбородке, оно яйцевидной формы; в тот ленинградский день Михаил Никифорович порядком нахлестался и обменялся с племяшом двумя-тремя фразами; от племяша остались в памяти только дурацкий желтый берет и вот это родимое пятно. Сыновей младшей сестренки, которая во Владивостоке живет, он вообще не видывал, а их вон сколько - трое. Племяши все-таки. Поразъехались родственнички кто куда. В старую пору все рядышком жили, разве что деваха какая замуж выскочит за парня из соседней деревни; родились, бывало, жили, плодились и умирали в одном и том же месте, пугались чужих краев, и о человеке, умотавшем из родной деревни, говорили: сгинул-де, пропал. Да, новые времена ослабляют родственные связи.
- Садись давай. - Михаил Никифорович похлопал по сиденью. - Говорят, в ногах правды нету. В отпуске?
- Да.
- А чо поздно взял отпуск-то? Горожане любят летом. Чтоб по лесу, по садам да паркам погулять. Цветочков понюхать. - Михаил Никифорович засмеялся.
- Да уж так пришлось. А чего это ты, дядя Миша, приехал на лошади? Такая чудесная погода! Просто прелесть! Я бы лучше пешком прошелся. Чемодан у меня легкий. А воздух, воздух какой у вас! Чистый, ароматный. Надышаться не могу.
Он глубоко вдыхал в себя воздух. Стоял, вдыхал и глупо улыбался. Михаил Никифорович недовольно крякнул; ему не нравилась эта пустая восторженность, не по душе был яркий костюм племянника. И неприятно, что на них глазеют прохожие.
- Нам, брат, некогда тут шибко-то разгуливать. И пехом далеко. Садись давай, - уже сухо добавил он.
В ногах у них лежал блестящий дорогой чемодан Виталия, Михаил Никифорович боялся задеть его сапогами, да и ногам было неудобно.
- Какой у вас все же чудесный воздух!
- Дался тебе этот воздух. Хватит, поехали. Н-но! - Он дернул вожжи, и застоялая лошадь понеслась.
Уже во всем ощущалась осень: желтели листья берез, с неба тянуло сырым, как из погреба, холодом, и ветер был не то, чтобы крепкий, а какой-то странно тревожный, надсадный, по-зимнему посвистывающий. Такого не бывает летом.
- А все-таки чувствуется Сибирь. Это трудно объяснить, но чувствуется. Главное - необъятные пространства. Между прочим… До Москвы ехал - ни одного пьяного. От Москвы до Свердловска - уже попадались. А от Свердловска - полно.
- Да это ваши, ленинградские, - затаенно, про себя усмехнулся дядя. - Думают, раз Сибирь, дак и распускаться можно.
- Да ты что!.. - испуганно возразил Виталий. - Слушай, дядь Миш, а почему ты в сапогах? - Он недоуменно поглядывал на дядюшкины стоптанные сапоги.
- Чего? - переспросил тот, хотя расслышал вопрос.
Племянник замялся:
- Вроде бы и неудобно спрашивать. Ты уж извини, пожалуйста.
- Да ничо. Говори, говори.
- Почему ты в сапогах?
- Хм! А в чем мне быть?
- Да ведь тепло.
- Ну и что?
- Сухо.
- Ну!
- Я бы, например, никак не смог.
- Обувью нас Ленинград снабжает. И нам высылают тока сапоги. А туфли для ваших щеголей оставляют.
- Ну да!.. - заулыбался племяш. - Рассказывай!
- А я завсегда в сапогах. - Это он сказал так из упрямства. На самом-то деле всяко бывает - и в туфлях ходит, и в сандалиях.
- И зимой и летом в сапогах?
- А чо это зимой-то?.. Зимой, конечно, в пимах. Если зимой поехать в сапогах, скажем, за сеном, то и без ног можно остаться. Это тебе не город.
- А летом не снимаешь?
- Почему не сымаю? - опять затаенно усмехнулся дядя. - Когда ложусь спать, то сымаю.
- Это ясно. А днем все время?..
- Да ведь у нас же осенью грязища. Это тока тут вот песочек.
Племяш забавлял его наивными вопросами, и Михаил Никифорович весело думал: "Как робенок, ей-богу. Все просто".
Осень и на самом деле была гнилой, то и дело моросил хилый дождик; дорога еще ничего - кое-где сохранилась, а в низинах не просыхала грязь, какие уж тут туфли. Мелькнула мысль: надо будет выбрать время и съездить за туфлями в районный универмаг, купить сразу пары две и, если устоится ведро, сбросить сапоги, а то получается так, что, кроме сапог, вроде бы и надеть-то нечего: сандалии не для осени, а туфлешки поизносились, каши просят. Говорить обо всем этом не хотелось, больно уж самоуверенный голос у племяша, будто все-то он знает и до всего дошел. Хотя, где уж, что уж!.. Михаил Никифорович, действительно, хорошо, удобно чувствовал себя в сапогах, куда лучше, чем в ботинках.
- Извини, дядя Миша, но я что подумал… Такая жарища, а ты в сапогах, да еще и в черном костюме. Это я тебе как дяде…
Племяш глядел по-детски наивно. И улыбался. Славная улыбка - тихая, дружеская, ничего не скажешь. Но Михаилу Никифоровичу стало вдруг обидно.
- Да ты что, дядь Миш? Я ж по-родственному. - Племяш замялся, видимо, начал понимать, что не надо говорить об этом - не время и вообще лишнее.
- Ну, договаривай, не бойся.
- Да ладно! Давай поговорим о чем-нибудь другом.
- Нет, уж коли начал, так продолжай. Я, брат, не люблю, когда не договаривают. Я это гадство не терплю. Ну!..
- Ну, хорошо, хорошо! Я бы, к примеру, надел что-нибудь легкое и светлое.
- Хм! Под физкультурника.
- Видишь ли…
- Если б я футбол пинал иль наперегонки бегал. Да мне, слава те господи, уже за пятьдесят перевалило. Михайло-то, скажут, спятил, никак. Хы!
Помолчали. Племяш вроде бы утих. А дядя раззадорился, ему хотелось доказать свое.
- У меня, знаешь, какое хозяйство? Пройди-ка наши поля с края до края. Подожди!.. До Марьиного болота километров четырнадцать. Да в эту сторону километра три наберется. Семнадцать километров. Да скота стока. Тут глазоньки да глазоньки нужны. И сама деревня не маленька. Представляю, что люди скажут, ежли я физкультурную одежу напялю.
- Ну это твое дело. Зря я поднял этот вопрос. Ты уж извини меня.
"Как на собрании: поднял вопрос", - подумал Михаил Никифорович.
По всему видать, племянничек упрям, ишь как лоб-то нахмурил; улыбался, улыбался и сразу - нахмурился: морщины как у старика, губы поджаты.
- Да светлый-то костюм у тебя через недельку в темный превратится. - Михаилу Никифоровичу стало смешно. - Здесь не тока пыль. Тут и грязи-то по уши бывает. Нам надо для работы что-то попрочнее. Знаешь, когда я этот костюм покупал?
- Когда?
- А лет десять назад.
- И с той поры носишь?
- Ношу. А чего не носить. Праздничное пальто зимнее я вскоре после войны купил. И до се ношу. Я подолгу ношу. Не треплю. Пускай уж городские модничают. Им там кое-кому делать-то неча.
- Ну это ты зря! У каждого свое дело.