"Как он улыбался". Эта фраза назойливо лезла Андрею в голову, не давая покоя. "Зря я пью с ним".
К пивной бочке подходили мужчины, как-то враз, неожиданно образовалась очередь, и Матюшкин с Андреем отошли в сторону.
- Так, значитца… Мы, положим, не дружки, преувеличивать не буду. И я ей, а не тебе сродственник. Но все одно скажу: бабу в дом отдыха без себя не отпущай. Может, еще дернем по одной? Ну хватит так хватит. Эту вот допью и - все. Блудют ну… напропалую. Ни с чем не считаются. Я эт-та был и видел. Обстановочка тамока больно подходяшша. Лес густой такой, кустарничек плотнинькай и речка. Ну и магазин с вином и пивом. Буфет. Я, это самое, чо-то опьянел. С чего бы! Так вот… Возле нее все какие-то молодчики крутились.
- Пусть крутятся, - беспечно махнул рукой Андрей.
Кто-кто, а уж он хорошо знал Валю: возле нее всегда люди.
- Один особенно лез, кудрявый. С виду - фу-ты ну-ты! Корчит из себя, фасон гнет. Моя тоже как-то захотела одна. А я обрезал: ша, тока со мной! Ты жене не говори про наш разговор. А то неудобно. Не по-мужски вроде получается. В общем, кудрявый там один… Морда такая, знаешь… кирпича просит.
- А что конкретно? - Андрею уже надоела болтовня Матюшкина.
- Ну лез, говорю. Чо тебе еще?
- И что? - Андрей замялся, хотел сказать: "Ко всем красивым и веселым липнут", но получилась бы похвальба, и он, проглотив эти слова, закончил несколько сердито: - Пусть веселится.
- Ты на моего свояка смахивать. Он в деревне Евлево живет. Как-то вечером ему говорят: прясло-то у тебя скособочилось. Чего не смотришь? А он хоть бы хны. Утром кричат: "У тебя же весь огород вытоптали коровы". От чистой совести говорю: проворонишь. И на старуху бывает проруха. Больно уж тип тот активничал. И она как-то… не поймешь…
Последние слова Матюшкина вызвали у Андрея смех. Матюшкин, обидевшись и пробормотав: "Им, дуракам, глаза открываешь, а оне…" - торопливо и сердито ушел. Андрей побродил по улицам, купил на завтра хлеба, молока и неожиданно решил: "Съезжу. А то она обижается, что я не бывал у нее". Дом отдыха в восемнадцати километрах от города, дорога как стеклышко, чего не съездить. Тем более что он все равно собирался в воскресенье побывать там, отвезти жене плащ (последние дни стали перепадать дожди), о чем она сама просила его по телефону, а он, помнится, неумно отшучивался: "Да я ж тебе только помешаю". Ну, будем откровенны: какую-то роль в этом сыграла неприязнь Андрея ко всяким неясностям, ко всему неопределенному, смутному, которой он всегда отличался.
Был уже поздний вечер, по-августовски темный, с густой вязкой чернотой на небе, когда старый дребезжащий автобус остановился возле дома отдыха и, торопливо, тревожно ударив два раза дверцами, помчался дальше. Андрей был единственным пассажиром, который вышел из автобуса.
Он всю жизнь прожил в городе, за город выезжал редко, только днем, и вечерний лес почему-то вызывал в нем чувство настороженности. Эта настороженность даже усиливалась вроде бы от пузатых ламп, висевших над площадкой возле клуба, где баянист азартно, с каким-то надрывом, вымучивал старинное танго. Танцевало с полсотни пар; резкий шорох от их ног странно гармонировал со звуками баяна, как бы дополняя их, и Андрей удивился этой гармонии. А вокруг стояли люди. В голосах некоторых мужчин и женщин, в их смехе Андрей чувствовал что-то напускное, какую-то легкую рисовку.
Валя танцевала. Какая же она радостная, оживленная, будто в воздухе парит. Она всегда радостная, но сегодня наособицу. Почему бы? Андрей впервые в жизни подумал о жене так вот… С нею тот… кудрявый, мордастый. Он!.. Андрей впился в него глазами. Хлюст. Сразу видно - хлюст и волокита. Морда пройдохи. Ишь как пошло изгибается, плечиками поводит, будто примитивная кокетка; раскрашен как павлин: клетчатый пиджак, черные штаны, желтая рубаха, а галстук серебром отливает. Уже не молод. Но молодится.
"Многие донжуаны скроены на один лад, - раздумывал Андрей. - Что-то нагловатое, сытое и скользкое во взгляде. Назойливые говоруны, острословы. Ясно видимый налет пошлости во всем поведении, чего никакой образованностью не скроешь. И только плотская тяга. Тьфу!"
Потом он к чему-то подумал: "Если мужчина изобьет девушку, его посадят. А если он обманом овладеет ею, а потом отшвырнет от себя - душевная травма куда более крупная, его не наказывают. Игры, обмана и завуалированной подлости, пожалуй, больше всего в обращениях между мужчинами и женщинами. Нет, я злой сегодня. И, кажется, ревную".
Она танцевала уже с другим, пожилым мужчиной, который двигался лениво-медленно и, казалось, был равнодушен не только к партнерше, но и ко всему - к надрывной музыке, к людям на площадке, к сырому, холодеющему вечеру - и танцевал лишь потому, что танцуют другие, что так положено, на то и дом отдыха.
Андрей уже хотел окликнуть Валю, но тут случилось то, чего он никак не ожидал: к ней подбежал кудрявый, где он был до этого - неизвестно; произошла странная, непонятная возня; Андрей услышал резкий, недовольный голос жены и бросился к ней. Мешали люди. Он увидел, как Валя, гордо вскинув голову, торопливо и зло (она всегда так вот вскидывала голову, когда злилась) зашагала по асфальтовой дорожке, грязно белевшей во тьме, к ярко освещенному жилому корпусу. К ней подбежал кудрявый.
"Крадучись, как жулик".
- Отстань! - крикнула Валя. - Или я сейчас закричу.
- Подожди! Давай поговорим.
- Уйди! Добром прошу.
- Ну подожди! - Он схватил ее за руку.
- Оставьте ее. - Это сказал Андрей.
- Ты?! - удивилась она.
- А тебе-то еще чего? - Мужчина ткнул в плечо Андрея кулаком и придвинулся к нему.
"Он же пьян. И чего она с ним? Тьфу!" Андрей оттолкнул кудрявого; вроде бы легко оттолкнул, но тот упал и, вскочив, ругаясь, больно ударил Андрея кулаком в шею.
Все это произошло за какие-то секунды.
- Я сейчас вызову милицию! - необычно для нее нервно прокричала жена, но, отойдя шагов десять, остановилась.
"Тут и милиции-то, наверное, нет", - подумал Андрей. Его трясло от злости и от испуга. Нет, он не боялся этого человека, но его пугала сама мысль, что вот сейчас начнется драка, будут шум, крики, и, чтобы разом покончить со всем этим и освободить себе дорогу, он еще раз, уже сильнее отшвырнул мужчину, и тот опять повалился. На этот раз он, кажется, крепко шмякнулся, аж к кустам отлетел.
"А на автобус-то я, наверное, запоздаю", - подумал Андрей и удивился, что может думать о чем-то постороннем.
К ним подходили люди.
- Прекратите же, как не стыдно, - сказала какая-то старуха и добавила: - Они танцевали, а этот с плащом налетел.
- И вчерась налетал.
- Напьются и…
- Ну что вы говорите? Вы же ничего не знаете. - Это сказала Валя. - Пойдем, Андрей.
…В город он уехал уже в полночь, на попутном грузовике, с восьми утра надо было заступать на смену. Сгоряча потребовал, чтобы и Валя поехала с ним, но она беззаботно засмеялась: зачем, здесь так хорошо, весело. А кудрявый, толстомордый?.. "Его завтра же вышвырнут из дома отдыха". Уж она позаботится об этом.
Дорога была пустынной, лес плотным, мрачным и как бы застывшим. На душе у Андрея было тоже мрачно, холодно, и в голову лезли какие-то ненужные мысли.
Он был в общем-то смирным, уступчивым человеком, смешно застенчивым, особенно среди незнакомых, и, только когда его кто-то очень уж долго и сильно выводил из себя, вредил, пакостил ему, он преображался - становился злобным, беспощадным и шел напролом, как бы доказывая, что мягкость и застенчивость это не трусость, это совсем другое, что у самых скромных скромников может рождаться и гнев, и ярость, порою даже более ожесточенные, чем у всех прочих.
Однажды осенью отдыхал он у тетки в поселке, что в полстах километрах от города, в домике на окраине, где сад и огород упираются прямо в озеро, покрытое у берегов грубой осокой и изобилующее жирными карасями. В теткин сад все время лазили ребятишки, срывали яблоки и ягоды, ломая деревья и кусты, вытаптывая грядки и вообще оставляя на всем свои поганые следы. Тетка грозилась сходить к милиционеру, а Андрей уговаривал: "Лучше поговори с родителями". - "Откудов я знаю, хто лазает". - "Поговори со старухами, те разберутся". - "Они же привыкнут так… воровать-то". - "Подрастут - не будут". Холодным утром, когда у берегов стала появляться густая шуга, маленькие разбойники совершили очередной налет, хотя в саду уже почти ничего не было; Андрей слышал, как трещали под тяжестью ребятишек кусты и деревья, но пока натягивал штаны, надевал неожиданно ставшую узкой рубашку да искал ботинки, которые потому и затерялись, что нужны были сию минуту, ребятишки ушли, воспользовавшись теткиным стареньким плотом, и неторопко - вот нахалы! - переправились через озеро. То были, к удивлению Андрея, вовсе не ребятишки, а подростки. Трое. "Зачем деревья ломаете, пакостники? И зачем взяли плот?" В ответ двое показали ему дулю и состроили рожи - им было весело. Задрожав от внезапно нахлынувшей злости, Андрей бросился в чем был в ледяное озеро, у другого берега догнал подростков, схватил одного из них, как ему показалось - главаря, и приволок к милиционеру. А потом лежал с воспалением легких.
Скрывая застенчивость, он без надобности хмурился, горбился, и незнакомые люди принимали его за гордеца и упрямца. Был добр, это знали и с разными просьбами охотнее всего обращались к нему - ни в чем не откажет. Звали его просто Андрей, Андрюша, а то и Андрюха, хотя было ему далеко за тридцать и он работал инженером на заводе. "Андрюша, милай, пособи. Сени сварганить хочу. Забеги-ка завтра поутру". И голос у женщины такой, что не просит, а вроде бы приказывает.
Жена была ему полной противоположностью: весела и общительна, из тех, о которых говорят: заводила, душа общества; ее живости и непоседливости хватило бы на троих. Она закончила курсы бухгалтеров, но в бухгалтерии работала мало: "Не могу. Цифры, бесконечные цифры… Весь день на стуле" - и теперь руководит художественной самодеятельностью в Доме культуры, - это как раз то, что ей нужно. У нее бездна знакомых - мужчин и женщин, подростков и стариков, она везде своя, все рады ей, звонят и порой - непонятно зачем - заявляются к ним домой. Улыбаются: "А где Валя (или Валечка. А одна кокетливая дама зовет ее Вильеттой)?" И к Андрею: "Что с вами? Вы заболели? Какой у вас хмурый вид", а видят Андрея впервые; по мнению этих простаков, муж должен быть похож на жену. Разговору, смеху, шуму!..
Три дня назад в квартиру ввалилось шестеро горластых парней и девчонок с аккордеоном.
- А где Валя?
- Она в доме отдыха, - сухо отозвался Андрей, которому не понравилась беззастенчивость гостей: хихикая, начали рассаживаться, как у себя дома, один уже пиджак снимает.
- А мы хотели спеть ей две новых песни. Может, вы послушаете?
- Я не люблю новые песни, - соврал Андрей. Он спешил на базар, за картошкой.
- Вы шутите, конечно.
- Я не люблю шуток.
- Но это все же странно как-то.
- Что странно?
- Валя так их любит, а вы почему-то не любите. А может, вы вообще не любите музыку?
- Да нет, вот… гармошку люблю.
Ему показалось, что в глазах незваных гостей мелькнуло не только удивление, но и сострадание: им было жалко Валю.
Вместе с женой хорошо принимают в любой компании и его. И вроде бы даже ждут, когда же он наконец расскажет что-нибудь этакое… веселенькое - анекдот, побасенку, недоумевают: чего молчит, чего насупился, в глаза заглядывают: "Какой вы сегодня не-ве-се-лый (будто бы только сегодня!). На лице такое благочестие, что хочется вам шутливо подмигнуть. Ну улыбнитесь. Я приказываю: улыбни-тесь! Не так! Веселее! Женщин надо слушаться. Я не люблю молчунов".
Валя страшно любит кататься на лыжах и коньках, даже в соревнованиях участвует, любит плавать, бегать и танцевать, играет, правда, одинаково скверно, на рояле и гитаре и голосисто поет на любительской сцене современные песни. "Я все время хочу есть, - говорит она. - Даже ночью, когда просыпаюсь". Если б Андрею такой аппетит.
Да уж так ли все это плохо? Он увлечен техникой, а она равнодушна к ней, он любит пельмешки и чай с баранками, а она гуляш и кофе с пирожным, ему более приятны грустные мелодии, ей - бодрые песни и танцевальная музыка. И в этом, наверное, тоже нет ничего страшного: люди не куклы серийного производства - у каждого свое.
По-разному бывает в семьях. Кое-где даже объявляются деспоты. Андрей и Валя не навязывали друг другу своей воли, своих взглядов, хотя спорили порой, подзуживали друг друга, но это так - по-дружески, слегка. Слыша ее возражения, он говорит обычно: "Пусть каждый остается при своем мнении".
Хуже в отпуска и в выходные, когда надо решать, где отдохнуть, как провести свободное время. Она любила бывать на курортах и в домах отдыха, тянулась к людям, к шуму - грохоту и блеску, а Андрей предпочитал отдыхать в тихих уголках - где-нибудь в сибирской деревеньке или в поселке у тети, рядом с озером, куда можно туманными утрами бегать на рыбалку, поблизости от леса, в котором полно грибов и ягод, - и в своем саду, где чего только нет, даже сливы и вишни: как известно, редкие на севере деревья. Каждый доказывал, что он прав. И если бы не было взаимных уступок, дело могло бы кончиться плохо. Что собой представляли эти уступки? Он иногда ездил с нею в дом отдыха и один раз побывал на курорте. По дороге останавливались в Москве, на двое суток; ночью спали на переполненном Казанском вокзале, сидя, голова к голове; днем без конца шатались по улицам, магазинам и паркам, он, смертельно усталый, еле волоча ноги, она, как всегда, оживленная, бодрая. Андрей и на юге, и в Москве с грустью вспоминал тихий тетин поселок, всплески рыб в заводях, потайные ягодные и грибные места в тайге, и у него было такое чувство, будто он не в отпуске, а как бы на работе. В Москве у него к тому же все время болела голова, ныли потные в плотной обуви ноги, жизнь на вокзале и на столичных улицах, в шуме, среди потока машин и людей казалась невыносимой, и он мечтал об одном - как быстрее убраться оттуда. Она раза три отдыхала с ним в деревне и в поселке, но по всему было видно, что ей страшно скучно там: моталась как неприкаянная по избе, огороду и саду, по безлюдным улицам, мимо немых изб, заводила радиолу, пела и смеялась, порой непонятно отчего, - странновато выглядела она в деревне. Но это все же была уступка. Уступка ему.
Последние годы они отдыхали порознь: она в домах отдыха, он у тети. Андрей брал с собой удочки и корзины для грибов и ягод; осенью прихватывал и ружье, но страсти охотничьей никогда не чувствовал, а так… бродил и бродил по тайге, глядел на все по-детски настырными глазами, с жадностью вдыхая свежий, пьянящий аромат хвои и трав.
Да и вечерами. Он хотел только одного: посидеть у телевизора, поиграть на гитаре, почитать, подремать в мягком кресле, а она все рвалась куда-то: звала в парк, в театр, на улицу. Он отмахивался:
- Я же весь день на ногах.
- А я? Ты знаешь, я сегодня даже не присела. Ей-богу!
Рассказывала, где была и что делала. Обнимала его:
- Ты милый, хороший. Пойдем! Тебе тоже надо пройтись. Это полезно. Ну, пойдем.
Он сдавался - ходили, но далеко не всегда, часто оставались дома; тогда она сидела за шитьем или смотрела телевизор, молчаливая, скорбная и вроде бы даже постаревшая, - ей было скучно. Андрей чувствовал себя виноватым и жалко улыбался, - он не знал, что делать; разве мог он вдруг стать бойким и общительным! Попытаться… Но это будет не жизнь, а мучительная игра.
Познакомились они в заводском Доме культуры. Андрея тогда долго уговаривали выступить в концерте, и он согласился - играл на гитаре, пропустив до этого стакашек вина для храбрости. Валя пела в хоре. Подошла к нему… С того и началось… Как она была красива тогда! Теперь, особенно дома, она выглядела уже по-другому. "Дома многие из них распустехи. Да и не так сдержанны в манерах".
Поначалу не разбирали, кто чего любит: ходили в парк и библиотеку, на концерты, спектакли и танцы, часами просиживали на скамейке у домика, где жила Валя; через дорогу от них темнело бедное, давно заброшенное кладбище с вековыми соснами и покосившимися жалкими крестами - улица мертвых, с ее вечным покоем и грустью. И почему-то все время над кладбищем висела луна. Будто подглядывала из-за туч. Или, может быть, в памяти остались только эти лунные вечера, скорее всего, так. Было тихо. И совсем не скучно. Скука пришла потом, много позднее. Молчали. Больше молчали. И было хорошо обоим. За них говорила луна, заблудившаяся в кладбищенских соснах.
…А что еще было?
В оставшиеся до конца отпуска дни Валя не знала, куда девать себя: носилась по городу, названивала знакомым, перешила платье, все убрала в саду, насолила, наварила, намариновала и насушила всякой всячины, дескать: зима - побируха и запас костей не ломит. Вечерами, как и обычно, тянула за собой Андрея. Звала в филармонию. Отказался. Его недавно повысили в должности - сделали начальником смены, и он теперь сильно уставал на работе. Кроме того, зал и фойе филармонии тесные, душные, до революции здесь был приказчичий клуб; когда на сцене гремит оркестр, поют голосистые ребята, ухает барабан и все это усиливается вполне современной радиоаппаратурой, маленькое зданьице до предела наполняется звуками, его прямо-таки распирает от них; у Андрея разламывается голова, и нестерпимо хочется выйти на улицу.
Вечером Валя смотрела телевизор, точнее, смотрела и не смотрела, так… сидела, а он читал книгу по астрономии и, радуясь, что не пошли в филармонию, и в то же время чувствуя себя виноватым, заговаривал с женой, стараясь придать голосу веселость и теплоту:
- Какие все же страшные расстояния у вселенной. Ужас! До Туманности Андромеды, например, около двух миллионов световых лет. Но это еще ничего. Вот я тебе зачитаю фразу, послушай: "Современные средства астрономических наблюдений - мощные телескопы и радиотелескопы - охватывают огромную область пространства радиусом около двенадцати миллиардов световых лет". Двенадцать миллиардов световых лет - невозможно представить. Мне кажется, что скорость света не является предельной. Слишком уж мала она в сравнении с необъятными размерами вселенной.
Прочитав страницу, он снова заговорил:
- Почему-то думается мне, что во вселенной нет больше разумных существ, кроме нас, землян.
Валя сказала вялым, скучным голосом:
- Ну что мне, слушай, до твоей Андромеды и гравитации, до твоих пульсаров и белых карликов. Все куда-то на небо глядишь. Ты посмотри, как живут хотя бы мои подруги. Валя или Нонна, к примеру. А мы?..
- Ну ходи одна. Любишь ходить - и ходи.
- А у меня что… мужа нет?
Это был не такой уж легкий разговор. В сущности, это был тягостный разговор, хотя оба делали вид, что просто так, о том о сем беседуют.
"Она, конечно, честный человек, - размышлял Андрей, глядя на постное и все еще по-девичьи свежее, красивое лицо жены. - Ведь ее так ценят на работе. Кучу грамот понадавали. Ее любят. А я? Разве кто-нибудь осмелится сказать, что я где-то когда-то совершил бесчестный поступок? Меня тоже хвалят. Даже медалью "За трудовую доблесть" наградили. Если б один из нас был злым, ленивым или развратным, все было бы ясно. А то… мучается она, мучаюсь я…" Где-то, кажется у Достоевского, он вычитал фразу, которая удивила и озадачила его: "…Несчастны только злые". "Едва ли оправдана такая категоричность".