- Зря! Хм! Я вот как-то в Москву махнул на выставку. Так смехотура, ей-богу! Стоит мужик на улице и какие-то билетики продает. Здоровенный такой. В шляпе и при галстуке. Вид, ну прямо как у генерала. Ему бы, милому, сено возить или дрова колоть, а он - билетики. В столовку зашел, а там мужик молодой хотел пальтишко на меня надеть. Что б я, значит, ему деньжонок подбросил. Умора! Или в гостинице. Сидит, как его?..
- Администратор.
- Да. Сидит, такой уж важный, такой уж важный. Рожа гладкая, как у большого барина. Не подступись. Даже разговаривать толком не хочет. Все через губу… Выпендривается перед деревенскими-то, корчит из себя. Министра изображает. А посади туда мою учетчицу Верку, в тыщу раз лучше сробит. Потому как не велика там бухгалтерия. Хотят все - шалтай-болтай.
Михаил Никифорович редко наезжал в города. И всегда чувствовал себя там пресквернейше: бесконечные вереницы куда-то несущихся машин, каменные дома-громадины, шикарные витрины магазинов и адовый шум ошеломляли его; он невозможно уставал, становился вялым, молчаливым, безропотным и старался поскорее смотаться домой. Вспоминать о тех поездках было, в общем-то, неприятно. Разговор с племянником тоже был не совсем приятен ему, и Михаил Никифорович говорил грубовато и иронично:
- Этим… с билетиками можно и модничать. А я вот мотаюсь с утра до ночи как окаянный. Так напластаешься за день-то, что и язык не ворочается.
Виталий улыбался, и это раздражало Михаила Никифоровича, он все больше и больше мрачнел.
"А в моем дядюшке есть что-то патриархальное, этакое… стародавнее. Даже примитивненькое, пожалуй. Такого не переубедишь. Тяжеловес. Кряжист. Как из земли вырос. Скучная все-таки у него жизнь".
А у дядюшки свои думы: "Худосочный какой. Согни - и переломится, как хворостинка. Поставь такого попрыгунчика на сенокос - дня не выдержит. Кишка тонка. Нет, жизнь в деревне куда здоровее".
Вглядевшись в молчаливого мужа, жена спросила встревоженно:
- Что с тобой?
- Ничего.
Она так хорошо изучила мужа, что безошибочно чувствовала, когда он не в духе, когда у него что-то не ладно, что-то не то.
- Садитесь, я уже к столу приготовила.
Михаил Никифорович налил всем троим по стакану бражки. Виталий отодвинул свой стакан. В быстрых, пренебрежительных движениях его руки было что-то оскорбительное.
- Ты чего?
- Брагу не пью. Это же отрава.
- Ну, а мы люди простые, деревенские. Нам и брага нипочем. Я тебе водочки лину.
Племянник выпил только две рюмки водки. А Михаил Никифорович опорожнил графин браги и четушку водки. Хотел было еще наполнить стакашек, да жена воспротивилась:
- Хватит нагружаться-то, еретик окаянный. Уже налил шары-то, будь ты неладен!
Когда Михаил Никифорович ехал со станции, ему не хотелось разговаривать, а сейчас вот захотелось; всегда хочется, когда выпьет. И он начал ершисто:
- Как-то не так ты смотришь на нас, ядрена-матрена! А знаешь, кто по всем показателям на самом первом месте-в районе? Наш колхоз "Знамя труда". А по колхозу опять же моя бригада лучшая. И по урожайности лучшая, и по другим делам. У нас все честь по чести. Только по надоям сплоховали. Была у нас тут одна дуреха. Дескать, в корове молоко не прокиснет. По надоям меня Ванька Самсонов обогнал с бригадой своей. Но и по надоям перегоним, вот увидишь. Дай тока срок. Я на это дело уже поставил самую бойкую бабенку Настю Токареву. А она не любит в пристяжке бежать, всегда - коренная. Мать, дай-ка папку. Да вон ту на комоде.
Он торжественно раскрыл пухлую красную папку и начал показывать вырезки из газет, фотоснимки, почетные грамоты.
- Видал? Это про меня и про мою бригаду.
- Дядя Миша, а почему ты говоришь: "Моя бригада"?
- А как? Это ж не чья-то, а моя, ясное дело. Это ж я ее… Я тянул… Бывало, даже ночами не спал. - Он стукнул себя кулаком по груди. - Ты что, не веришь? Не веришь?!
- Чего орешь-то, чего разорался-то на всю улицу? - замахала на него руками Мария Прохоровна. - Опять нахлестался как зюзя. Сладу с тобой никакого нету, христовый.
Племянник поерзал на стуле и проговорил уже другим голосом - тихим, неуверенным:
- Да, я еще от мамы слышал, что ваша бригада хорошо работает. И вот по газетным вырезкам тоже видно… А как ваши колхозники обеспечиваются материально?
- Да ничего теперь. Не голодуют. Нормально живут, грех жаловаться.
- А вот скотины во дворах вроде бы и не видно.
- Есть. Но маловато. Молодые вот… те не хотят возиться со скотиной.
- И еще… Я с тобой откровенно, дядя Миша.
- Ну, мы ж договорились.
- Что у вас тут за дома?
- То ясь, как это?
- Дома у вас строят почти такие же, какие строили и сто лет назад.
- Ну уж это ты загибаешь. Тут уж извини-подвинься.
- Я говорю правду, дядя Миша.
- Ну, знамо! Да тогда, сто лет-то назад, даже стекол у крестьянина, наверное, не было. И окошки брюшиной закрывали. Брюшиной! А избу лучиной освещали. Сравнил!
Михаил Никифорович коротко и зло рассмеялся.
- Но дома у вас, как и в старину, все же мрачноватые какие-то, ей-богу. Темные. Надо бы их опалубливать или оштукатуривать, что ли? Украшать каким-то образом.
- Петухов металлических к конькам прилаживать? Дома как дома. И тепло, и удобно. Хотя, конечно, с виду, может, и не тае. Не по-городскому вроде бы.
Племянник смотрел на дядю и дивился: столько выпил и вроде бы - ни в одном глазу, только громче стал говорить да нижняя губа оттопырилась.
- Надо бы палисадники строить. Веранды. Мансарды. Ведь вот веранда - хорошая вещь, правда?
- Палисадники есть. А веранда… Для этого деньжонки нужны. И плотник хороший нужен. И потом… Так ли уж она необходима в наших местах веранда эта? Летом не до веранды. А зимой по веранде не будешь же разгуливать. Тем более, что зима-то у нас ого-го какая!
- Да ведь строите же вы амбары, черт возьми! Значит, находите деньги. И плотники находятся. Везде на улице бревна валяются, видать, частью уже полусгнившие, поленья, досчонки. А возле деревни даже техника какая-то. О том же амбаре. Так ли он нужен современному крестьянину?
Самому Михаилу Никифоровичу не далее как на прошлой неделе тоже приходила в голову мысль, что неплохо бы разобрать свою амбарушку, ни к чему она, и построить из ее бревен добрую баньку. Слова племянника об амбарах, в общем-то, пришлись ему по душе, но тон, каким говорил Виталий, был все же неприятен.
- Ишь ты! Все-то не по нутру вам, стилягам. - Голос у Михаила Никифоровича стал грубым, даже похрипывает слегка. Таким голосом он говорит только с лентяями, хулиганами и всякими нарушителями дисциплины.
- Я, дядя Миша, не стиляга.
- А кто ж ты таков?
- Да обыкновенный инженер.
Помолчав, Виталий добавил уже тихо, как бы про себя:
- А все же в вашей деревне, да и не только в вашей, многое идет от традиции.
Дяде показалось, что племяш говорит с чужого голоса: слыхал от кого-то эту фразу и повторяет, как попка. Михаил Никифорович забарабанил пальцами по столу, что делал всякий раз при крайней степени раздражения, но сказать ничего не успел - в избу влетела Лидка Назарова, бойкая, языкастая девка лет двадцати, работавшая в колхозе дояркой. Она улыбалась. Она почему-то всегда улыбалась, и улыбки были разные - веселые, насмешливые, печальные, робкие. Лидка косила глаза на Виталия, сложив губы в легкую, чарующую улыбку.
"Уже заметила, - подумал Михаил Никифорович. - Заметила, выдра! Везде успеет сунуть свой курносый нос".
- Теть Маш! - сказала Лидка, глядя на Виталия. - Дай мне, пожалуйста, сечку. Мама хочет пельменей постряпать.
- Так ведь у вас, поди, и мясорубка есть.
- А мама говорит, что сечку лучше. Тогда мясо вкусней получается.
"Через всю деревню летела, ни у кого больше не нашла".
Дядя глянул на племянника: куда с добром кавалер - тонкие правильные черты лица, крепкий волевой подбородок, темные упрямые глаза, будто и не его, Михаила Никифоровича, родич, а дворянин какой-нибудь или профессорский сынок, - такие лица нравятся девкам. Подумал о своей грубой, мужичьей внешности, скользнул взглядом в сторону, где сидела жена: какая же она простенькая, простенькая телом, как доска, простенькая мыслями. Понимал: нехорошо думать так о жене, но думалось…
После ужина племяш захотел посмотреть деревню. Побрился, надел новую розовую (вся прямо огнем горит) сорочку, одеколоном побрызгался, зачем-то похлопал себя по щекам и пошагал.
- Сколько он пробудет у нас, как думаешь? - спросил Михаил Никифорович у жены.
- Да с недельку-то проживет, поди. Когда ты за капустой выходил, я спросила, не холодно ли ему в пиджачке-то. Вот-вот холода ударят. А он мне: дескать, я только дней пяток поживу.
- Ну и слава богу! Я не люблю таких.
- Не люби да почаще взглядывай. Племяш все ж таки.
- Слишком уж нос гнет. Все ему просто, все легко. И все-то он знает.
- Молодой ишо. Вот и петушится.
- Все молодыми были, да не корчили из себя. Фу-ты ну-ты! А мы, выходит, рылом не вышли. Эх ты, мать честная!
- Ну чего ты распсиховался-то?
Михаил Никифорович снял с вешалки теплую коричневую (и для зимы годится, и для лета) кепку.
- А ты-то куда ишо? - удивилась Мария Прохоровна.
Он молчал.
- Ну куда ты поперся?! - Она хлопнула себя по ляжке. - Как налакается, так выпучит зенки и бежит, людям на смех, пра. Хоть ты кол ему на голове теши.
- Да хватит тебе! Я скоро приду.
В избе душновато, и ему хотелось на свежий воздух. Всегда охота, когда заложит за галстук, тогда он тихо-мирно бродит и бродит по двору, по огороду, а то и возле речки. Тогда он почему-то особо остро чувствует запахи всякие - цветов, огородной зелени, сена, свежего хлеба; все пахнет крепко, свежо. Ему приятен и запах назема.
Вечер ветрен и холоден, деревенская улица безлюдна, темна. Кое-где за подворотнями лениво, чтобы только прочистить горло и дать знать о себе, тявкали собаки. Из клуба доносились звуки баяна, опять - танцульки. Все танцевальные мелодии Михаилу Никифоровичу казались одинаково легковесными. Ему не раз говорили, что он не разбирается в танцевальной музыке и, будучи умным человеком, он и сам понимал, что это так. Но не винил себя, нет. Восемнадцатилетним ушел на фронт, а когда вернулся, то уже противным желтоватым светом просвечивала сквозь редкие белокурые, похожие на седину, волосинки, изрядная плешина. Сразу женился. Работа, работа. Это не значит, что Михаил Никифорович вообще чихал на всякую музыку, он любил слушать песни, цыганские романсы и на вечеринках, если был в настроении, даже выходил в круг и пускался вприсядку.
Клуб располагался в бывшем купеческом особняке, переделанном еще в тридцатых годах. В этом старом, единственном на всю деревню кирпичном доме (была еще кирпичная лавка, того же торгаша, но она развалилась) с полуметровыми стенами всегда было на диво холодно, даже в летнюю пору. Парни и девки приставали: "Ну, давайте же хоть что-то сделаем для нашего клуба. А то мрачно как-то…" Послал плотника. Тот смастерил крыльцо у клуба. Опять пристали: "Помоги…" Обнесли клуб изгородью. Снова пришли: "Танцевальную площадку бы, в сквере…" Отмахнулся: "На холеру она сдалась. И на земле попляшут. Так-то даже мягче".
На крыльце толпились парни и девки, разговаривали, похохатывали. Увидев бригадира, замолчали, нахмурились, насторожились. Они почему-то всегда хмурятся, завидев его. И это несмотря на то, что он никогда не крикнет на человека (на лошадь, корову, бывает, кричит), не сгрубит, даже ворчать подолгу не любит. Правда, и улыбаться не больно-то любит, но это уж дело каждого: хочу - улыбнусь, хочу - не улыбнусь. Раньше он не обижался, даже усмехался про себя: "Знайте начальство, такие-сякие". А сейчас от холодности, настороженности этой его передернуло: "Да что я вам - волк?"
В зале танцевали; у сцены сидел Виталий и наяривал на баяне, пальцы бойко бегали по клавишам, голова игриво наклонена, чуб прикрывает бровь. Справа от него - молодой учитель. И было слышно, как Виталий сказал ему:
- Слушай, старик, отодвинься маленько, мешаешь играть.
"Кокетничает. А вот как стукнет этак с полсотни, забудет про "старика". С другой стороны к Виталию жмется Лидка, что-то говорит ему на ухо. А тот, снисходительно улыбаясь, кивает головой.
"Уже освоился. Как это быстро у них…" - с некоторой завистью думал Михаил Никифорович, тяжело шагая по темной улице. Он любил ходить по темным безлюдным улицам: так легко думается, так легко дышится.
Виталий прожил в деревне неделю, каждый вечер бегал в клуб, дня два шатался с ружьем по тайге, возле топей, озер и приходил, увешанный жирными утками. Мария Прохоровна была довольнешенька:
- Видал, приволок сколько? За месяц не съесть. Да и жирнющие все каки.
- Раскаркалась!.. - буркал Михаил Никифорович. - Я бы на его месте постыдился в таку пору днем шататься по деревне без дела.
Дни стояли еще ничего, теплые, однако ночами уже подмораживало, небо бороздили и мяли по-осеннему тяжелые тучи, налитые чугунной чернотой, и зима была уже на носу. Как всегда в такую пору, дел еще хватало по горло, хотя уборка давно закончилась, - то не успели, другое не доглядели… Михаил Никифорович вскакивал с постели в пятом часу утра и весь день был на ногах, мотаясь, как окаянный, с племянником почти не виделся и, откровенно говоря, был рад этому: Виталий вызывал в нем глухое, затаенное раздражение.
С приездом племянника в доме все пошло как-то по-другому, кувырком пошло. Мария Прохоровна не прибирала со стола: она с мужем садилась есть рано, а Виталий поздно, на подоконниках и стульях валялись книжки, журналы и граммофонные пластинки, появились какие-то баночки, коробки, пузырьки, того и гляди, что-нибудь раздавишь или разобьешь, пахло чем-то приятным, незнакомым. Раньше никто к ним не заглядывал из парней и девок, а сейчас Михаил Никифорович всякий раз натыкался у себя дома на кого-нибудь из них. Чаще всего заявлялась Лидка. Встречая бригадира, она улыбчиво щурила глаза: "Виталий дома?", "Слушали вчера по радио передачу о футбольном матче?", - и Михаил Никифорович холодно отвечал: "Я за ним не хожу". А о футбольных матчах он вообще не хотел рассуждать, считая их шутейным делом, вроде игры в городки, детской забавой - пинают мячики. Его и в самом деле страшно удивляло повальное увлечение футболом и хоккеем, и он думал: "Люди порой как овечки - куда одна, туда тысяча. Начни без конца говорить, что игра в чижика куда лучше футбола и хоккея, и все вскорости поверят, что это так и будут смотреть на чижика разиня рот".
В субботу он пробыл на работе до девяти вечера; уже после обеда съездил в Покровку, поговорил там с председателем колхоза и еще кое с кем из начальства; вернувшись, проверил, как ремонтируют коровник, заглянул к старухе-колхознице, которая позапрошлой осенью схоронила мужа и теперь вот, дряхлая, маялась одна-одинешенька (единственная дочь бог знает где), и возвращался домой усталый; отчего-то ломило поясницу и, как с перепоя, тяжелела голова. Деревня уже засыпала, было по-осеннему безмолвно, темно и грустно. Михаил Никифорович удивился, услышав резкий стук: кто-то забивал гвозди. Человека не видно.
- Это ты, Митрофаныч?
- Я.
Присмотревшись, Михаил Никифорович увидел силуэт толстого человека в кителе и армейской фуражке; мужчина повернулся и, видать, тоже вглядывался в него, тяжело, с присвистом дыша. Митрофанович - здешний уроженец, покровский. Еще задолго до войны смотался в город и потом не было о нем ни слуху ни духу. А вот нынешней весной явился. Оказывается, служил он в армии на Дальнем Востоке, на сверхсрочной. Всю жизнь служил, а до офицера не дослужился; пороху, видать, не хватило - так старшиной и остался. Хотел в райцентре стать на якорь, да финансы не позволили купить там дом, и приобрел избу здесь вот, по дешевке. Чин маленький, а пенсия - дай бог; да еще в колхозе подрабатывает - плотничает помаленьку, козу держит, свиней, кроликов целое стадо, рыбачит, сад развел и довольнешенек: "Сейчас я кум королю".
- Тебе светлого дня, видать, мало?
- Мало, Никифорыч. Сам же торопишь: "Давай, кончай с телятником".
- Там ты дверь плоховато подремонтировал, слушай.
- С дверью я еще помаракую.
- Чо это у тебя под окном-то? Дерево како-то посадил?
- Рябину.
- Ну вот… А все жалуешься, что времени не хватает. И ноги болят.
- Так оно и есть.
- А с деревьями возишься.
- Интересный ты мужик, ей-богу! - Митрофанович зажег спичку, осветив свое по-солдатски простоватое, мясистое, толстогубое лицо, прикурил. - С зеленью и красивей, и дышится легче.
- Иди в лес и дыши, - усмехнулся Михаил Никифорович. Ему почему-то захотелось подразнить армейца. - И поменьше смоли. А то тебе и в лесу будет душно.
- Ну, знаешь!.. Я бы вот на твоем месте и о тракте подумал.
- О каком еще тракте?
- А вот об этом самом, который возле нас с тобой.
- Ну!
- Не запряг, не нукай. Почему он по деревне проходит? Летом черт-те сколько пыли.
- А где ему проходить?
- Да за деревню отвести, к лесу.
- А чо он тебе мешать стал? Испокон веков тут. - Михаил Никифорович певуче растягивал слова. Таким голосом он говорит только с ребятишками-несмышленышами и с теми взрослыми, которые плетут чепуху.
- Ну мало ли что было. И вообще надо бы хоть немножко подумать о благоустройстве. Поговори-ка вот со своим племянником. Он у тебя вроде бы башковитый. Сегодня подошел ко мне. Ботинки грязные-прегрязные. Пошел речку посмотреть и угодил в яму.
- Скажи ему, что мы скоро гранитную набережную будем строить. Как в Ленинграде.
- А что ты ехидничаешь-то?
- А чо он лез в яму, дурак? Глаз нету?
- Ну, это, знаешь… Он вот говорит, что у нас можно и плотину соорудить. Место для этого вполне подходит. И действительно, не искупаешься, и скотину толком не попоишь.
- Это он говорил?
- Насчет пруда - он.
Михаил Никифорович затаенно усмехнулся:
- А не говорил он, что неплохо бы пароходы по пруду тому пустить?
- Ну, зачем ты все время ехидничаешь, Никифорыч?
- А затем, Митрофаныч, что все это пустые разговоры. Совсем глупые разговоры. Детские. Только людей сбиваете с панталыку. Да наводите тень на ясный день.
Когда армеец рассуждал о деревьях, Михаил Никифорович возражал не шибко активно, понимая, что давно надо бы озеленить деревню, сделать это он собирался еще в прошлом и позапрошлом годах, да все как-то руки не доходили: с ранней весны и до самой зимушки не передохнешь - сев, сенокос, уборка, - только поспевай, людей всегда не хватает, каждый вкалывает за двоих, за троих. Зимой, конечно, полегче. Но опять же не будешь зимой деревья сажать. А разговоры о плотине его просто раздражали.
- А, собственно, почему пустые? - наершился Митрофанович.
- Ну, если говорить всерьез, озеленение - дело стоящее. Тут, возможно, промашку даем. Что касательно плотины… Плотина - не прясло. Ты пруд в Артамоновке видал?