Правда, несколько раз уже намечалось что-то отдаленно похожее на Мероприятие, но молодые пары уезжали на центральную усадьбу, регистрировались там, на чукотской части материка, и там же им сразу предоставляли жилье, а поскольку остров и центральная усадьба - территория одного колхоза, руководство колхоза только радовалось, когда люди оставались на усадьбе, уходили потом в тундру, а не сидели на острове, занимаясь неизвестно чем. Рабочие руки нужны были в тундре, а не на острове.
"Хоть бы серебряную, что ли…" - искал паллиатив Акулов.
Но и относительно серебряной свадьбы никакой перспективы - чукчи и эскимосы не считали лет.
"В каком году вы поженились с Имаклик, Нанук?" - "Ся-а? Не знаю… Тогда еще Тагьюк жив был… он тогда ба-альшого медведя убил…"
Вот и поди разберись, откуда вести летосчисление, тем более что при паспортизации местного населения отметка о семейном положении не ставилась, все замужние женщины, чукчанки и эскимоски, как, впрочем, и сейчас, носили свои имена, фамилий не было, а принять мужское имя (фамилию) не в обычаях, совсем это не логично. И главное, неудобств никто из семейных не испытывал от того, что там в паспорте записано или не записано. Он, собственно, и не нужен был, чего его читать, он ведь не книга, да и совместной жизни паспорт помочь не мог, что бы туда ни записать. Хорошо живем - вот и хорошо. Плохо живем - плохо это, надо обоим стараться, чтобы жить лучше. Вот и все.
Но зато судебных дел, тяжб и разводов - ничего такого Акулов тоже вспомнить не мог ни сам, ни из рассказов своего предшественника.
Так что, как видим, зря Машкин думал, будто Акулов его осуждает. Акулов просто на правах более умудренного человека понимал, что если у людей отношения складываются по сердцу, по совести, туда с инструкцией не надо лезть, а то ведь все испортить можно.
Машкин же в это время, оставив дома Ноэ наводить после праздника порядок, направлялся в сторону лагуны. На почте сообщили - идет борт, а встречать самолет давно стало традицией для тех, кому в этот момент не было другого дела.
Самолет вынырнул из-за сопки, взял курс в сторону океана, там развернулся и пошел на снижение. На льду лагуны была большая площадка, обозначенная бочками с флажками и факелами, - посадочная полоса. Рядом на берегу, на территории полярной станции мачта с полосатой "колбасой" для определения ветра. Сейчас "колбаса" висела, было тихо.
"Аннушка" легко заскользила, понеслась на берег к мачте, там развернулась и стала.
Первыми ринулись к ней дети, за ними собаки. Они наперегонки, с визгом и криком скатывались к самолету по снегу прямо с высокого обрывистого берега.
Акулов тоже вышел встречать самолет.
Издали он видел, что Машкин уже там, вот он горячо обнимается с приезжим, пожимает руку второму, о чем-то толкует с летчиком, помогает сгружать багаж. Приезжих немного. Основная загрузка в адрес торгконторы, а это всегда радует - будут новинки в магазине.
Акулов стоял в стороне, смотрел на суету, он не торопился знакомиться, знал, что все приезжие так или иначе придут к нему отмечать бумаги.
Машкин и с ним двое приезжих оттащили в сторону и свалили кучей часть багажа, взяв оттуда с собой только по рюкзаку, и пошли к поселку.
"К себе их Антон повел, - смекнул Акулов, - на чай… Правильно".
* * *
Топот ног на крыльце и возня в коридоре насторожили Ноэ, она накинула платок и первой распахнула дверь.
- Ну, Нюрка, принимай гостей! - радостно с порога закричал Машкин.
Ноэ улыбнулась, посторонилась, и мужчины ввалились в дом.
- Узнаешь?
Ноэ мельком, но цепко окинула взглядом приезжих, улыбнулась, кивнула.
- Здравствуй, Нюр! - протянул руку Чернов.
- Здоров, красавица! - пробасил и его спутник, но руки не протянул, а продолжал степенно, не торопясь, освобождаться от зимних доспехов. Шапку он положил на вешалку, кожух пристроил в угол, на пол, рядом с рюкзаком, туда же аккуратно сложил меховую поддевку-безрукавку, сбросил громадные подшитые валенки и в меховых носках-чижах мягко протопал через кухню в комнату.
Был он небольшого; роста, широк в плечах, под свитером угадывались железные мускулы. Никто никогда не дал бы ему его шестидесяти, если бы не блестящая, совсем без единого волоска голова и коричневое морщинистое лицо, навсегда обветренное и задубелое. Из-за этих морщин казалось, будто он всегда улыбается. А когда он улыбался, становились видны сразу его небесной голубизны лучистые детские глаза, и во рту ни единой щербинки, зубы ровные и белые как лед, на зависть любому тридцатилетнему.
Зверолов Игнатьич нездешний. Таежный человек, он промышлял рысь и уссурийского тигра. Пресса была к нему щедра и ласкова, два фильма о нем сняли, но он был к славе равнодушен, потому что дело свое любил и другого не знал.
Сюда на остров его командируют уже в третий раз на отлов медвежат для зоопарков страны и за рубеж, летом он тоже бывает тут - отлавливает моржат. Закончив дело, снова улетает в свою тайгу. Помнят его на острове, любят - вот и Ноэ сразу узнала.
Пока мужчины устраивались в комнате, Ноэ успела одеться и тихо выскользнуть на улицу.
- Куда она? - спросил Чернов.
- В магазин… - ответил Машкин.
- Так у нас есть, зачем?
- Нет, она за мясом. В доме хлеб да колбаса… по-холостяцки.
- Гм, гм… - засмеялся Чернов, - так уж по-холостяцки?
Игнатьич улыбнулся:
- Ладно уж… давайте за встречу… давно, чай, не виделись.
Машкин принес теплую, из духовки, колбасу - остатки завтрака, нарезал хлеб. Чернов достал бутылку спирта из экспедиционного запаса.
Появились железные кружки и один на всех ковш холодной воды.
А тут Ноэ вернулась с куском оленьей туши на плече, а с ней Нанук. Впереди себя нес он громадный кусок льда, прижав его к животу. Лед - это вода и чай, нет тут водопроводов, оттого он вроде дефицита - пресный лед, далеко за ним на речку ездить надо, хороший подарок.
Нануку гости обрадовались.
Глыбу льда старик аккуратно спустил в бочку, металлическую, крашенную масляной, краской бочку из-под горючки, она стояла на кухне. Вода в бочке разом поднялась, лед запотел и начал трещать, постреливать.
Чернов тут же подскочил к бочке, вытащил свой нож и стал с увлечением колоть лед. Получалось у него хорошо, лед быстро рассыпался на мелкие куски, легче ему таять, а про себя Чернов с удовольствием подумал, что вот не забыл северную домашнюю работу, не отвык еще, хорошо это.
…Сидят мужчины за столом, закусывают оленьей строганиной, вспоминают минувшее, совместные дни, перебивают друг друга - "А помнишь?", "А помнишь?"
Глядит на них Ноэ, радуется, улавливает такие знакомые, но непонятно почему волнующие ее слова: "Ванкарем", "Айси-Кейп", "Блоссом", "Чут-Пен", "Геральд", "Мыс Флоры…", "А помнишь?"
Сколько за этим "А помнишь?" у них, работяг Севера? Сколько драматического, трагичного, смешного? Это "А помнишь?" объединило всех, все они делали и делают одну работу тут, в двух шагах от Северного полюса. И никто их не заменит, потому что лучше них никто их дела не знает. И им есть что вспомнить.
"А помнишь?"
А помните, Чернов и Машкин, как загорелся занесенный снегом ваш балок на Дрем-Хэде и остались вы без горючего, без тепла и почти без припасов и сорок дней работали на голодном пайке и все это время ожидали помощи или хотя бы чуда?
А помнишь, Нанук, как упал ты с обрыва вместе с нартой, в том, самом пуржливом году, и все-таки нашли тебя, спасибо собакам?
А помнишь, Игнатьич, как провалился ты в берлогу и остался наедине с медведицей, сжимая в руках лопату и вспоминая все молитвы, хотя никогда их не знал?
Иной "арктисмэн" в тиши и уюте московского жилья ужас как любит попугать обывателей стрррашными историями, о которых и знает-то понаслышке, а тут из наших парней и слова-то толком не выбьешь. Только и слышно:
- А вот в Норт-Ю, помнишь? Ха-ха-ха…
- А на маяке Дженретлен?
- Ну, братец…
- А тогда, в Ванкареме?
- Да, было дело. Еще бы!
- А в Сирениковской тундре?
- Тебе повезло!
- Спасибо Нануку, успел на маяк, помнишь, на озере Комсомол?
- Еще бы!
Ничего непосвященному человеку не понять. И не надо. Не надо понимать ветеранов, которые отлично обходятся междометиями, а за междометиями и прекрасными северными названиями тяжелая, иногда веселая, но всегда настоящая жизнь настоящих мужчин, мужчин, которым повезло, потому что отсюда, где они, до Северного полюса всегда рукой подать.
"А помнишь?"
И никто бы из них не признался, что в самые трудные минуты их поддерживала надежда и вера в то, что впереди все-таки то, что называется САМОЕ… Самый красивый рассвет, самая красивая девушка, самая большая рыба, самый большой медведь…
И еще в холоде полярных ночей преследовало каждого иногда видение женщины. По-разному это было… Может, это та, конкретная, единственная… Может быть, что-то вообще абстрактное… А возможно, лицо девушки, которую ты и видел-то всего один раз и сейчас не помнишь где - мельком на Арбате или в самолете по дороге в Казань…
Это волновало и успокаивало. Успокаивало, когда ты выяснил, что тебе надо делать, когда останешься жив, - прежде всего найти ее… Ты начинал понимать главное - пусть у тебя на свете было все, но не было ее, той, что привиделась, что ниспослана тебе оттуда, с вершин северного сияния, и осталась в твоей памяти не зря. Значит, дорога твоя удлинится, она уже удлинилась, и тебе шагать еще и шагать, а когда человек идет, он в конце концов всегда приходит - к костру, или к источнику, или к сердцу, которое до встречи с ним было необитаемо…
- А помнишь, как вас в плен чуть не взяли? - спросила Ноэ.
- А как же! - засмеялся Антоша. - Это разве забудешь! Вот уж было весело!
- Сначала-то не очень весело, - поправил Чернов, - зато потом отвели душу.
Они начали в деталях вспоминать эту историю, вошедшую в летопись курьезов Арктики.
…Машкин взял отпуск, не мог вылететь с острова, махнул рукой и записался рабочим к Чернову - работать на просчете и мечении белых медведей в берлогах Дрем-Хэда. Жили они вдвоем в то злосчастное время, когда сгорел балок. Осталась от балка одна треть, ее соединили с эскимосским иглу, строили сами и так жили.
Однажды утром почудилась обоим сразу иностранная речь, где-то прямо над головой. Они выскочили мигом из спальных мешков, бросились к крошечному окошку, надышали маленькое пятно и… обомлели. У входа в иглу стояла группа лыжников в ярких пуховых костюмах ненашего производства и оживленно обсуждала что-то не на русском языке.
"Американцы", - мелькнула у обоих мысль.
Чернов кивнул Машкину на карабин, приложил палец к губам и потянулся за пистолетом. Он надел ремень с кобурой прямо на кухлянку, осторожно приоткрыл дверь и показал Машкину, чтобы страховал его из карабина, чтобы стоял подальше, сзади.
Ход в иглу был прикрыт листом фанеры. Чернов надел очки, чтобы солнце не ослепило сразу, отодвинул лист и стал у входа.
- Добрый день, сказал он по-английски.
Ему по-английски вежливо ответили.
Он сосчитал лыжников. Восемь человек, силы неравны. Но он заметил, что оружия в руках у них нет. Во всяком случае, не видно.
"А у меня кобура расстегнута, успею", - подумал он.
Английский язык Чернова в объеме кандидатского минимума позволял вести вежливую беседу.
Английский гостей оказался не лучше, но Чернову понять этого было не дано. Он перешел на русский. По-русски гости говорили с ужасным акцентом. Это еще более настораживало.
Положение было дурацким. Гости сняли лыжи и ожидали приглашения к чаю, а черный, давно немытый бородач стоял с оружием у входа и вел джентльменский диалог.
И вдруг он заметил, как маленький лыжник, откинув капюшон, тряхнул головой и выпустил прекрасную копну рыжих волос.
"Боже, женщина!" - удивился Чернов.
Женщина воткнула рядом с иглу лыжную палку с вымпелом, известным Чернову еще со студенческих лет. Он сам состоял членом этого спортобщества.
"Буревестник!"
Чернов кашлянул, вышел наружу, пригласил изнутри Машкина - так все и познакомились. Семь лыжников, лыжница и наши весьма помятые интеллигенты.
Спортсмены оказались из Латвийской республики, совершали впервые в истории отечественного спорта лыжный переход по периметру острова и несказанно были рады встрече.
- Мы думали, вы американцы, - сказал Антоша.
- Это мы думали, что вы американцы, - сказала девушка по-русски, но с милым акцентом.
Самое смешное заключалось в том, что в пистолете Чернова не было обоймы. Накануне он разбирал и чистил оружие, а обойму оставил в ящике с медицинскими препаратами по обездвиживанию медведей, надеясь проверить ее и перезарядить утром, чтобы вечером не жечь зря свечу.
Вспоминая, Чернов изображал все в лицах; и свое сверхбдительное состояние, и отчаянную решимость Машкина, и недоумение миролюбивых лыжников. Игнатьич и Ноэ смеялись до слез.
Но главное, эти лыжники и явились тем самым чудом, на которое и уповали двое полуголодных, изможденных отшельников. Попробуй после этого не верить во что-то ирреальное или хотя бы в стечение обстоятельств…
Долго продолжался вечер воспоминаний, пока не были брошены на пол спальные мешки.
Нанук и Ноэ пошли к себе, а Машкин с гостями отправился в гараж, оттуда на вездеходе они спустились на лед посадочной полосы, забрали груз новоприбывших и доставили его к дому.
- Все! - плюхнулся Машкин на койку. - Будем спать до победного конца!
Гости устраивались на полу в спальных мешках. Первым мгновенно захрапел Игнатьич.
"Вот нервы-то у кого в полном порядке", - успел сквозь дремоту заметить Машкин.
Глава четвертая
Остров уже отметил Приход Большого Солнца, а Чернову с Игнатьичем так и не удалось еще разыскать берлог. Три раза выезжали они на рекогносцировку, разведывали места прошлогодних залеганий, но безуспешно.
Потом были две затяжных пурги - предвестницы солнечных морозных весенних дней. С помощью Нанука Чернов и Игнатьич определили преобладающее направление ветров, выехали на вездеходе к северным отрогам островных хребтов и тут легко обнаружили по комьям снега вокруг взлома первую берлогу. В семидесяти метрах от нее нашли вторую, а через полчаса и третью берлогу.
Вездеход вернулся в поселок, и решено было наутро выйти с полным снаряжением на отлов. Чернов пригласил Машкина, своего давнего помощника, тот охотно согласился.
- Собаку бы, собаку… - вздыхал Чернов.
В прошлом году хорошая медвежатница - лайка Пальма была сильно помята зверем и сейчас доживала свои дни у детсадовской столовой. Дети играли с ней, кормили, а взрослые построили калеке будку и не пускали к ней злых, упряжных псов.
- Лучше Пальмы не будет, - махнул рукой Игнатьич, - а другой и не надо…
В планы длительной экспедиции Чернова входила не только помощь Игнатьичу в отлове - это дело скорее всего было второстепенным. Просто, используя отлов, можно было производить научные наблюдения по изучению "хозяина Арктики", а основное в экспедиции было определить место строительства балка прямо в зоне берлог, дождаться прилета двух своих коллег чуть позже и вести наблюдения, мечение медведиц и весь комплекс по программе "Полярный медведь" непосредственно на северном побережье, вдали от островного поселка до тех пор, пока медведицы не покинут места залегания и не уйдут в океанские льды. Тогда Чернов планировал свернуть экспедицию и уйти на западную оконечность острова, длинный узкий мыс, где осенью всегда постоянное лежбище моржей. Это место - медвежья столовая. Обычно в конце сентября - октябре моржи покидают лежбище, оставляя остатки трупов старых моржей, больных, задавленный молодняк. Все это входит в рацион весеннего питания медведей, перед тем как уйти им на север.
С техникой безопасности группа была знакома, так что Чернову лишний раз не пришлось растолковывать азы. Осталось лишь распределить обязанности.
Машкин должен был щупом проверять толщину снежного потолка берлоги, отыскивать камеру, где располагалась мамаша с медвежатами, а затем раскапывать берлогу.
Чернов взял на себя обязанности обездвиживать зверя, стрелял в него из "кеп-чура", американского ружья, заряженного наркотическим препаратом.
Страховать людей на случай внезапного нападения медведицы - это дело Игнатьича, самого меткого охотника. Приезжал он всегда со своим карабином, не доверяя чужому оружию.
Нанук занимался с малышами. Ему должны помогать все остальные, когда медведица будет обездвижена.
- Самое главное - мух не ловить и вовремя отрываться, - напутствовал Чернов.
- Это мы умеем, - смеялся Машкин.
…Вездеход оставили внизу у самого склона. Склон был почти вертикальным, и в спрессованном, чуть ли не каменной твердости снегу пришлось отрывать ступени.
- Не надо торопиться, - сказал Чернов Машкину. - Очень хороший склон. Чуть что - всем лететь вниз на пятой точке.
- Вас понял, - ответил Машкин, идущий первым. За ним по ступеням поднимались одновременно Чернов и Игнатьич. Последним не спеша шел в гору Нанук.
Берлога хорошо была видна на гладкой поверхности склона по комьям снега вокруг выходного отверстия. Игнатьич встал в стороне, чтобы хорошо видеть и Машкина, и берлогу, и отпустил предохранитель.
Первым делом Чернов засыпал входное отверстие, чтобы медведица не выскочила неожиданно. Машкин щупом пробовал снег, его толщину, искал камеру. Потолок берлоги был толстым, и медведю его не сломать.
Одна из опасностей, подстерегавших ловцов, - разная толщина потолка в берлоге. Приходилось ходить как по минному полю. Неожиданно под ногами мог оказаться тонкий, десятисантиметровый снежный потолок, и тогда человек мог провалиться и оказаться в снежной яме вместе со зверем.
Но на этот раз потолок был толстым. Машкин нащупал камеру и начал раскапывать залежку. Работал он быстро, вернее, торопливо.
- Не спеши, - шепотом успокаивал его Чернов. Он держал раскоп на прицеле. Туда же настороженно смотрел Игнатьич со взведенным карабином. Было тихо.
Вдруг из берлоги послышался вздох. Машкин отскочил в сторону. Все насторожились. Из берлоги слышалось шипение, недовольное рычание и клацанье. Наконец зверь не выдержал - и тут все увидели над отверстием в снегу сначала черную точку носа, затем показалась голова на мощной шее. Было что-то змеиное в этой аккуратной небольшой голове и длинной гибкой шее. Чернов выстрелил. Шприц с красным стабилизатором воткнулся в шею, и зверь скрылся в берлоге.
Охотники на всякий случай торопливо скатились вниз.
- Подождем, - сказал Чернов и нервно закурил.
Все тоже потянулись к его пачке.
- Засекай время, - сказал Чернов Игнатьичу, - минут на пятнадцать.
Игнатьич и Машкин посмотрели на часы. Нанук сидел на корточках и тоже курил.
Чернов пошел к вездеходу, положил там ружье, взял свой маленький рюкзачок со специальными инструментами, оставил открытой дверцу машины и опять полезно склону, одновременно расчехляя фотоаппарат.
Все потянулись за ним, пятнадцать минут прошло. Игнатьич обогнал Чернова, шел впереди с карабином.
Чернов взял у Машкина лопату и сам расширил вход в берлогу. Медведица не шевелилась, глаза ее были открыты, из пасти на снег стекала слюна.
- Готова, ребята, - сказал он и прыгнул в яму. Два медвежонка лежали, прижавшись к брюху матери.