Конечно, никто бы на острове не похитил вездеход, трактор, домик мехмастерской, два балка, электростанцию, крохотную столовую на шесть посадочных мест, где обедали в две смены, баню и склад ГСМ, но порядок есть порядок, и инструкция в морских ведомствах всегда соблюдается до последней буквы.
Гидрографы стосковались в столь долгом отсутствии по детям, по женам, по теплу семейного очага, и добрейший Антоша Машкин понимал, что ему, единственному холостяку, нет никакого резона менять зимовку на острове, прекрасную охоту и независимый образ жизни на общежитие в поселке городского типа и ежедневный выход на работу к девяти ноль-ноль.
В центре кандидатура была согласована, утверждена, должность инженера за Машкиным осталась, все ребята экспедиции были ему благодарны за инициативу - и Машкин остался один.
Кроме своего не очень сложного хозяйства в наследство Машкин получил несколько початых банок краски, аэрограф (пистолет-разбрызгиватель краски), кисти, картон и фанеру. Всем этим художник партии пользовался для написания диаграмм, красочных таблиц и бодрых лозунгов, призывающих к досрочному выполнению плана по бурению скважин во льду.
В Новый год без елки грустно, а на острове вообще не растет ни кустика, какая уж тут елка!
Антон Машкин аккуратно сшил две простыни, сделал из досок рейки и на огромный подрамник натянул простыни. Затем мелом наметил контуры будущего рисунка и включил аэрограф с зеленой краской. Елка получилась великолепной, огромной и ядовито-зеленой.
Рядом с елкой он намеревался поместить Деда-Мороза, Снегурочку и белого медведя.
Медведь у него получился быстро и легко. Достаточно было только углем провести по простыне - медведь белый и краски не требовал. С Дедом-Морозом и Снегурочкой дело оказалось более сложным.
Краски не хватило - и шубу Деда пришлось превратить в весьма легкомысленную куртку, вместо брюк пришлось ограничиться шортами, а унты вообще ликвидировать, таким образом оставив деда босиком.
Снегурочка по замыслу художника должна быть в роскошной дубленке и на коньках этак лихо подъезжать к Деду.
Коньки еще получились кое-как, но затея с шубой и шапкой-магаданкой начисто провалилась, и Снегурочка залихватски подъезжала к Деду на коньках и в бикини.
Как ни пытался Машкин выжать из аэрографа хоть каплю краски, ничего не получалось. Даже на приветствие: "С Новым годом!" - ничего не оставалось, как израсходовать штемпельную тушь, благо печати у Машкина не было и ставить печать никому не нужно ни сегодня, ни через год.
Втайне все же гордясь своим детищем, Антоша Машкин вытащил произведение искусства на улицу и прибил его рядом с крыльцом, на стене дома: тут громадное полотно круглые сутки хорошо освещалось в полярной ночи электрической лампочкой.
Со всех концов поселка к дому проторились новые тропинки. Чукчи и эскимосы приветствовали шедевр и горячо хвалили художника.
Последним пришел председатель сельсовета Акулов. Он долго вынашивал свое отношение к полярному вернисажу и наконец решился.
Следует заметить, что вся власть на острове сосредоточивалась в лице Акулова, так как ни партийной, ни профсоюзной организации, ни представителей администрации совхоза тут не было - все это было на материке, за проливом, поскольку организовать на острове хотя бы отделение совхоза считалось нерациональным, тут оленей-то всего три тысячи, выпасаются вольно, без пастухов, никуда им с острова не убежать. Да бригада охотников - зимой добывают песца, летом и осенью - моржа. Да двадцать овцебыков привезли ученые в экспериментальном порядке - тоже на вольном выпасе, никаких забот. Четыре из них тут же умерли. Энергии одного Акулова было достаточно, чтобы на острове соблюдался порядок.
- Вот что, Машкин, - сказал он, - ты эти художества брось.
- Пошто так? - спросил Машкин.
- Нехорошо это. На улице как-никак минус сорок, а они у тебя голые.
- Это вы уж зря, Иван Иванович. Просто краски не хватило. Они у меня вполне приличные, южные, скажем так. Мороз и Снегурочка.
- Южного Деда-Мороза не бывает, - вздохнул Акулов. - Сними. Разврат это. Если делать нечего, рисуй передовиков производства.
- Одетых?
Вздохнул Акулов и ушел.
Ночью тридцать первого декабря картина еще висела, но первого утром Машкин ее снял и поставил в коридоре, а затем перетащил в баню, поскольку в бане совсем никакой наглядной агитации не было.
…И не раз новогодней ночью люди выскакивали на улицу, запускали в небо ракеты, стреляли из всех видов оружия, благо в каждом доме есть охотничьи ружья, карабины, "мелкашки".
Новый год громкий, все были довольны, это особенно важно, если учесть, что во всем мире первыми Новый год отмечают на острове. За Урал, в сторону Европы, Новый год придет только через десять часов, отметят его по московскому времени, а потому гуляй, пока москвичи за стол не сели, или выпей с ними, если тебя на десять часов хватит. Островитян обычно на десять часов веселья хватало - все почти дотягивали до боя курантов, выпивали по последней рюмке с Москвой и Европой и ложились спать. До обеда или уже до вечера, кто как. На спирт и шампанское в Новый год заведующий ТЗП (торгово-заготовительный пункт) никогда не скупился. По северному обычаю считалось, что если на острове Новый год плохо отметить, то он плохим будет для всего материка. А этого нельзя допустить ни в коем случае. Вот такими глобальными категориями мыслили скромные северяне.
Дотянул до десяти утра первого января и Антоша Машкин. Решив проветриться, отнес картину в баню и, возвращаясь домой, вдруг обратил внимание на темные пятна возле бочек с горючим и маслом, которые кучей лежали у склада гидробазы.
Сначала он подумал, что это просто утренние тени от бочек, тем более что утро почти не отличалось от ночи и электросвет горел круглые сутки, значит, тени от ламп. Но подойдя поближе, обнаружил, что из пяти бочек горючее странным образом вытекло на снег. Некоторые бочки были почти совсем погребены подо льдом, другие торчали на треть или наполовину, и вот те, что торчали наполовину, странным образом сочились, черня снег вокруг себя.
Машкин сильно толкнул одну бочку, она завалилась и тут из нее вырвалась струя, струя тонкая, из небольшого отверстия. Тут только Машкин и заметил отверстие. Осмотрев бочку, обнаружил такое же на противоположной стороне.
"Навылет, - подумал он, - из карабина".
Вторая бочка, третья и четвертая - все были уже пусты наполовину.
Случайности быть не могло. Под прикрытием шума, веселых криков, салюта и новогодней пальбы кто-то вел прицельную стрельбу по бочкам. То, что они не пустые, известно было всем.
"Проверить карабины?.. Но они в каждом доме, и стреляли из всех. Сообщить Акулову? Он устроит сходку и спугнет… Нет, лучше самому… Сделать вид, что ничего не случилось, и быть внимательным… Детектив, черт возьми!"
Машкин выругался и пошел к дому.
"Может, кто по пьянке?.. Нет, тут, на острове, знают всему цену. Злой умысел? Зачем? Кому выгодно? Ничего непонятно!"
Антоша Машкин - небольшого роста человек в толстом водолазном свитере и больших собачьих унтах (спецодежда гидробазы) стоял на земле прочно и никогда не торопился. Ему под сорок. В этом возрасте новые ошибки совершают редко, а старыми не тяготятся. А тут предчувствие каких-то неприятностей вдруг завладело им, и чем ближе он подходил к дому, тем больше портилось настроение.
Размышляя о бочках, он вспомнил случай минувшей осенью. Возвращаясь с промеров, вездеход завернул к навигационному знаку в устье реки Медвежьей, где находился небольшой запас горючего - три бочки на тот случай, если транспорту экспедиции придется, сменив маршрут, дозаправиться. Бочки стояли на том же месте, но все были пусты. Пробки на бочках аккуратно завинчены. Земля вокруг пропитана бензином.
- Не иначе как медведи, - пожал плечами вездеходчик.
- Цирковые, - усмехнулся Машкин. - Я еще не видел, чтобы наши умели завинчивать пробки.
…Сейчас оба эти случая невольно пришлось привязать к странной закономерности, к одинаковости результата, хотя внешне почерк был разный.
"А вдруг? - подумал Машкин. - Чем черт не шутит? Вдруг это один и тот же человек? Но зачем!?"
Машкин никак не мог постичь глупости и непрактичности содеянного.
"Надо пойти к Ноэ, - решил он, - и к ее отцу Нануку".
Глава вторая
Широкая, как тундра, и могучая, как пурга в декабре, толстая поэтесса племени ситыгьюк Ноэ сидела на полу, на мягких теплых шкурах и зашивала оленьими жилами порванные торбаса Нанука.
Ее мать, дряхлая старуха Имаклик, убирала с низенького, не выше кружки, но широкого столика посуду. Семья только что закончила чаепитие.
Ее отец, старик Нанук, сидел у печки и курил трубку.
Гостю обрадовались. Антон дружил с Нануком, а с Ноэ у него были давние дружеские отношения.
- Етти! - сказал по-чукотски Нанук.
- Ии, - ответил Машкин.
На острове давно говорили на чукотско-эскимосско-русской смеси, и никто на это не обращал внимания, все хорошо понимали друг друга, если знали сносно хотя бы два из этих языков. Английский тоже был в ходу, но у стариков, когда они вспоминали молодость, вспоминали капитанов зверобойных и торговых шхун, к которым они нанимались сезонить.
- С Новым годом! - вспомнил Антон.
- Новый год, - вздохнул Нанук. - Хоросо…
Антон вытащил бутылку, передал Ноэ, она перестала шить, начала снова накрывать на стол.
Антон сел на пол.
- Ну, будем! - поднял он кружку.
Все, кроме Имаклик, выпили.
- Невеселый ты, - сказала Ноэ. - Болеешь? Голова болит?
- У меня после спирта никогда не болит, - буркнул Машкин.
- С Новым годом! - сказала Ноэ.
- А сколько лет Нануку? - спросил Машкин. - Сколько раз он встречал Новый год?
- Не знаю. Мы не считаем года. Зачем?
"Действительно, - подумал Машкин. - Зачем?"
- У нас на острове он раньше всех увидел солнце, - сказала Ноэ.
"Самый старший, значит", - улыбнулся Машкин.
Когда Антон Машкин поведал свои тревоги, долго молчал Нанук. Потом сказал:
- Каждый зверь оставляет след. Надо подождать…
- Чего ждать?
- Скоро Время Длинных Дней… Скоро солнце…
- Тогда найдем?
- Найдем, - кивнул Нанук.
- Не надо торопиться, - сказала Ноэ. - О’кей?
- Оки-доки, - засмеялся Нанук. - Вери велл!
- Как здоровье, Нанук? - опросил Машкин. - Поедем в тундру? На берлоги?
- Зачем? - спросила Ноэ.
- На полярке у радиста видел я телеграмму. Приезжают звероловы.
- Как в прошлом году?
- Ага… медвежат отлавливать. Просят помочь… хорошо платят.
- Сколько им надо медвежат?
- Пятнадцать.
- Много… - сказал Нанук.
- Можно попробовать.
Нанук что-то сердито сказал Ноэ по-эскимосски. Она засмеялась;
- Он говорит, слишком жирно будет. Хватит им и десяти. А то всех мишек вывезут с острова. - И добавила. - Между прочим, имя отца в переводе - "медведь". Видишь, какой он крепкий. Как медведь.
- Ии-эх, - засмеялся Нанук. - Вот какой был! - И он показал палец. - Раньше. Совсем болел. Каслял.
- Туберкулез?
- Наверно, - ответила Ноэ. - Но вылечился. Сам.
- Молодой русский доктор… - вспомнил Нанук. - Я собаку на метеостанции купил. Белый щенок.
- Потом его вернули назад, да? - сказала Ноэ. - По глазам у собаки узнали, что болела чумой. Взяли взамен другого щенка. Да?
- Ии, - кивнул Нанук.
- Ну и что? - спросил Машкин.
- Сенка убиваем… - вспоминал Нанук… - вынимаем всю организму. Сир берем. Дерсим теплом месте.
- Вытапливаем жир, - объяснила Ноэ.
- Да, - сказал Нанук.
- А потом?
- Больсая лоска сиру три раза в день. С молоком. В круску кипяток, молоко сгуссонку сколько хосесь. Лоску сира. Так и пил. До-о-олго.
- И прошло?
- Не каслял потом… Стал такой толстый, смеялся на зеркало!
Ноэ засмеялась:
- Правда, правда.
- Еще кто-нибудь так лечился?
Нанук пожал плечами;
- Ко-о… не знаю.
Старуха Имаклик сидела в углу и шила.
Что бабушка Имаклик шьет-то? - спросил Машкин.
- Это мне… мяч.
- Мяч??
- Эскимосский мяч, у нас если бабушка начинает шить мяч для внучки - значит, она признается, что стала старенькой. У нас такой обычай. Внучки нет - шьет мне.
- Я не видел ни разу, - признался Машкин.
- Наступит Время Длинных Дней, будем играть, - пообещала Ноэ.
- Сначала охотиться, - напомнил Нанук.
- Да, - кивнула Ноэ. - Нанук должен копьем убить нерпу, принести ее - это сигнал, что можно играть.
- А если застрелить нерпу? - спросил Машкин.
- Нельзя, - ответила Ноэ. - Надо копьем, такой обычай.
- А если не получится копьем?
- Значит, другой старик будет дежурить у лунки, и все равно копьем. Такой обычай.
- А мне нельзя? - спросил Машкин.
- Тебе нельзя, - сказал Ноэ. - Ты молодой. И ты не эскимос.
- Какой уж молодой, - махнул рукой Машкин и налил в кружки. - С Новым годом!
Старик больше пить не стал. Выпили Антон и Ноэ. Старик налил себе чаю.
Ноэ тихо замурлыкала песню. Напев этот Машкин знал, это была песня Ноэ. В этом племени у каждого была своя песня, родовая песня. Песню дарят ребенку родители при рождении. Сами сочиняют, и эта одна песня у ребенка на всю жизнь. У всех разные песни. Здесь, в этом племени, все были поэтами, это считалось обычным. Все были танцорами и музыкантами. Ничего особенного, и Машкин не удивлялся, он знал это.
Нескладная фигура у Ноэ, но это не замечалось, когда она пела или танцевала, потому что у нее было удивительно красивое лицо. Машкин мог часами неотрывно наблюдать за ее лицом и все время удивлялся, почему у нее такое лицо.
Ноэ легко носила свое большое тело. Она была грациозна. Как ей это удавалось, Машкин не понимал.
Он смотрел на ее лицо, в ее черные глаза, искрящиеся как белый снег. Татуировка совсем не портила ее лица, и это было странно. Татуировка была на щеках, две полосы пересекали лоб и переносицу, три небольшие полосочки были на подбородке. Татуировку ей сделали в самом раннем детстве, по обычаю, настоял отец Нанука, со стариком не спорили. Сейчас деда нет, а память о нем на лице Ноэ осталась.
Когда Ноэ приходила к Антону, он любил целовать ее лицо. Ноэ тихо лежала, и на местах татуировки выступали маленькие бисеринки пота.
Вдруг Ноэ прекратила петь, засмеялась, шепнула Машкину:
- Идем к тебе.
- Идем, - сказал он. - Только у меня нетоплено.
- Не замерзнем, - опять засмеялась она.
Глава третья
Ноэ еще спала, и Машкин первым выскользнул из тепла постели на ледяной пол. Он в два прыжка оказался на кухне, снял с веревки унты - они висели над потухшей печью, - сунул босые ноги в них, накинул на себя длинную шубу, стало тепло, но и еще ощутимей, что в комнате очень холодно.
Он дохнул, облачко теплого воздуха осталось висеть.
Машкин вышел в коридор, ведро угля там было приготовлено с вечера, он налил в банку солярки, прихватил ведро, и вскоре в доме весело загудела печка.
Как бы тепло ни было натоплено с вечера, за ночь все выдувало, и если ты ленился ночью вставать и подкладывать в печь, то утром процедура вставания была одной из самых неприятных.
Проснулась Ноэ.
- Ты лежи, лежи, еще холодно. Вот скоро чай будет, тогда встанешь.
Ноэ зажмурилась, улыбнулась, натянула одеяло и скрылась с головой.
Машкин хозяйничал на кухне.
Ноэ часто оставалась у Антоши, и здесь, на острове, никого не интересовало, кто и куда и из какого дома выходит по утрам.
Машкин заглянул в кладовку - было пусто. Надо было идти за мясом в магазин, но магазин откроется только в десять. Тогда он достал с верхней полки (съестное обычно хранилось наверху, чтобы не достали собаки) две "палки" сервелата и принялся их рубить топором.
Твердую копченую колбасу на остров завезли с запасом на несколько лет. Льды остановили тут снабженческое судно, дальше на юг пробиться было нельзя, и все, предназначенное для других поселков побережья, пришлось выгрузить на острове.
Колбасу не любили. Считали, раз ее много - значит, никому не нужна. А раз твердая - значит, засохла, испортилась, надо варить. Предпочтение отдавалось мягкой вареной оленьей колбасе, которую самолет привозил раз в месяц из местного пищекомбината, расположенного на той стороне пролива, на материке.
Вода в кастрюле закипела, Антоша бросил туда куски сервелата и поставил чай.
Когда колбаса разварилась, он вынул ее, сложил куски в котелок, сунул в духовку, а в бульон засыпал макароны и сухого луку.
- Вставай! - присел он в ногах Ноэ. - Кушать подано.
…Они сидели за столом и заканчивали чай. От теплого хлеба все еще шел пар. Чтобы хлеб не черствел, здесь его обычно держали на морозе, а перед подачей выдерживали в духовке, и он всегда был как свежий, горячий и душистый. Масло, намазанное на такой хлеб, таяло, и с ним можно было много выпить чаю. Но лучше всего такой хлеб шел к мясной или рыбной строганине.
"Интересно, - подумал он, - вот если б Ноэ была моей женой, вставал бы я так рано и готовил бы ей пищу?"
Он подкинул в печь.
"А почему жена должна раньше меня вставать в такой холод?" - вдруг ужаснулся он своей мысли, и ему стало стыдно.
Он пил чай, улыбался.
- Ты чего все время улыбаешься? Я смешная, да?
- Ну что ты, что ты! Просто утро хорошее…
- А мне с тобой любое утро хорошее, - просто сказала она. - А вечера еще лучше. - И засмеялась.
"Послушал бы Акулов, - подумал Антоша и задумался… - Уже февраль на дворе… Чего бы такого к Восьмому марту ему нарисовать?"
А у Акулова были свои довольно странные заботы. Он мечтал о свадьбе. О Мероприятии с большой буквы. О комсомольско-молодежной свадьбе на весь остров. И виделось ему, как он стоит у себя в сельсовете в белой рубашке и при галстуке (сколько можно носить осточертевший свитер?!), в черных лакированных туфлях (сколько можно ходить в унтах?!), поздравляет молодоженов, разрешает откупорить бутылку шампанского, сам ставит на проигрыватель пластинку с маршем Мендельсона, а кругом стрекочут камеры телевидения и кинохроники, вспыхивают блицы столичных фоторепортеров. И вот Акулов приглашает всех в столовую, где давно накрыты столы и он во главе пиршества с микрофоном в руках и с торжественной речью на белом листе бумаги. "А может быть, лучше без бумаги? - думает он. - Взять и заучить речь, а?"
Пятнадцать лет живет на острове Акулов, из них десять работает председателем сельсовета, но книга записи актов гражданского состояния до сих пор пуста: никого соединить крепкими узами и на всю жизнь ему так и не удалось.