Я знал, что мама не согласится. Так и случилось. Рыдая, она повторяла одно и то же:
- Нет, это невозможно! Невозможно!.. Я опять к комиссару.
- Ты твёрдо решил? Непременно хочешь в армию? - спросил он. - Подумай: у нас строгая дисциплина, опасности на каждом шагу. Могут и убить…
- Решил твёрдо, товарищ комиссар! Я поклялся поступать, как отец. Уверен, что, будь он жив, тоже пошёл бы.
- Ну хорошо. А теперь слушай меня внимательно: в ночь со вторника на среду мы погружаемся в эшелон. Об этом никому ни слова. Ты и твой дружок подойдёте к водокачке и там, на запасных путях, найдёте нас. Если сможете, захватите с собой котелки, ложки, лучше деревянные, полотенце, по смене белья.
- Спасибо, товарищ комиссар!
Свои вещи я заранее отнёс к Косте и условился встретиться с ним у водокачки.
В ночь побега я не сомкнул глаз - волновался, боялся проспать. Лёжа с открытыми глазами в постели, я вспоминал отца, школьные годы, новогодний вечер у родителей матери, искажённое от злости лицо деда. Сейчас всё это казалось мне далёким прошлым. Я покидаю дом, где вырос, маму, которую люблю больше всего на свете. Вернусь ли? Свижусь ли с ней?
Стрелки на ходиках показывали три часа, пора было собираться. Я встал, тихонько оделся и на цыпочках подошёл к дверям спальни попрощаться с мамой. Луна освещала её печальное красивое лицо. Тронутые сединой волосы рассыпались по подушке. Она мирно спала, ничего не подозревая.
Признаться, я заколебался. Что будет с ней завтра, когда она узнает о моём уходе? Как она переживёт его? Может быть, остаться?.. Нет, надо быть твёрдым!
Мне хотелось взять с собой что-нибудь на память о маме. Пошарив в коробочке, стоящей на комоде, я нащупал крошечные золотые часы. Мама давно не носила их. Цепь была продана, а механизм испорчен. Сунув часы в карман, я бесшумно распахнул окно и выпрыгнул на улицу. И сразу отлегло от сердца!
Костя издали увидел меня, подошёл, крепко пожал мне руку, и мы, не говоря друг другу ни слова, побрели по запасным путям искать эшелон. Комиссара мы нашли возле паровоза.
- Вот и мы! - весело сказал Костя.
- Отставить! - рассердился комиссар. - Красноармеец Орлов, разве вы не знаете, как нужно докладывать старшему командиру?
К моему удивлению, Костя сразу нашёлся. Он вытянулся, козырнул и, как заправский солдат, отрапортовал:
- Виноват, товарищ комиссар! Красноармейцы Константин Орлов и Иван Силин прибыли в ваше распоряжение.
- Вот это другое дело! Орлов, вам - в четвёртый вагон, к пулемётчикам. А вы, Силин, пойдёте в седьмой - к кашеварам.
К кашеварам! Я не двигался с места.
- Выполнять приказание! - Комиссар повысил голос, и я, понурив голову, пошёл искать вагон с походной кухней.
Рыжий, безбровый, круглолицый кашевар в матросской тельняшке, видимо, был предупреждён о моём приходе.
- Милости прошу к нашему шалашу, - сказал он приветливо и протянул пухлую руку. - Будем знакомы: шеф-повар, а по-нашему, по-морскому, главный кок, Сидор Пахомов.
Я назвал своё имя, фамилию и разочарованно осмотрелся по сторонам. Большой пульмановский вагон был разделён перегородками на три отсека. Слева что-то вроде кладовой, там хранились продукты: крупа в мешках, картошка, лук, масло. Справа, у самой стены, двухъярусные нары. А посредине, вплотную друг к другу, стояли походные котлы на колёсах, железные трубы их выходили на крышу вагона. Котлы дымились, около них хлопотало несколько человек в одних майках.
Разве об этом я мечтал, когда шёл к комиссару проситься в армию? В моём воображении рисовалась совсем иная картина: примут в отряд, дадут форму, будёновку со звездой, лихого коня, винтовку, шашку, а может быть, и наган. Мы в конном строю проезжаем по улицам города. Впереди трубачи. На нас все смотрят восторженно, с завистью… Или, размахивая шашками, мы налетаем на врагов, рубим их, обращаем в бегство… А вместо этого - кухня, щи, каша. Вернёшься домой, ребята спросят: "Расскажи, Иван, как ты воевал?" А ты им в ответ: "Кашу варил…" Стыдно! От огорчения на глаза навёртывались слёзы. Словно угадав мои невесёлые мысли, Пахомов сказал:
- Ты не смущайся, голубь! Кашевар есть самая главная фигура во всякой армии, - об этом даже Суворов говорил. Когда солдат сыт, он веселее, у него и храбрости больше. С пустым брюхом много не навоюешь! Кто кормит солдата? Кашевар. Так-то, голубь. А теперь положи свои вещички на верхнюю нару - и за работу!.. Карпухин, - крикнул он, - дай новичку нож, фартук и покажи, как чистить картошку!
Делать было нечего, я сел на мешок и принялся чистить картошку.
С платформы послышалась протяжная команда:
- По места-а-ам!
Свистнул паровоз, поезд тронулся.
Я в последний раз смотрел на родные края. В низинах стлался утренний туман. Далеко-далеко на горизонте разгоралась заря. В посёлке дымили трубы.
Часа через три поезд остановился. Бойцы с вёдрами в руках спешили к нашему вагону. Пахомов, надев белый колпак и фартук, большой черпалкой помешивал в котлах и с прибаутками отпускал завтрак: в одно ведро щи, в другое - пшённую кашу. Последним подошёл пожилой усатый боец. Шеф-повар и ему наполнил вёдра до краёв.
- Да ты что, Пахомыч, очумел, - лошадей, что ли, буду кормить кашей? - сказал боец.
- На одного берёшь?
- Нет, нас двое при лошадях. Мы в обозе.
- Зачем же, дурья голова, вёдра суёшь? Давай котелок.
- Нет у меня котелка.
- Какой же ты после этого боец?
- Ничего, в первом же бою достану у беляков. У них, говорят, заграничные, с крышкой.
- Пехота! - с презрением в голосе сказал Пахомов и, немного отделив из вёдер, отдал их усатому. - На, бери, знай мою доброту, тут на целый взвод хватит.
- Уж больно ты добрый сегодня, с чего бы это?
- В походе я всегда добрый. Ешьте про запас, ремни затянуть ещё успеете, - ответил повар.
Пока поезд стоял, мы впятером натаскали воды, почистили котлы и снова заправили их - на обед.
- Теперь наша очередь! - Пахомов нарезал буханку хлеба и поставил на стол котелки.
В горло ничего не лезло, я сидел, задумавшись, перед котелком со щами.
Пахомов, заметив это, положил руку мне на плечо.
- Э-э, так не годится, голубь! Есть надо.
- Не хочется…
- А ты через не хочется. Есть такая поговорка: голодный медведь не танцует. Слыхал?
- Он по мамке скучает, - вмешался в разговор тот, которого звали Карпухиным.
- И что же? - Пахомов строго посмотрел на него. - Мы все скучали по матерям.
Поезд тронулся. Я забрался на нары. Только закрыл глаза, как передо мной возник образ матери. Она встала с постели и, не увидев меня, забеспокоилась. Вот она нашла и прочла мою записку…
"Дорогая мама!
Я уехал с отрядом на фронт. Иначе поступить не мог. Прости меня. При первой возможности напишу обо всём подробно. Не грусти и не скучай. Я очень, очень люблю тебя!
Твой Ваня".
Я представлял себе, как слёзы медленно потекут по её бледному печальному лицу, капнут на бумагу, как она долго будет сидеть неподвижно, держа мою записку в руке, слабая, одинокая…
Бедная, бедная мама!..
Стучали на стыках колёса, вагон скрипел, покачивался. Я незаметно уснул.
Проснулся от тишины. Поезд стоял. Смеркалось, в вагоне тускло горела висячая лампа-"летучка". Пахло щами, горелым маслом.
Я спрыгнул с нар и попросил у Пахомова извинения.
- Ничего, голубь, ничего. Мы нарочно дали тебе выспаться. В первый день тяжело бывает, знаю по себе. Потом привыкнешь, наработаешься ещё! - ответил он.
От Пахомова исходила какая-то особая доброта, сердечность, он был мягок, приветлив, но ругался виртуозно, "по-моряцки". Такой многоэтажной ругани, какой при случае щеголял наш шеф-повар, я никогда раньше не слыхивал, хотя и вырос в рабочем посёлке.
К нам в вагон поднялась молоденькая, миловидная девушка с вздёрнутым носиком. По красному кресту на белой нарукавной повязке я догадался, что она медицинская сестра из санчасти.
- Моё вам почтение, Шурочка! - Пахомов церемонно поклонился ей. - Давненько не виделись мы с тобой. Как живёшь, что поделываешь?
Девушка капризно повела плечами, огляделась.
- Ничего вы тут устроились… Не житьё - малина! Ешь сколько влезет, спи - не хочу. Не дует, не каплет. Это про вас сказано - солдат спит, а служба идёт.
- На то мы и кашевары, - отозвался Карпухин.
- То-то и оно, что кашевары, - сердито сказала Шурочка. - Кроме жидких щей да горелой каши, ничего не умеете стряпать!
- Это ты зря, Шурочка, - обиделся Пахомов. - Мои котлеты де-валяй славились на весь флот! О бифштексах и говорить нечего - по-гамбургски или натуральные с кровью. Бывало, позовёт меня к себе капитан первого ранга Евгений Анатольевич Берг и спросит: "Ну-с, кок, чем собираешься угощать нас сегодня?!" - "Чем прикажете". - "Неплохо бы свиные отбивные, но только такие, как в Копенгагене готовят!" - "Есть как в Копенгагене!" И такие отбивные приготовлю, что язык проглотишь!
- Да ну тебя, Пахомыч!.. Дразнишь только отбивными-то!
- Я бы с превеликим удовольствием угостил тебя, Шурочка. Да вот беда - мяса нет. Дают такую дохлятину, что не только жаркое, супа приличного не сваришь!..
- А это новенький? - девушка посмотрела на меня, улыбнулась.
- Доброволец, сегодня пришёл.
- Славненький, молоденький какой! Ты в подкидные умеешь играть?
- Умею…
Я смутился. Впервые в жизни девушка так разговаривала со мной. Она была прехорошенькая. Небольшого росточка, лицо румяное, губы влажные, яркие, на правой щеке тёмная родинка, шелковистые, завитые кудри, светлые, с серебристым отливом, выбивались из-под косынки.
- Приходи, миленький, к нам, в санитарный вагон, - в карты сыграем. Страсть как люблю вашего брата в дураках оставлять! - Она потянулась, как кошка, лениво зевнула.
- Да уж ты не одного оставила в дураках! - усмехнулся Пахомов. - Этого тоже хочешь обдурить?
- Там видно будет! - И опять ко мне: - Ты, миленький, не слушай старого хрыча, это он от ревности!.. Ну, заболталась я тут с вами! - Она повернулась ко мне: - Так ты приходи! - и ловко спрыгнула на землю.
- Хороша, чёртова девка! - Пахомов вздохнул. - А ты, парень, не зевай, видать, ей по душе пришёлся…
В ту ночь в нашем вагоне долго не спали. Пахомов, дымя толстой самокруткой, рассказывал о боевых делах нашего отряда, о комиссаре Власове. Отряд был сформирован в бурные дни Октября из красногвардейцев, матросов Балтики и революционных солдат. Он прошёл от Петрограда до юга страны, участвуя в многочисленных боях. Недавно отряду присвоили наименование 2-го горнострелкового полка и передали в состав Н-ской дивизии.
- Комиссар наш из бывших студентов, - рассказывал Пахомов. - Он сам и сформировал отряд. Шибко образованный человек, ворох книг прочитал! Да и теперь не расстаётся с ними - всюду таскает с собой. О его храбрости и говорить не приходится, - не раз самолично цепь в атаку поднимал. Насчёт дисциплины строг - шалить никому не даёт1.. Зато бойцу как родной отец. Командир - тот суховатый, из бывших офицеров, но военное дело знает назубок…
На рассвете эшелон остановился в открытом поле. Дали команду разгружаться. Бойцы проворно выскакивали из вагонов, выводили по настилам лошадей, спускали пушки, пулемёты, повозки. К нашему вагону тоже подкатили настил, и мы, кашевары, при помощи бойцов хозяйственного отряда быстренько выгрузились.
Не успел пустой состав отойти, как подкатил второй, потом третий. Стало шумно, многолюдно. В предрассветных сумерках командиры, подсвечивая карманными фонариками, покрикивая, собирали своих людей. Кое-где уже начали строиться.
В суматохе промелькнула фигура Кости Волчка, - он с пулемётчиками хлопотал возле тачанок. Я искренне позавидовал ему. Полк построился и зашагал походным маршем - рота за ротой, батальон за батальоном. Походные кухни тащились в хвосте колонны, - мы на марше варили еду.
Издали доносились глухие разрывы артиллерийских снарядов. Фронт был близко…
Солнце уже сияло вовсю, когда мы расположились лагерем недалеко от большой станции.
Пока бойцы завтракали, командир и комиссар сели на коней и в сопровождении двух бойцов куда-то уехали. Они вернулись в полдень. Трубачи затрубили сбор. На митинге комиссар объяснил задачу. Наш полк шёл на замену другому, уходящему в тыл для отдыха и переформирования.
Лишь только стемнело, лагерь поднялся. В ночной темноте, совершив семикилометровый марш, полк вплотную подошёл к передовой. Было страшновато. Стучали пулемёты, порой со свистом пролетали снаряды и с грохотом рвались где-то впереди…
Батальоны без шума сменили уходящих в тыл, заняли их окопы. Артиллеристы подкатили пушки, установили их в заранее намеченных местах. Пулемётчики на время оставили тачанки и замаскировались на высотах. Тыловые части разместились позади фронта, километра за три, в овраге между невысокими холмами.
К рассвету всё было приведено в боевую готовность.
Улучив свободную минуту, я вскарабкался на холм, лёг на живот и стал рассматривать окрестности. Вдали - скалистые горы с редкой растительностью, между ближними холмами - вспаханные поля, а ещё ближе - узкая речка, - словно белая ленточка, разрезая поля, тянулась она с запада на восток. Мостики, перекинутые через речку, местами были разрушены. Высокие тополя, красные маки. Словом, самый мирный пейзаж, если бы не окопы и глубокие извилистые ходы сообщения, тянувшиеся за окопами.
Похоже, на этом участке фронта установилась относительная тишина. Белые зарылись глубоко в землю. Наши части на первых порах тоже особой активности не проявляли. Постреляют белые, ответят наши, постреляют наши, ответят белые. Выпустят десятка два снарядов, дадут несколько пулемётных очередей - и опять тишина.
На второй день после нашего прибытия на фронт новичков вызвали в тыл - получать обмундирование. Собралось человек сто. Коренастые, почерневшие от угольной пыли шахтёры, рабочие с ростовских фабрик и заводов, загорелые крестьянские парни в лаптях с котомками за спинами. Все - добровольцы.
Пришёл и Костя.
Мы сели с ним в сторонку. Костя прямо сиял - шутка ли сказать, сразу попал в пулемётчики!
- Я уже два раза стрелял, командир взвода разрешил. Не так уж трудно, - оживлённо рассказывал он. - Скоро научусь пулемёт разбирать. Первым номером стану, вот увидишь!
Мне нечем было похвастаться, разве тем, что я научился у Карпухина чистить картошку…
Получив обмундирование, я простился с Костей. Началось учение. Новичков выстраивали по утрам на равнине, укрытой за холмом. Инструкторы из бывалых солдат проводили строевые занятия. Кости с нами не было, он осваивал пулемёт у себя в роте.
Утром маршировка и стрельба по движущимся целям, днём - обратно к Пахомову, варить кашу. Так продолжалось дней десять. Я начал было свыкаться со своим положением, когда меня неожиданно откомандировали в стрелковую роту. Прощаясь, Пахомов долго тряс мне руку.
- Чем другим, не знаю, Ваня, но кашей, пока я жив, ты будешь обеспечен! Заходи, котелок твой всегда наполню…
Попал я во вторую роту, где командиром был прославленный своей храбростью шахтёр Кузьменко. После короткой беседы он приказал выдать мне винтовку, лопату и зачислил в первое отделение.
Начались фронтовые будни. Мы лежали в окопах, вели наблюдение за противником, иногда постреливали. Дважды ходили в атаку, но безрезультатно: оба раза с потерями откатывались назад. Позиция белых была хорошо укреплена.
По вечерам, когда мы отходили в тыл, на отдых, а иногда и днём, прямо в окопах, во время затишья, я, по поручению политрука, читал бойцам газеты, книги. Очень нравились моим товарищам стихи Есенина. Нередко кто-нибудь просил:
- Ты бы, Ваня, прочитал чего из Есенина, - больно хорошо пишет! Прямо за сердце хватает…
И я читал:
Зелёная причёска,
Девическая грудь,
О, тонкая берёзка,
Что загляделась в пруд?Что шепчет тебе ветер?
О чём звенит песок?
Иль хочешь в косы-ветви
Ты лунный гребешок?..
Я был самым молодым не только в нашем отделении, но и во всей роте. Этим, наверно, и объяснялось любовно-бережное отношение товарищей ко мне. Даже суровый и молчаливый Кузьменко и тот говорил бойцам перед боем: "Смотрите, ребята, поберегите Ванюшу". Вот и берегли: в разведку не посылали, опасных поручений не давали…
Нечего греха таить, я порядком трусил в первые дни. Мне казалось, что каждая вражеская пуля непременно заденет меня, каждый снаряд разорвётся именно надо мной. Постепенно я привык, однако страх остался.
Очень скучал по маме, хотя всячески старался скрывать это от товарищей, боясь, что они высмеют меня. По ночам, свернувшись клубком на сырой земле, укрывшись с головой шинелью, я мысленно переносился в наш дом, вспоминал каждую мелочь, и сердце сжималось от тоски.
Во время третьей по счёту атаки, когда мы, таясь в высокой траве, ползли по-пластунски для внезапного броска, случайная пуля задела мне левую руку выше локтя. Рукав гимнастёрки сразу намок; впрочем, особой боли я не чувствовал. Зажав рану правой рукой, я попытался остановить кровь, но она стала просачиваться между пальцев.
Один из бойцов нашего отделения подполз ко мне, осмотрел рану.
- Пустяковина, - сказал он. - Кость не задета. Залезай вон в ту воронку и лежи. Я поищу санитара, пусть перевяжет.
Санитара долго не было. Руку начало жечь огнём. Песок возле неё окрасился в красный цвет. Я огляделся: между воронкой, в которой я сидел, и нашими окопами было метров двадцать - двадцать-пять, не больше. Я выполз из своего убежища, короткими перебежками добежал до своих, свалился на дно окопа.
- Марш в санитарную палатку! - приказал командир пулемётного взвода, прикрывавшего атаку.
Пригнув голову, я по ходам сообщения побежал в тыл, к Шурочке. Она встретила меня улыбкой, как старого знакомого.
- Пришёл-таки ко мне!.. Задело бедненького?
Шурочка сняла с меня гимнастёрку и проворно начала обрабатывать рану. Я корчился от боли, на лбу выступил пот.
- Потерпи, миленький, потерпи немного! Скоро боль совсем утихнет. Хочешь, спиртику дам?
От спирта я отказался.
Забинтовав руку, Шурочка повела меня в свою каморку за холщовой занавеской и велела лечь на койку.
- Тут тебе будет спокойно. - Пощупав мой лоб, она вздохнула. - И чего только берут на войну таких зелёных? Другой с этой царапиной в строю остался бы, а у него жар начинается!
Я заснул и спал долго. Проснулся от прикосновения ко лбу чьей-то шершавой ладони. Это был наш командир Кузьменко.
- Я ведь приказал тебе сидеть в окопе! Зачем полез к чёрту на рога? - сказал он так, словно был виноват в моём ранении.
- Разве я не такой же красноармеец, как все?
- Конечно, такой же! Но… видишь, какое дело получилось. - Этот суровый человек с большими, грубыми руками и добрым сердцем не знал, как выразить мне своё сочувствие. Смущаясь, он вытащил из кармана брюк несколько яблок, положил около моей подушки. - Поправляйся, Ванюша! Я к тебе ещё загляну…
Пришёл ко мне и Пахомов с дымящимся котелком.