В первое время, по примеру других инвалидов, он ударился в мелкую спекуляцию - торговал поштучно папиросами. Не знаю, насколько успешно шла его коммерция. Думаю, дядю Гришу больше увлекала сама обстановка: посидеть на людях, побрехать с такими же, как он, бывшими окопниками. Однажды мы с Толькой Ваниным застали его за работой. Прибежали на базар (образовалось у нас несколько рублей) и увидели там дядю Гришу. Он сидел на земле, привалившись спиной к стенке ларька, и с удовольствием покуривал собственный товар из раскрытой пачки. Тольку, однако, задарма не угостил, когда тот нахально протянул руку: "Дядь Гриш, дай закурить".
- Купи, - сказал. - На рубль - две штуки. - И, спохватившись, предупредил: - Сам кури, Миколаю не давай!
Дома у него по-прежнему было неприютно, ходить туда не хотелось. Хоть дядя Гриша и зазывал меня: "Заходи, Колька. Щас велим тетке Глахе драников напечь. Драники любишь?" Драники-то я любил (правда, у тетки Глаши получались они пресными и жесткими), да с дядей Гришей было не шибко интересно. Он, например, вовсе не рассказывал о войне: ни о подвигах, ни об ужасах - ни о чем. Только песня в его репертуаре прибавилась одна - "Землянка". "Вьется в тесной печурке огонь!" - громко пел он, мотая от усердия головой. Казалось, не суть песни - грустная, щемящая - волнует его, не слова ее, а лишь звукосочетания интересуют. Он пел и словно бы прислушивался к себе: как оно, дескать, получается? Закончив строчку: "До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага", - дядя Гриша замолкал, отмерял по столешнице четыре вершка негнущимися пальцами: туп! - туп! - туп! - туп!.. Та, до которой нелегко было ему дойти, смеялась, прикрывая рот: "Гы-гы! - вот, черт-дурак - гы-гы!.."
Странно: дядя Гриша захватил самый ад войны, самые обидные месяцы её - отступал, сидел неделями в болотах, прорывался из окружений. Но ни горечи не принес в глазах, ни подавленности, ни даже простой усталости.
Другой дядька - дядя Ваня, брат матери, - вернувшийся с фронта позже, долго еще болел войной.
- Мы в шинелях заледенелых, - негодовал он, - с одними карабинами да клинками скачем на них! Лошадям снегу по брюхо, а скачем! Без артподготовки, без ни черта! А нас из пулеметов режут. Это как, а?
- Паникер! - отрубал дядя Гриша. - Тебя расстрелять надо было.
- Это почему же паникер? Я разве там паниковал? Назад поворачивал?.. Я тебя тут спрашиваю: можно так воевать - с клинками против танков?.. Кавалерия свой век отжила.
- Но! отжила! - задиристо говорил дядя Гриша, словно сам был маршалом кавалерии. - А песню помнишь: "от Москвы до британских морей Красная конница всех сильней?"
Дяди Ваня уставал от такого шапкозакидательства.
- Песню-то я помню, Григорий, - вздыхал он. - И не про конницу в ней поется, не путай - про армию в целом. Только я помню еще, как драпали самые сильные. Ты сам драпал.
- Ни хрена! - храбрился дядя Гриша. - Нас дерут - мы крепнем. За битого двух небитых дают.
- Дают… дали вон за тебя, за битого: сидишь - папиросками торгуешь.
- Ты меня не закапывай! - прищуривался дядя Гриша. - Это временный период. Мне только костыли бросить - я вам всем носы поутираю!
Скоро он, и правда, бросил костыли. В горячий цех ему все же возвращаться было нельзя. Дядя Гриша устроился средней руки начальником - заведующим конным двором. И снова возвысился над родственниками. Конечно, он теперь не франтил, как в молодости, одевался соответственно своему солидному положению: хромовые сапоги, суконный пиджак, кепка. И не заносился откровенно. Однако, в компании где-нибудь, в гостях, не забывал при случае подчеркнуть: "Я производством руковожу", - и последнее слово старался оставить за собой.
Дядя Ваня, работавший шофером, к дяди Гришиному производству относился без должного почтения: "Да твое-то производство… вчерашний день: кобылам хвосты заносить". Отец же наш, рядовой коновозчик, уважительно покачивал головой: "В гору пошел Григорий, гляди-ка ты!"
Но то был путь не в гору.
Прав оказался дядя Ваня: "кавалерия" отживала свой век.
Год от году сокращалось, хирело дяди Гришино "производство", всемогущая некогда конная тяга отодвигалась на задний план, на задворки стального, многосильного технического прогресса.
В никуда оказался путь.
Другими словами, дядя Гриша опять "женился не на той".
Надо было, наверное, дяде Грише сменить работу, как в свое время следовало поменять жену. Осмотреться, понять обреченность "производства" - и сменить. Но он и здесь остался верен себе. Момент воодушевлял его, а не перспектива. Он гордился тем, что время от времени кто-то ломал пред ним шапку: "Григорий Григорьевич, выручай! Две параконные подводы надо позарез, а то грузы со станции не успеем выдернуть". Его приподнимало в собственных глазах то, что на каком-то собрании он не побоялся - распушил за дело важного начальника, а начальник потом, с глазу на глаз, будто бы сказал ему: "Прав был ты, Григорий Григорьевич. Есть у нас отдельные недоработки. Стараемся, но трудно. Трудно!"
А еще уходила дяди Гришина энергия на заботу о культуре тела. Он возобновил ежедневные физзарядки, окончательно поставил себя на ноги, настолько, что старые раны его перестали мозжить по ночам, окреп, закаменел телом. В ознаменование этой победы дядя Гриша устроил вечеринку, в разгар которой торжественно, при свидетелях, сжег ставшие ненужными костыли.
Именно к этому времени относятся два его знаменитых подвига. Первый раз он выволок в гору телегу с продовольственным грузом для коновозчиков, откомандированных на подсобное хозяйство. Дорогу после дождей развезло, лошадь заскользила на взгорке, не пошла, повариха, сопровождавшая дядю Гришу, предложила вывезти груз по частям, по дядя Гриша заупрямился: "Нн-о! Будем еще тут мурыжиться!" - впрягся в оглобли сам и выдернул воз.
Второй подвиг, хотя он и закончился конфузией, тоже заслуживает уважения и огласки. Дядя Гриша, вполне в духе того восторженного времени, вознамерился повернуть вспять реку, точнее - безымянный ручей, рассекавший надвое нашу улицу. Ручей этот впадал в обширную согру (тогда она казалась нам обширной), обводнял ее и на противоположном краю вытекал вовсе жалкой ниточкой, которая где-то далеко-далеко вливалась в малую речку Рушпайку. Но вытекал он только в половодье и во время затяжных дождей. Летом же, в сухую погоду ресурсов его хватало лишь на то, чтобы расползтись по согре.
Так вот, дядя Гриша решил осушить согру, дабы потом желающие могли раскорчевывать её под огороды. Для этого требовалось прорыть трехсотметровую траншею (дядя Гриша говорил: канал) от ручья до заброшенного песчаного карьера, затем перегородить ручей дамбой и отвести таким образом воды его в необъятную чашу карьера.
У мужиков от изумления лезли на затылок шапки.
- Да ты соображаешь, башка? - говорили они. - Ну набузует он полный котлован, до краев, а дальше куда? Ведь это тебе не десяток цистерн вылить - он же, сволочь, всю жизнь течь будет.
- Ни хрена! - упорствовал дядя Гриша. - Всосется!
Сообщников он себе, разумеется, не навербовал - рыть пришлось одному. Дядя Гриша трудился, как экскаватор, за половину собственного очередного отпуска прошел метров пятьдесят трассы, но тут случилось непредвиденное: дядю Гришу подстерегли грунтовые воды. К тому же он перекопал единственную дорогу, ведущую к улице. И хотя дорога эта не была важной транспортной артерией, все же именно по ней шло снабжение нашей окраины угольком и дровишками. Вмешался уличный комитет, затем райисполком, дядю Гришу штрафанули за самоуправство, а траншею приказали зарыть. Тут, понятно, нашлись охотники, отрезок "канала" и месте расположения дороги быстренько засыпали и утрамбовали, на всем же остальном протяжении - дураков нет! - трогать его не стали - и "канал" остался, как памятник неравной схватки дяди Гриши с природой.
Казалось бы, этот случай должен укротить дяди Гришину дурь. Собственно, все так и думали - укротит. Но, как вскоре выяснилось, ошиблись.
…В начале шестидесятых годов он построил дом - чем, в который уже раз, снова ошеломил родню.
Случилось так: сначала построился дядя Ваня. У него разрослась семья - трое сыновей, дочь, да еще старенькую мать дядя Ваня покоил, - рассчитывать на государственную квартиру мог, но по тем годам не более чем на двухкомнатную "проходную"; такой вариант проблем его не решал - и дядя Ваня надумал строиться. Взял участок на горе Островской и заложил настоящий особняк: четыре комнаты наверху, правда, крохотные, да полуподвальная часть - с кухней и каморкой для бабушки.
Помогали ему всем кланом. По выходным дням, вечерами после работы, собирались мужики, еще удерживающие топоры в руках, тюкали дотемна.
Дядя Гриша, который не столько помогал, сколько, редко появляясь на стройке, мешал советами и командами, во время новоселья, за столом, вдруг хвастливо заявил:
- А я лучше построю!
Гости склонились над тарелками. На кой ляд нужен был дяде Грише дом? Остались они с Глафирой вдвоем. Давным-давно вел самостоятельную, неправедную жизнь Шурка: то отсиживал короткий срок, то - возвратись - очередной раз женился, то, бросив жену, подавался на Север - за длинным рублем… Дяде Грише, как участнику войны и какому-никакому руководителю, запросто могли выделить однокомнатную секцию. Живи - не хочу.
Но дядя Гриша отгрохал дом. Один, без помощников. Он намекал на помочь, и мужики были не против (веселое дело помочь, артельное), но открыто возроптали женщины: "Этот черт до старости лет блажить будет, а вы на него горби! Пусть Шурку запрягает, да уголовника его". (У Шурки был пятнадцатилетний сын Славик - от первой жены: такой же беспутный, как отец, вороватый и хулиганистый).
Переплюнуть особняк дяди Ванн, конечно, не удалось, не хватило у дяди Гриши ни фантазии, ни умения. Дом получился каким-то казенным: просторная кухня и огромная комната-загон, вроде конторы деревенской. "Безрукая" тетя Глаша, не умевшая создать уюта даже в прежней хибарке, территорию эту не освоила. Они ютились на кухне, хватало им её по-за глаза, комната же пустовала.
- Ну, вот зачем он тебе? - прямо спрашивали дядю Гришу.
- Пусть стоит, - отвечал он. - Хлеба не просит. А помрем - Славке отойдет. - Господи помилуй! - пугались не только родственники, но и соседи. - Да он спалит нас тут всех!
В этой "конюшие" дядя Гриша и дотягивал век, после того, как похоронил свою Михаловну.
Впрочем, "дотягивал" не то слово. Дядя Гриша не впал в уныние, одиночество не согнуло его. По-прежнему каждое утро он делал физзарядку, обливался холодной водой, а зимой, вместо умывания, катался в сугробе. Теперь он хвастался силою своей - перед нами, племянниками, и редкие паши приезды.
- Хиляки! - задирал он нас. - По курортам, небось, ездите? Я сроду на курортах не бывал, а ты глянь на меня! Пощупай-ка вот! - Он сгибал руку. Под рубашкой перекатывался деревянной твердости шар.
- Да ты пальцем-то не тычь - сломишь! - насмешничал дядя Гриша.
Ои ударился в огородничество. Знаменитой огородницей числилась у нас жена дяди Вани тетя Пана. Дяди Гриша приходил к ней, усаживался на завалинке и горделиво перечислял:
- Нынче картошки накопал двести пятьдесят ведер. Помидор двадцать банок закатал, трехлитровых. Бочку огурцов насолил… Капусту вот скоро рубить. Морозец стукнет - и рубить. Там вилки выбухали - прям как поросята.
- Торговать, наверное, будешь, Григорий Григорьевич? - прятала усмешку тетя Пана. - Одному-то тебе куда столько?
- Да ну… я в жизни не торговал, - отвечал дядя Гриша. - Съестся. Подберется за зиму.
Подбиралось. Налетала орда: Шурка с новой "матаней", оглоед Славик, жена его. Жрали, пили, колотили, растаскивали.
Дядя Гриша считал это вроде бы в порядке вещей. Даже не без важности (я, мол, не бедняк какой) отчитывался:
- Вчера Шурке нагреб два мешка картошки. Да Славке насыпал. Да помидор унесли по две банки.
На него уже не удивлялись, не спрашивали: "Да кто они тебе такие, саранча эта? Кому стравливаешь?" Поздно было учить дядю Гришу - ему шел восьмой десяток. Да он никогда и не воспринимал науку, наоборот - сам других поучал. Махали рукой: "Горбатого могила исправит".
Так он и жил - странный, нелепый, преудивительный мужик дядя Гриша, - пока не свалил его внезапный удар…
- Яковлевич! - окликнул меня Гена. - Все спросить собираюсь… как твоя фамилия?
Я назвался.
Гену подбросило на кровати:
- Слушай!.. Ты же про меня писал.
- Когда, Гена? Где? Не припоминаю.
- Ну как же! Книжка у тебя есть, я название только забыл! Там случай описан, на рыбалке. Парень на моторке крутится возле берега, рыжий - ха-ха! рыжий!.. Петька это был Савельев! - крутится и кореша своего матерно нз кустов вызывает. А кореш - его с берега-то не видно - тоже матерно отвечает: подождешь, не облезешь!.. Ну, вспомнил?.. Дак это я в кустах-то сидел тогда! Я!
- Погоди, Геннадий… У меня же пригородная местность описывается. А ты вон где живешь.
- Дак я сколько в деревне живу? Пятый год. А до этого - рассказывал же - в городе жил… У нас тогда черви кончились. Он меня высадил, я червей наковырял малость, и тут меня… ну, присел, в общем, на корточки. А он орет и орет, хайлает. Я его и послал подальше. А ты, значит, там был? Ну, елки! Это надо же так! Мне ребята говорят: про вас с Петькой в книжке написано. Я прочитал - точно! Один к одному: местность, все! Только у тебя он Гошку вызывает, а он Генку кричал, меня! Ты спутал… Или нарочно поменял?
Василий Иванович слушал, слушал и не выдержал, взорвался:
- Тьфу! Вот он - герой наших дней! Образец для подражания! Сидит в кустах, обормот, сквернословит на всю округу! А его - раз! - и зафиксировали! Увековечили для потомков! Правильно! Так и надо! Давайте возвеличим их - матерщинников, алкашей! У нас ведь других нет, настоящих тружеников! Мы их не находим, не видим!
Василий Иванович рассчитывался с Геной за вчерашнее. Вчера еще они задрались, с утра.
На завтрак опять принесли кашу, залепуху непроворотную, то ли ячневую, то ли перловую - невозможно разобрать.
- Хоть бы раз гречкой побаловали, - недовольно проворчал Василий Иванович.
- Дома побалуешься, - утешил его Гена. - Собственной. Закажешь жене - она тебе наварит полный чугунок.
- Мы гречиху не сеем, - сказал Василий Иванович. - Условия неподходящие. И вообще… трудоемкая очень культура.
- Во! - нацелил в него ложку Гена. - Так и скажи: невыгодно! А то - условия… Слышь, Яковлевич! Не сеют они гречку. И мы не сеем, тоже, понял, на условия ссылаемся. А лопать все хотим.
Гена выступал беззлобно и не одного Василия Ивановича имел в виду, но тот принял все только на свой счет, помрачнел еще больше.
А вечером смотрели телевизор. Шел сборный концерт. Василию Ивановичу все не нравилось.
Пятеро молодых грузин в белых штанах пели песню.
- Бригада целая! - страдал Василий Иванович. - На одну песенку! И каждому полная ставка идет. Ишь, жеребцы какие! В оглобли можно закладывать.
Грузин мы не пожалели. Действительно, сытые были ребятки.
По Василий Иванович имел неосторожность напасть на Хазанова:
- Вот кого не люблю! Перекосоротит морду, дурачком прикинется! Миллионер уже, наверное. Моя бы воля - я бы его давно запретил.
Гена, только что вдоволь нахохотавшийся, завелся:
- Соли он тебе на хвост насыпал? Запрещатель… И чо ты за его деньги переживаешь? Он их не задаром получает.
- Не задаром?! Да он же одно и то же гонит, про свои калинарный техникум! Который год уже. Надоело!
- А ты разное гонишь? Тоже про одно талдычишь. Да еще по бумажке.
Василий Иванович заупорствовал:
- Несравнимые вещи, дорогой. Мы хлеб выращиваем. Мясо! А пока не будет хлеба и мяса - ни песен, ни басен не будет.
Очень ему это открытие понравилось, насчет первичности хлеба и вторичности зрелищ. Он даже повеселел.
- Хлеб всему голова! Посмотрю я, как они запоют на голодное брюхо. А то, понимаешь, там люди от пота не просыхают…
Гена вдруг, словно утратив интерес к разговору, спросил меня:
- Яковлевич, ты какую-нибудь крестьянскую работу делать умеешь?
- А что такое?
- Ну, умеешь - нет?
Я подумал чуток. Вспомнил:
- Косить умею, - сказал я. - Не мастерски, конечно… Да! Коня еще запрягать.
- Хомут как надевать будешь? - быстро спросил Гена.
- Вверх, вверх клешнями! - рассмеялся я. - Не лови.
- Так, правильно. На кусок хлеба уже заработал. А допустим, тебя на курсах комбайнеров поучить - и за штурвал? Сто двадцать процентов, ты, понятно, не дашь - кишка тонка. Да и возраст. Ну, а на семьдесят-восемьдесят сработаешь. - Гена, похоже, гнул куда-то. И внезапно обнаружил, куда: - А если тебя на его место назначить, - он мотнул головой в сторону Василия Ивановича, - за месяц в курс войдешь. Тут главное - с людьми перезнакомиться. А политику им разъяснить… ты же не малограмотный. Член партии? Ну, вот!.. А тебя, Иваныч! - тут Гена всем корпусом развернулся к Василию Ивановичу. - Тебя если палками даже бить, ты ни стишка, ни рассказа не сочинишь!
- Да я… стишки сочинять! - Василия Ивановича огорошил неожиданный этот поворот. - Про изумрудную зелень крон? Да я в гробу!.. А комбайном не пугай, пожалуйста. Я, между прочим, инженер по образованию: потребуется - управлюсь и с комбайном.
- Вот иди и управляйся, - сказал довольный Гена. - А принижать тоже давай не будем. - Он ткнул пальцем в телевизор. - Не будем давай! Ни хлебом, понял, единым живем… От пота он не просыхает! Просыхаем. Успеваем просохнуть. Как электричество отключат - так коровы три дня не доены. От водки больше не просыхаем.
Здорово он, оригинально заступился за нашего брата интеллигента. Но Василия Ивановича крепко обидел. Особенно палками этими.
И теперь вот Василий Иванович, в свою очередь, поймал Гену, прищучил. А попутно и меня, как соучастника.
Мне бы помирить их сразу: сознаться, что рыжего парня на моторке я выдумал. И Гошку, отвечающего из кустов, тоже. То есть не совершенно выдумал, с натуры, в общем-то, списал, с действительных мотоковбоев, отравлявших жизнь пешим рыбакам-удочникам на излюбленном моем водоеме. Перекрасил только какого-то блондина или, возможно, брюнета в рыжий цвет да приятеля его ссухопутил, в кусты загнал.
Но, во-первых, не хотелось разочаровывать Гену. А во-вторых, перед Василием Ивановичем я бы его таким признанием все равно не защитил. Ведь сидел же когда-то Гена в кустах. И матерился.
Я смолчал.
А Гена оскорбился.
- Да и что - всю жизнь по кустам прячусь?.. А герои - что? У них животы никогда не схватывает, они в кустики не бегают? Герои, герои… А я и есть герой! Я, к вашему сведению, герой соцтруда! Газеты читать надо.
Он сделал движение - отвернуться. Но отвернуться было некуда: кровать Гены стояла посредине. Тогда он просто вытянулся и закаменел, уставя нос в потолок, Лежал гордый, неприступный.
Василий Иванович разинул рот. И я, признаться, тоже. Так вот почему его в палату чуть ли не под руки ввели. Герой Социалистического Труда! А каким простаком прикинулся: за лысину! Вот тебе и Гена!..