Начали толковать, как дальше быть: Ному нельзя без молитв, зачахнет, и Енисею быть рекой обидно. Ном говорит: "Можешь быть первой рекой в мире". А Енисей: "Буду чем могу".
Долго спорили. Тем временем на земле народились новые люди, стали работать. Пожалел их Енисей, сам работником был, и решился:
- Ладно, стану рекой. А раз в году, запомни, дедушка, буду делаться океаном и зваться буду "братом океана"".
Сорок раз видел Большой Сень "превращение реки в океан" и все не мог привыкнуть, по мере того как острова, кусты и деревья уходили в воду, в сердце громче и громче начинала стучать тревога, что старинная сказка про океан-Енисей была правдой и вот решила повториться. А вдруг там, откуда привозят хлеб, ружья, порох, - уже океан.
Когда появился Ландур, Игарка купил для лодки, которую хотел найти, большой парус, всю необходимую бечеву, смолу и паклю.
Ландур удивился: зачем одинокому рыбаку большая парусная лодка? Игарка объяснил: на весельной, на маленькой тесно его лоцманскому сердцу, вот и решил завести такую в память о Большом пороге.
При имени Большого порога Ландур нахмурился и занялся Игаркиной пушниной, особо заинтересовался выделкой: видна была опытная и какая-то знакомая рука. И вспомнил Ландур Большого Сеня.
- У тебя тут сосед был, высокий такой остяк… Не видно что-то. Хорошую сдавал пушнину. - Ландур пытливо сощурился.
- И я не вижу, года два уж. Он и обучал меня выделке.
- Ах вон как… Ну, бог с ним. - Ландур пожелал вдруг поговорить с Василием. - Надолго законопатили к нам?.. Ты, я слышал, против собственности, враг мой… А я от тебя пушнину беру и рыбу и плачу полной мерой. Это вот понимать и ценить надо.
- Вы это к чему? - спросил Василий.
- К тому, что ценить надо.
- И оценим. - Василий насмешливо сверкнул глазами и ушел с парохода.
- Бездельники, голодранцы, гольтепа, а гордости, как у мильенщиков. Сдернуть штаны, дать по сотне горячих, забудут свою революцию. - Ландур поглядел на Игарку, поискал в его лице согласия, не нашел и раздражился еще больше. Был он почти уверен, что Сень жив, Игарка и Василий скрывают его где-то поблизости, оттого у них стало много пушнины и рыбы; в прошлую осень сдали девять бочек, нельзя поверить, чтобы наловили двое. Решил тут же показать гольтепе, что этого ей не спустит: не на такого напали. Так прижмет, что сами выгонят своего Сеня в шею. Придирчиво перебрал всю пушнину, первый сорт объявил вторым, второй - третьим и еще сбавил расценок.
- Вот так будет по-божески. Твоя удача - моя удача. Бог не об одном тебе думает…
- Такие дела с богом не делаются, такие - темной ночью… - сказал Игарка.
- Бог лучше знает, ему больше видно.
- А того, что последнюю суму отнимаешь у нищего, не видит.
- С кого снял? С тебя? Ценой недоволен? Забирай свою пушнину и уходи!
Игарка продолжал стоять, потупясь.
- Чего стоишь? Мир-то велик. - Ландур подмигнул мутным белесым глазом.
- Велик, верно. Только и ты больно широк стал, весь мир заполонил.
- Стало быть, стόю… - Ландур долго хохотал, наслаждаясь своим могуществом. - Ладно, так и быть, возьму, жалеючи тебя… - И вдруг впал в гнев: - А ты не гордись, не задавайся, ты не у порога. Был лоцман, нет лоцмана… Фью! Какого ты сейчас звания, помни!
- Я не обижаюсь на свое звание: беден, да честен.
- Хочешь, богатым сделаю? Дам кредит, начинай торговлю.
- Не хочу, чтобы люди походя кляли, - Игарка подтолкнул к Ландуру пушнину: - Бери! - и хотел уйти, но тот задержал его, решил уколоть еще: ведь не кто-нибудь, не туземец, а знаменитый лоцман Ширяев, брат гордячки Мариши, стоит перед ним, сгорбленный и покорный.
- А знаешь, мы ведь теперь - соседи. Я к вам переписался.
- Слышал, от войны улепетнул.
- У тебя учился, у тебя. - Ландур подмигнул. - Чего, думаю, Егор Иваныч к немытой остячке под юбку лезет? Теперь вот вижу: войну почуял, войну…
Игарка гадливо сощурился на Ландура и молча ушел.
Ландуру стало вдруг не по себе, ликование померкло бесследно. По-иному выглядело теперь упрямство простой лоцманской девчонки. Сколько ни прикрывался он пароходами, деньгами, дорогим сукном, соболями и лисами, зоркая девчонка разглядела его. Уже не упрямство стало для него удивительно, а Маришино терпение, как не кинулась в воду: пять лет на всю реку называл он ее своей невестой.
Поднялся на капитанский мостик, жадно, будто в первый раз, оглядел реку, берега, дымки рыбацких шалашей, синюю плотную даль. Все это - видимое, а сколько еще невидимого, там, за далью, принадлежит ему. В лесах, в тундрах живут и родятся звери, в водах плавают рыбы, в мерзлой земле сохраняется мамонтова кость - для него. Все в свой срок попадет к нему в трюм, другой дороги нет. В шалашах, сколь их ни видно, повсюду его должники и работники. И вдруг какой-то Игарка ставит его ни во что, ушел, как плюнул. А кто такой сам Игарка? Должник и работник, весь со всеми потрохами - мой! Я ему жизнь даю. Вот пройду мимо, и сдохнет со своей гордостью. Народы, целые народы уважают и боятся меня.
И весь путь до океана Ландур утешался страхом "пяти народов", населяющих Енисейский север: кому грозил сбавить цены, с кого немедленно востребовать весь долг, забрать оленей, собак, лодки, вытурить из шалаша. Народы плакали, кланялись ему в ноги, называли спасителем, благодетелем. И Ландур снова обрел веру в свое величие и могущество.
XIV
Начала спадать вешняя вода, снова поднимались на свет затопленные острова и лозняки, а лодки не обнаруживалось, затонула, наверно, в другом, далеком месте. Игарка и Сень отказались от поисков, решили собрать лодку по частям: река несла немало полезных для этого вещей, Сень мимоходом подловил уже бортовое весло с уключиной и широкую окрашенную скамью.
А Василий все продолжал поиски; чуть поднимется волна, и нельзя неводить, - берет Игаркину лодку и - на реку. Мало дня, выходит по ночам, отрывает время от сна и отдыха. Будто уговор с любимой девушкой: она давно ждет, а он вот замешкался. Игарка не раз с сердцем говорил ему: "Отдохни ты, суета!" Василий отзывался таинственной улыбкой - тут, мол, дело не в одной лодке.
Искал он лодку и предавался тому неясному волнению, какое охватывает человека на большой текучей воде.
Тут была и радость: вот мы, смертный человек и бессмертная река, движемся вместе, стали как одно; и щемящая боль: каждый миг, каждая волна уносят от меня что-то, я умру, а река и мир будут вечно; и надежда: я буду жить долго-долго, а потом - мои дети, внуки; и раздумье: что мне, смертному, надрывать сердце заботой о бессмертном мире; и мечта: от моей ссылки авось будет польза людям.
Жили эти разные чувства когда в согласии, когда в споре, иногда побеждало какое-нибудь из них. Василий замечал, что они не уходят бесследно, из них что-то складывается. Как только забота о людях стала у Василия главным, волнение отхлынуло, как половодье; обнажилось новое, совершенно отчетливое и прочное чувство: я свободен, ссылка кончилась. Пускай жандармы и полиция считают меня ссыльным, это ничего не значит. Значит только одно человечество. А я в нем - борец и работник для будущего, здесь вроде ходока, должен все предусмотреть и обдумать.
В ином значении и обличье увиделся Василию мир. Постоянная назойливая досада, что река, такая могучая, уходит в скованный льдом океан, угасла, и тут открылось, что путь реки - благой путь.
Оглядывая плоскую однообразную землю, он думал: "Сколько тут места для работы, для творчества и счастья". Мысленно вспахивал ее, разбивал сады, сажал цветы, строил города, замечал всякую малость: трудно ведь угадать заранее, что пригодится будущему, а что окажется лишним.
Лодка нашлась в станке Плахино. Была она как раз такая, о какой думал Игарка, дарственная. Лет пять выстояла на берегу, под дождем, под снегом, немного ей осталось до полной гибели, и плахинцы уступили ее за спасибо.
Игарка с Василием вышли на ремонт. У неводов хорошо справлялись и без них. Кояр вполне заменял взрослого, а Вакуйта не собирался уходить, пока не нашлась ему сиротка.
Сначала лодку осмотрели и выстукали, как больного, потом обсудили, что можно подремонтировать, а что необходимо заменить новым. Работы было недели на две.
- Ты как, - спросил Игарка Василия, - поедешь с нами иль полный срок будешь досиживать?
- Я свой срок отбыл.
- Как так?.. Говорил, пять годов назначено.
- Мало ли что назначено, а я свой знаю… Год мне сроку.
- Кто сбавил-то? Когда?
- Я сам. - Василий отложил топор, пригласил Игарку на бревнышко покурить.
- Замечал, как появляются новые острова? Лет сто, а может, пятьсот, река собирает песок, гальку, всякий мусор. И все тайком, в глубине. Потом в какое-нибудь одно половодье подбросит еще немножко, и бац - готов остров! Похоже на это и у меня. Тосковал, бегал, злобился, выдумывал всякие утехи и не догадывался даже, что все это складывается одно к одному, в "остров". Для жандармов, для полицейских я - ссыльный, должен сидеть здесь пять годов и мучиться по-всякому. На муку и загнали сюда. А вот, к примеру, на твой взгляд, кто я такой, как бы ты поступил со мной, будь твоя воля?
- Ребячьи спросы, ребячьи. И тот, ребенок, не станет спрашивать такое.
- Знаю, ты отпустил бы. Ну, а другой?
- И другой, и всякий, кто не пристав. Говорю, не спрашивай, и так ясно.
- А кого в мире больше, кто в нем главный, кто жизнь делает?
- Известно - мы. Народ.
- Вот и получается: ссыльный и опальный я только для жандармов, а для всех прочих, для человечества - вольный гражданин. И совсем не надо мне торчать пять годов. Должен я, как все, работать и бороться. И срок устанавливать по работе, а не оглядываться на жандармов. Теперь, кто же я здесь, у тебя? Что я должен делать? В свое время и сюда придут люди. Земля ваша не вечно будет пустыней. В это я твердо верю. И если уж попал сюда, то должен просмотреть все и обдумать. Я здесь вроде ходока от человечества.
- А год-то, год почему? Примета какая-нибудь?
- Жизнь годом меряют.
- Ну?
- Не доживешь год, и будет "тпру". Если уж попал сюда, надо все как следует обсмотреть.
- Да зачем?
- Может, пригодится. Приеду туда, домой, спросят: "Как там, у Игарки, в июле, снег падает?" А я не знаю, не дождался июля. "Вот так ходок, скажут, послать его обратно", - и завернут раба божьего. Настоящий ходок всегда живет не меньше года. Не я выдумал это, а деды, по долгому опыту.
- Тогда и на второй надо оставаться, этот год, знаешь - тпру - пятнадцатый, днем меньше, надо прожить високосный.
Оба посмеялись.
Работая, Игарка все оглядывался на Василия и раздумывал: "Забавный паренек, то убежал по-ребячьи, то - хочу год. Насчет ходока ловко придумал. Расстанемся - пожалуй, и затоскую".
Припомнил Василия, каким он прибыл, поставил рядом того и этого. Разнились сильно. Сквозь бороду уже не сквозила кожа, лежала борода плотным курчавым пластиком. Волосы отросли, закрывали воротник. Одет по северному обряду: широкий мешковатый халат из серого сукна, на ногах - вроде чулок, унты из оленьей кожи, шерстью наружу, на бедре - охотничий нож в берестяных ножнах.
"Повязать платком - настоящий северный человек будет, остяк. В дорогу надо бы по-другому, а то больно приметен".
Наряд этот и, кроме того, зимнюю парку сшила Василию Нельма. По-своему все было прекрасно, сделано с любовью; на подол, рукава и ворот парки положен узор из темного и белого меха, унтики вышиты бисером, - но тем и приметнее.
- А, слышь, урядник приехал бы до года и сказал: "Ты свободен", - тоже проживешь год? - спросил Игарка.
- При чем тут урядник? Говорю, я здесь не ссыльный. На урядника наплевать мне.
- Тогда надо поскорей чинить лодку. Болтаться здесь да выдумывать всякое, бирюльки Яртагину - не стоит.
У Яртагина был целый ящик игрушек: звери, нарты, луки, стрелы. Кроме того, около избенки бежал свой маленький Енисей, тот самый поток, который начал весну.
Василий наделал Яртагину кораблей и лодок, поставил на поток остров (перенес с болота кочку), с берега на остров перекинул мост. А мальчишке хотелось все нового и нового.
Его свободная, только что начавшая жить душа знала одно стремление: видеть, узнавать, пробовать и дивиться. К знакомому была равнодушна и даже жестока: игрушечные олени, нарты, охотники и звери побывали у Яртагина в руках и стали скучны, давно лежат на дне ящика забытые.
"А на прощанье все-таки надо сделать что-то", - подумал Василий и потом несколько вечеров работал пилой, топором и рубанком. Наделал гору кубиков, брусков, колесиков, планок.
Яртагин с тревогой поглядывал на груду, брать не решался: дядя, наверно, себе делает - мне давно бы довольно. Потом всю груду Василий перенес к игрушечному Енисею и выстроил что-то красивое, интересное, но непонятное. Не то что маленький Яртагин или Кояр, а даже Вакуйта, женка Сеня и Нельма не знали этому имени, ничего похожего не встречали в земной жизни и решили: выстроил Василий загробную.
- Город, - сказал Василий. - Это на прощанье. Больше, Яртагин, не проси, больше некогда.
Наступил последний день. Василий с утра вышел из дома. Сначала оглядел с холма бескрайные неодолимые просторы… "Сколько места для работы, для творчества и счастья! Люди, товарищи, идите смело, земля надежная! На берегах, поближе к реке, и по островам, куда забегает в половодье вода, растут всякие травы. Поработать - вырастет и хлеб. Не хватит чистого места - можно сорвать мох. Мерзлоты бояться не надо, если уж лес, кусты, звери, птицы приспособились к ней. Птицы из Африки, с Цейлона, из Японии прилетают миллионами каждое лето. Лес свой - неважный, зато достать хороший просто: брось в Енисей, приплывет сам. Везите кур, коров, лошадей. Солнце вот немножко дурное, летом густо, а зимой нет совсем, но к этому можно привыкнуть, особенно при деле".
Затем пошел вдоль реки и все думал, что путь реки - благой путь. "Этой рекой мы выйдем в новое море". На берегу то и дело попадались большие каменные завалы, и тогда думал о себе, о ссылке: "Ссылка похожа на эти завалы. Идут по дороге люди, идут за делом. Вдруг стоп, на дороге камни наворочены, много. Кто испугается: не одолею! Плюнет на дело и - домой. Кто сядет и ждет, пока уберут камни, три, пять годов ждет, истерзается весь. А кто прямо через камни, в обход, всяко, бежит, думает о деле, глядь - и перемахнул".
Домой вернулся к вечеру и начал собираться: вместо слишком заметной парки попросил старый лоцманский бушлат, в котором ходил зиму; бисерные унтики обменял у Вакуйты на простые, халат на поларшина обрезал, вышло что-то похожее на пиджак, обрезки сунул в торбу: пригодятся на портянки. Собрался и ушел спать в лодку, чтобы начать уже чувствовать движение, не томиться скукой последних часов.
Нельма уложила парку Василия в сундук на дно: будет Игарке смертной, отец-покойник учил ее, что всякий человек должен сам приготовить себе для смерти и оленей, и нарту, и парку, и унты, а не разорять сирот, им и без того будет трудно.
В лодке был весь летний улов рыбы, пушнина, пух, три мамонтовых бивня. Лодку тянули собаки, иногда помогал им парус, иногда подпрягались люди. Пропитание добывали по пути, на береговых и островных озерах, там, в удалении от людей, жила неопытная, беспечная птица. За лодкой все время волочился перемет. Попадались налимы, пелядка, иногда стерлядь.
Ехали все, на избенку повесили замок.
В местах пустынных Василий работал вместе со всеми, около станков либо шел лесом, либо прятался в лодке, в носовой части которой специально для него и для Яртагина Игарка сделал не очень заметную полупотайную каютку. Там всегда лежали готовая торбочка с продуктами и ружье с боевыми припасами.
Идти решили за Туруханск, чтобы подальше проводить Василия и товар продать подороже. Шли успешно, за двадцать дней сделали верст семьсот. На подходе к селу Имбатскому всегда настороженный Василий заметил, что следом за ними полным ходом плывет какой-то катер. Игарка, хорошо знавший все енисейские суда, сразу определил, что катер - полицейский.
Причалили к берегу. Василий надел торбочку, взял ружье. Игарка сказал, что идет и он проводить Василия до села Ворогова. Одному Василию этого места не пройти: лодкой пойдет - заплутается среди островов: "У Ворогова - тыща и одна ночь островов-то!" Берегом пойдет - погибнет в болотах. Кроме всего, в Ворогове дежурит казачья застава. Игарка велел развести костер: нагрянет погоня - пускай видит, что отдыхают люди. Если станут допрашивать, то говорить, что про Василия с Игаркой ничего не знают, товар везут Сень и Вакуйта. Сам он к зиме вернется.
Когда катер догнал лодку, Игарка с Василием были уже в лесу, а у костра шел спокойный обеденный разговор про уху: вместе с рыбой хорошо варить мясо, тогда уха бывает гораздо слаще.
Катер взял лодку на буксир и повел обратно в Туруханск. В тот же день под вечер встретили Ландура; стоял с пароходом, запасался дровами. Ландур ничуть не удивился, встретив Большого Сеня живым: идя от Бреховских островов, он видел запертую избенку, потом по дороге сказали, что Игарка и Сень уплыли вверх с товарами. Погоню за Василием нарядили по Ландурову доносу. Но поглядел на Сеня, как на чужого, неизвестного человека, разговаривать с ним не стал и товар купить отказался. Товар привезли в Туруханск и продали за бесценок: купцы знали, что деваться Сеню некуда.
В Туруханске водили всех на допрос. Но все показали одно: Игарки и Василия не видали давно, ничего про них не знаем: они живут на станке, а мы - кочевые.
Пристав выбил Сеню три зуба и запретил показываться в Туруханске.
Двенадцать дней, все по горам, по тайге, через валежник и бурелом, пробирались Игарка с Василием до Ворогова, держались в стороне от Енисея, от троп и поселков, заботились об одном: не потерять бы из виду береговые утесы. Ворогово обошли в лодке с рыбаками. Игарка проводил еще немного Василия, до ближайших холмов, и начал прощаться, из своей торбы в Васильеву переложил весь хлеб: "Я по людям пойду, накормят", - отсыпал табаку, себе оставил до первого поселка, объяснил, как найти Маришу, - не доходя малость до порога, гляди, какой самый большой кедр, - потом, прихватив бороду, чтобы не мешала, крепко поцеловал Василия.
- Иди, действуй!.. Будут у порога про меня спрашивать - не пугай больно-то.
Подтянул голенища сапог, поглубже нахлобучил шапку и свернул к реке на тропу. Теперь, когда остался один, решил не скрываться; поймают - все равно дальше Дудинки не засудят, дальше некуда.
А Василий - опять в лес, в чащу, где тревожно шуршала под ногами мертвая сухая листва, стонали под ветром деревья, трещали валежником медведи.
С неделю Игарка шел пешком. Стояли сухие ясные дни (последние). Потом начались затяжные осенние дожди, солнце будто играло в прятки, выглянет на минутку, вспыхнет огоньками на мокрой траве и - снова за тучи. Тропа размокла, осклизла, на сапоги тяжелыми комьями навертывалась глина. "Не дойти мне, грешному… прости меня, господи!" - подумал Игарка и украл лодку.