Не успел осесть снежок, взвихренный вестовым, а ямщики уже собрали оленей, запрягли в четыре нарты, в каждую по шестерке, лучшую, отборную шестерку приготовили под экипаж приставу, натянули рукавицы, взяли хореи и замерли, а когда вдалеке - верст, наверно, за пять - показалось облачко снежной пыли, сдернули шапки и не надевали их, пока не приехал и не разрешил пристав.
Он ехал в нартяном чуме, на шестерке оленей. Впереди на тройке, в открытой нарте, скакал урядник, пробовал дорогу; справа и слева, тоже в открытых нартах, скакали по два стражника и сзади - опять урядник. В некотором отдалении бежало голов пятьдесят свободных оленей, чтобы заменять упряжных, если на полпути устанут или подохнут. Все ямщики ехали стоя, не умолкая гикали, не переставая погоняли оленей, работали хореями, как на молотьбе цепами, сбросив шапки, и от непокрытых голов валил пар. Олени бежали с такой прытью, что невозможно было разглядеть их ноги; казалось, они не бегут, а летят.
Игарка угадал: пристав не соблазнился его избенкой, даже не вылез из походного чума, а приоткрыл только дверку и спросил:
- Какой станок? Кто хозяин? - Заметил Василия. - А кто этот, в шапке?
Когда сказали, что ссыльный, скривил губы, захлопнул дверку, и через минуту тяжелый возок, запряженный шестеркой свежих оленей, взвизгнул полозьями и умчался в новом, еще более диком вихре.
Хозяин и освободившиеся ямщики ушли в избенку, а олени, и упряжные и порожние, легли на снег около нарт.
К вечеру из шестерки, везшей пристава, половина подохла. Ямщик-хозяин лег рядом с трупами и заплакал. Большой Сень склонился к Игарке, шепнул:
- Слава Ному, не дал нам оленей.
В "большую ходьбу" отправились одни мужики, женку Сеня и Нельму оставили дома осматривать и потом вновь настораживать ловушки, расставленные около зимовья. Вышли с намереньем не возвращаться месяца два-три, до весны, на это время запаслись и грузом: сухарями, крупами, боеприпасами, взяли Сенев шалаш. Шли гуськом, впереди постоянно Большой Сень, за ним остальные, строго придерживаясь готового следа. Только Кояр нарушал это правило, забегал вперед, гонялся за ненужными пока птицами, беззаботно транжирил свою ребячью силенку.
- Устанешь, ждать не будем, бросим. Замерзай, - предупреждал отец, а Кояр не допускал и мысли, что может устать.
Нарту с грузом тянули собаки, помогали им Игарка и Василий по очереди. Кояр, как маленький, был освобожден от этого, а Сень пробивал снежную целину - с него было довольно.
Шли ежедневно часов двенадцать - пятнадцать, на звериные и птичьи следы не обращали внимания: к чему задерживаться по пустякам, когда впереди зверья и птиц больше. След заинтересовал только однажды, был это след нарты. Все сразу узнали его и остановились: такой широкий и глубокий след оставляла одна нарта в мире, нарта пристава.
- Съездил?.. Поторопился, однако, - сказал Игарка.
- Видно, промышлял хорошо. - Сень поставил ружье в глубину следа, такой могла проложить только очень нагруженная нарта. - Ему долго не надо, ему зверь хорошо идет. Нам тоже удача будет, вон как напромышлял пристав. Ну, пошли! Зверь любит ходких. - На ночлеге подсел к Василию, хмуро посмотрел на него и сказал: - Придешь домой, увидишь батьку-царя, расскажи, как живет Сень и как - пристав!
Весело и громко рассмеялся Василий.
- Чего смеешься? - сердито удивился Сень. - Все хороший был, с чего вдруг дурной стал?
Василий сказал, что попасть к царю не так просто, как думает Сень, его, Василия, даже в город, где живет царь, не пустят, а если бы чудом и попал, толку никакого не будет, царь скажет: так и надо.
- Что скажет? - переспросил Сень.
- Так и надо, все правильно.
- Где правильно? Пристав не выходил из чума и везет полный чум пушнины, а Сень, сам видишь, как ходит, и худые унты зашить нечем, лоскутка нету. Врешь ты, царь-батька не скажет этого. - Сень отодвинулся от Василия, издалека повернул к нему недоброе испытующее лицо. Он видел, что в жизни многое неладно: вот пристав, вот Ландур, вот пешеходный, нищий Сень. Но царя не винил в этом, считал, что неправда, обиды, разорение идут от местных людей: от купцов, от пристава, от урядников, от царя же идет одна чистая правда. Этому учил его отец, потом много раз то же самое говорил шаман. Вера в царя стала для него единственным утешением в трудной жизни; чем больше обид валилось на него, тем чаще обращался он мысленно к царю: узнает царь и накажет обидчиков. Сень ясно представлял себе, как это будет. Вызовет царь Ландура, погрозит ему кулаком и скажет: "Снимай сапоги, шубу, шапку!" Когда Ландур останется голым, царь бросит ему старую дырявую парку: "Обижал остяков?" - "Обижал". - "Носи эту парку!"
Василий пересел к Сеню, погладил его костистое худое колено.
- Ты ошибаешься, царь сделает по-другому. Царь позовет солдата и скажет: "Убей его, он жалуется на моего помощника - пристава". Такое дело было: пошли к царю бедные голодные люди, вот как мы. Ребята, старики, старухи были. Стали просить хлеба. А царь вызвал солдат и велел стрелять. Много убили, снег около царского дома весь красный стал.
Сень повернулся к Игарке:
- Ты знаешь такое дело?
- Знаю, было.
Ушел Сень от костра в тьму, прислонился к дереву, такая вдруг охватила его слабость: если сам батька-царь такой, кто заступится за остяков? Кто наденет на Ландура дырявую парку?
Но отказаться от надежды, которую любил много лет, согласиться, что в жизни нигде, даже у царя, нет правды, было слишком тяжко, и Сень решил поговорить с Василием еще, поискать, не случилось ли ошибки. Он спросил, давно ли было то дело, жив ли тот царь, и, когда узнал, что недавно, всего десять лет, и царь жив, он и царствует, сказал убежденно:
- Гнать надо, это не царь. Царь должен быть хороший. На небе бог стережет правду, на земле должен царь.
- Может ли быть хороший пристав? Ну-ка!.. - спросил Василий.
Сень даже обиделся: всякий пристав отбирает пушнину, бьет людей. Вор есть вор, а пристав - пристав.
- А царь - самый большой, первый пристав. Один что сделаешь: и соберешь мало, и бить всех не достанешь. Вот царь и разослал по всем местам приставов, урядников, других начальников. Вот и собирают - где пушнину, где хлеб, а кто мало платит, плохо кланяется, тех бьют, посылают в ссылку, сажают в тюрьму, вешают.
- А шаман хвалил царя. Как понимать надо? - спросил Сень.
- Обманывает. Он вместе с царем работает.
- А мой батька?
- Батька, наверно, как и ты, слишком много верил.
От зимовья до места, где предполагали начать охоту, считалось восемь аргишей, а хотели одолеть за шесть. Часто один лишний день может оправдать неделю ходьбы: попадет черно-бурая лисица, голубой песец, встретится стадо диких оленей - и день получится золотой.
Кояр начал отставать, будто бы разглядывал звериные следы, новые незнакомые места, но все догадывались, что парень уходился. Отец сердито примолк: все слова пошли прахом, дальше учить дурного мальчишку решил делом и шел, не сбавляя шага. К полудню Кояр отстал версты на три, а когда дотащился до привала, там уж снова собирались в дорогу.
Василий увязывал нарту, была его очередь, и намеренно провозился дольше, пока Игарка и Сень не зашли за холм, потом велел Кояру садиться. Так и пошло: не видит Сень - Кояр едет в нарте; видит - Кояр идет пешком.
Василию было тяжело и с каждым шагом все тяжелей. Казалось, и тогда на реке, во время побега, не работал он так: каждой косточкой, каждой жилкой, вплоть до самых маленьких, которые жили в нем незаметно и тайно, обнаружились только вот тут, в первый раз, через усталость и боль.
При выходе с зимовья он поставил перед собой задачу ни в чем не отставать от Игарки и Сеня, ни в чем не разниться от них, наравне с ними изведать жизнь пешеходного человека. И теперь решал ее. Обычно с вечера он надумывал: "Вот завтра встану раньше всех", либо: "Весь день без смены повезу нарту"; потом, когда пришли на место и началась охота: "Настреляю белок, как Сень, поймаю черно-бурую лису".
В охоте за белками Василий далеко отстал от Сеня, не поймал и черно-бурой, но скоро оказался лучшим ходоком за дикими оленями. Открылось это для всех неожиданно, и Василий такой задачи не ставил себе. Однажды Кояр, к которому вернулась его прежняя резвость, заметил меж деревьев рогатую оленью голову. Все тут же надели лыжи и пошли оленю в обход. Но олень почуял людской дух и убежал. Игарка с Сенем вернулись в шалаш: знали, что пугливый, осторожный зверь вторично не подпустит, умаять же его в открытой погоне не надеялись.
А Василий решил умаять. Снег был рыхлый, олень увязал по брюхо. Целый день человек и зверь шли, как связанные, олень и далеко не убегал, и не допускал на выстрел. Настала ночь. Выдалась она лунная. Олень начал сдавать: идет-идет и вдруг сунется на коленки. Устал и Василий, тоже спотыкался и падал, был почти в беспамятстве, ярко и не прерываясь жила в нем одна лишь мысль - догнать. Он не заметил, как это случилось, может быть, на какое-то мгновение окончательно перестал помнить себя, только мысль о погоне вдруг переменила свое значение. Гонится ведь не он, а гонятся за ним. Впереди у него, близко - свобода, воля; позади, тоже близко - погоня. Слышно распаленное, шумное дыхание. Промедлить миг - и схватят. И он бежит, бежит, откуда-то берутся силы.
Обман постепенно проходит. Василий видит, что погони никакой нет, дыхание его собственное, но чувство свободы становится от этого еще больше и шире. Олень был настигнут и убит.
Через два дня Василий вышел за новым оленем, и опять возникло то знакомое чувство свободы.
"Большая ходьба" была удачна: добыли шесть сотен белок, двадцать белых песцов, одного голубого, восемь красных лис, четыре росомахи, сорок горностаев, шесть оленей и семь волков.
В мае, уже по рыхлому подтаявшему снегу, к Игарке пришел Вакуйта, с ним опять та хромая собака и озорной годовалый щенок, ее сын. Было похоже, что Вакуйта собрался в далекий путь; шел с нартой, на ней шалаш, котел, два капкана, топор и сеть. Игарка спросил, куда он так нагрузился. Вакуйта неопределенно махнул рукой.
День провели в молчании, поужинали и вышли все на крыльцо посмотреть, как подвигается весна. Появился первый вешний ключ, жил он пока невидимо, под снегом, но журчал уверенно и громко: на макушке соседнего холма проступали бурые моховые кочки; нарта Вакуйты почти целиком скрылась в глубине сугроба, за день снег под полозьями протаял до земли.
Игарка опять спросил, куда же все-таки идет Вакуйта в такое трудное время. Вакуйта рассказал, что после того, как умер сын, а потом умерла и жена, он жил в пастухах у богатого оленевода Спири Антонова. Спиря платил ему по быку за год, кроме того обещал отдать в жены одну приемную сиротку, когда она подрастет. Без сиротки не позабыть Вакуйте погибших жену и сына, а жить осталось еще много, прожито всего тридцать два года. У Вакуйты своих было четыре оленя, со Спириными к этой зиме стало шесть штук, сиротка росла, торопилась. Вакуйта думал весной перевезти ее в свой шалаш и приготовил уже новую свадебную нарту.
И ничего этого не сбылось: к Спире приехали за оленями два пристава и забрали Вакуйту с его шестеркой оленей. Пятьдесят верст скакали без останова, тяжелый возок до земли вспахивал глубокие твердые сугробы, вся шестерка подохла, не дотянула и до замены.
Вакуйта вернулся к Спире, чтобы взять к себе сиротку. Спиря потребовал за сиротку еще шесть лет: она ему как бы дочь, и он не отдаст ее пешеходному человеку, надо снова заработать оленей. Тут Вакуйта погрузил на нарту свое небольшое добро и пошел: земля велика, сироток на ней много, найдется где-нибудь подешевле. А пока, если можно, он раскинет шалаш здесь, поблизости.
- Что ж, ставь, нам веселей будет, - сказал Игарка.
- Почему ты вез пристава, почему не вез Спиря? - спросил Сень.
- Спиря подарил приставу песца.
- Почему ты не дарил? Дарил бы…
- Я пас оленей у Спири, и мой песец там. - Вакуйта махнул рукой вдаль. - Гуляет.
Тут возник горячий разговор о правде. Сень требовал от Василия ответа: кто же вернет Вакуйте оленей, кто накажет Ландура и пристава, если у самого царя нет правды? Василий сказал, что правда у бедных: у Сеня, у Игарки, у Вакуйты, а таких, как они, много, и все они хорошо чувствуют и понимают правду, надо только обратить ее в дело: царя со всеми его приставами, большими и малыми, сместить, у богатых взять богатство и всех заставить работать.
- Украсть?
- Взять свое, только то, что они у других взяли. Возьмем, и останется у Ландура своя-то одна дырявая парка.
- Пойдем возьмем, наденем на Ландура старую парку, нас много.
- Так нельзя. Надо везде, сразу у всех Ландуров, у одного - мало толку: придут другие.
- А когда будет везде?
Оказалось, что Василий этого, самого главного, не знает, и Сень рассердился:
- Грош твоей правде. Не знаешь - не говори…
Но все-таки своя правда, пусть даже далекая, казалась увлекательней и надежней царской: придем и наденем на Ландура облезлую рваную парку. Хорошо!
XIII
Первый вешний ключ недолго бежал в одиночестве, скоро появилось их множество. Одни скакали прямо в реку, другие забегали по пути в озера, в ложбинки и овражки. Озера проснулись, вспухли и шагнули на отлогие берега, многие малые сошлись в одно большое, скоро им стало тесно, и они пролились в реку. Земля линяла, как весенняя куропатка: на белой спине проступали и ширились темно-серые и буроватые пятна, скоро темного стало больше, чем белого, а еще немного - и от белого останутся только крапинки, последние снежнички под навесом деревьев да в глубоких распадках: они продержатся до июня, когда рядом с ними поднимутся жаркие цветы.
Игарка вышел на высокий обсохший взгорок ремонтировать лодку, на пробоины ставил заплатки, пазы конопатил свежей паклей и поверх всего крыл смолой. Сень вязал невод. Василий не умел ни того, ни другого, и его посадили тесать наплавки. Кояр таскал галечник на грузила, подбирал гальку поглаже и покрупнее, с гусиное яйцо. Нельма с женкой Сеня заворачивали галечник в берестяные кружки, края сшивали лыком, получались румяные увесистые пирожки-кибасики, на вид очень вкусные.
С Туруханской стороны прокатился тяжкий гул, все прочие голоса земли угасли перед его огромной силой, и даже Сень, глуховатый на обычные звуки, хорошо расслышал этот новый голос, бросил невод и крикнул:
- Река идет!
Шла она с гневом и ожесточением. В Туве, в Саянах, в Хакассии река уже давно жила по-весеннему, а в низах продолжала стоять зима, и взломанным, гонимым льдам не было исхода. Между тем одна за другой вскрывались дочерние реки: Абакан, Мана, Ангара, Пит, Подкаменная Тунгуска. Эти нетерпеливые бурные реки не хотели ждать ни дня, ни часа. Ангара громоздила свой лед поверх енисейского, а Подкаменная еще выше, поверх ангарского. На мутной вспененной реке кружились высокие ледяные холмы, налетая на молодые острова, не успевшие как следует утвердиться, снова растирали их в песок и гальку.
Целый месяц шел Енисей до Туруханска, там повернул обратно реку Турухан, но узкая долина Турухана не могла вместить избытка енисейских вод, и Енисей двинулся дальше, к океану; не успел дойти до Игаркиного зимовья, как вскрылась и ударила в тыл ему Нижняя Тунгуска.
Подошел Енисей к Игаркиному зимовью. На дороге стоял большой остров. Енисей приостановился, плотнее сдвинулись ледяные холмы. Когда собралась достаточная сила, Енисей разом прорвал обе протоки. Берег дрогнул, с крутых мест посыпалась галька, огромный камень, у которого много веков молился Ному род Большого Сеня, ударом ледяной глыбы был сброшен в воду.
Через две недели река освободилась от главного льда, плыли лишь одинокие запоздалые льдины. Игарка решил попробовать свою лодку. На реку вышли все: выезд на лодке после длинной тоскливой зимы имел особое значение. Василий и Сень работали веслами. Игарка - рулем, Нельма и женка Сеня, Кояр и маленький Яртагин наслаждались движением. Им хотелось в главную реку, настоящих волн, чтобы щемило сердце. А Игарка держался около берега и зачем-то заходил во всякую бухту.
- Пересадите его к веслу! - потребовала женка Сеня. - Игарка стал трусом.
Он сказал, что ему надо плыть около берега. Все заинтересовались почему.
- Река, случается, разбрасывает по берегам разные чужие лодки. Половина низового люду ездит на таких, на дарственных лодках.
- Ну и что?
- Найдем хорошую большую лодку, погрузим нашу пушнину, рыбу и, как Ландур, туда, в город. Река ведь бежит не для одного Ландура.
Игарка все обдумал: у лодки будут паруса, здешний ветер часто дует вверх, к городу, лодку могут тянуть собаки, по Енисею сплошь и рядом грузы идут именно таким способом, а прадед Дорофей и не знавал ничего другого. И не обязательно в далекий город, дотянуть до Туруханска - и довольно. Ландур здесь владыка, а в Туруханске он ничего не значит.
- И можно найти такую лодку? - спросила Нельма.
Игарка рассказал, как однажды река занесла в низы не какую-нибудь лодку, а целый пароход, захватила его ледоходом и гнала шестьсот верст, до Сумароковского горла, там кокнула о камень и потопила. Пароход по сей день лежит в том горле.
- Вот поднимем, и будет у нас свой пароход.
Немножко помечтали в шутку о пароходе, потом заговорили опять о лодке, осмотрели все соседние бухты и затопленные лозняки. Ничего не нашли. Но особенно не огорчились: лодка, наверно, лежит под водой, вот начнет убывать река, тогда обнаружится. А пока что река прибывала. Водное плесо быстро ширилось и меняло свой облик. Исчезали многие старинные острова, а там, где чернел сплошной каменный берег, возникали новые.
Вода подошла к самому зимовью, незатопленным остался небольшой кружок под избенкой. Большой Сень вспомнил по этому случаю старинную остяцкую сказку:
"Родился Енисей рекой и жил так, пока был молод и глуп. А вырос, огляделся и стало ему обидно: вся вода и весь простор отданы океану. Поднялся Енисей на небо к дедушке богов Ному и сказал:
- Ты, однако, редко взглядываешь на землю.
- Только и делаю, что гляжу.
- А там большие непорядки. Я вот не отдыхал от самого рожденья, работаю вечно: и водой, и льдом, и снегом, и туманом. А вижу одни обиды, вся моя сила уходит в океан, он от моей силы пухнет, а я вытянулся в ниточку.
- Ладно, награжу тебя за работу хорошим отдыхом, - сказал Ном. - Иди, будешь стоять озером.
А Енисей ему:
- Не надо мне награды, не отнимай только мое, мою воду.
- Твое - всегда твое. Ном не отнимал и волоса чужого.
Вернулся Енисей на землю и давай работать пуще прежнего. Прошел год, другой. Все было как надо, с земли на небо аккуратно поднимались молитвы: "Слава великому Ному, слава!" И вдруг в один день все затихло. Повернулся Ном к земле, поглядел туда-сюда, а на земле ничего нету - ни тайги, ни гор, ни людей, чисто, одна вода.
Рассердился Ном, крикнул:
- Эй, кто там затопил всю мою землю? Иди сюда!
Приходит Енисей, не река - океан.
- Как ты смел?! - закричал на него великий Ном.
- Я, дедушка, по твоему решенью. Не ты ли сказал: "Твое - всегда твое". Вспомни!
Вспомнил Ном, притих.
- Это я сдуру сказал, не подумавши.