Иннокентьев пошел к своей машине, сел в нее, включил зажигание, но тронулся с места не сразу - он вдруг ощутил свинцовую усталость и полнейшее равнодушие ко всему, о чем они только что разговаривали с Помазневым и что казалось ему еще минуту назад таким важным и первостепенным. А сейчас голова и сердце были совершенно полыми, словно бы ливень вымыл из него все мысли, все чувства.
С тем и поехал домой.
О том, что стоящий в "сетке" на 24 марта "Антракт" заменен другой передачей, Иннокентьев узнал слишком поздно, чтобы можно было что-либо изменить или даже узнать почему. Подобные вещи (а отмена передачи, объявленной в программе на неделю вперед, - происшествие чрезвычайное, из ряда вон) решаются на таком уровне, куда не ходят объясняться, а ждут, пока тебя самого вызовут на ковер для объяснений и оправданий.
Впервые за долгие последние годы своих успехов и удач у Иннокентьева вдруг засосало под ложечкой от дурных предчувствий: знаменит ты или не знаменит, баловень ли судьбы или жалкий ее пасынок, а все мы, как говорится, под богом ходим, все стоим голенькие на семи ветрах переменчивой случайности. Не надо было ему с самого начала лезть в эту историю, не надо было изображать из себя донкихота, вооружившегося игрушечным копьем. И невольно он стал искать виновного, того, кто втянул его в эту канитель, и этим виноватым, наперекор очевидности и логике и к его, Иннокентьева, собственному удивлению, выходили не Митин с Дыбасовым, даже не Настя с Ружиным, а - Эля.
Потому что, если б не Эля, растравлял он себя, черта с два он потерял бы чувство реальности, связался бы с Дыбасовым и попер на рожон против Ремезова, ему ли было не знать, что таких, как Ремезов, надо обходить стороной!..
Он поехал не домой - ему не хотелось сейчас видеть Элю, бессмысленное, несправедливое раздражение против нее росло и росло, он ничего с собой не мог поделать, - а к Ружину. Вот тебе и вся народная мудрость, пришло ему на ум по дороге: не имей сто рублей, а имей сто друзей, а у него, выходит дело, за все про все один-единственный друг, Глеб. Но и он будет сейчас говорить вовсе не то, чего от него нужно Иннокентьеву, а требовать стоять насмерть, не сдаваться и прочее в этом роде. Ему-то, Ружину, что - он не только ничем не рискует, но и, с какой стороны ни смотри, как бы и вовсе не участвует в этой обреченной с самого начала на крах авантюре, с него взятки гладки, черт его подери со всеми его нравственными императивами, небожитель чертов!..
Но, как ни растравлял себя Иннокентьев, раздражения против Ружина не было, а против Эли - все злее подступало к горлу.
Дверь в квартиру Ружина была, как всегда, не заперта, а сам Глеб возлежал в одних трусах на собачьей полости, и на лице его было благостное и умиротворенное довольство собою и заодно всем мирозданием. Оно находило на него лишь в одном случае - если накануне он бывал в крупном выигрыше.
Иннокентьев с порога рассказал ему об отмененной передаче и обо всем, что неотвратимо должно за этим последовать, но Глеб слушал его невнимательно.
- А я все это знал наперед, - выдохнул он из себя почти с удовлетворением, - только отпетый дурак мог предполагать, что этот ваш детский лепет на лужайке может как-то иначе окончиться. - Безволосый, отсвечивающий нездоровой желтизной живот возвышался над ним бледной горою.
- Если знал, какого черта все сам и затеял?! - не со злобой, как он сам от себя ожидал, а устало огрызнулся Иннокентьев. - Зачем меня толкал на это дело? Если все знал с самого начала?..
Ружин с тяжким усилием приподнялся на локте, пристально поглядел на Иннокентьева и ответил не сразу:
- Потому что я бы на твоем месте поступил именно так и никак иначе.
- На моем месте! Посмотрел бы я на тебя на моем месте…
- Потому что, - не услышал его Ружин, - для порядочного человека в этой ситуации нет выбора. За или против, третьего не дано.
- За - что?! - вскинулся Иннокентьев, хотя знал заранее, что ему ответит на это Глеб.
- В конце концов, можешь ведь ты позволить себе хоть изредка поступать как порядочный человек, большего от тебя никто и не требует. И не слишком заботиться, чем это для тебя обернется.
- Ввязываться в драку, заранее зная, что тебе набьют морду? Извини, это не для меня.
- И все-таки ты это сделал, стало быть, как ни отбрыкивайся, а где-то на самом донышке сидит в тебе порядочный человек и нет-нет, а напоминает о себе. Ведь ты тоже с самого начала знал, чем это попахивает, несомненно догадывался, что вся эта ремезовская шайка так просто не подставит голый зад. - Он откинулся снова на спину, живот его студенисто заколыхался. - Если бы тот же Дон Кихот, - словно бы подслушав его недавние мысли, продолжал Глеб, - победил все на свете ветряные мельницы, его бы давно забыли. А так, поверженный в прах и всеми осмеянный, жив курилка. Тебе это никогда не приходило в голову?
- Я не Дон Кихот, - Иннокентьев прошел наконец в комнату, присел на топчан в ногах у Глеба, - Подобной роскоши я себе позволить не вправе. И вообще этот тип давно свое отвоевал, пора и честь знать. Что же до порядочности - именно порядочный человек, прежде чем лезть на рожон, а тем более других за собой тянуть, должен хотя бы пораскинуть мозгами, чем все может закончиться. Мне ведь тоже неохота подставлять голый зад под розги. Это с одного тебя как с гуся вода.
- Ты хочешь - всерьез? - спросил сурово Ружин, - Давай поразмышляем, я не против.
- Ты бы хоть оделся! - неожиданно для себя самого взорвался Иннокентьев, - Хоть бы пузо прикрыл чем-нибудь!
- Если тебя смущает моя нагота… - Глеб тяжело перекатился на бок, спустил ноги на пол, но на большее его не хватило, он так и остался сидеть на лежаке, не сводя глаз со своих ступней с желтыми, неопрятно остриженными ногтями. - Истина, если ты вправду ее ищешь, и должна быть обнаженной, ей не пристало смущаться самой себя. Так поразмышляем о добром и вечном, или ты уже передумал?
- Мне не до того. Быть бы живу, как говорится, и на том спасибо.
- Тем более, - вопреки очевидной логике утвердился в своем намерении Глеб. - Сейчас пробил твой звездный, может быть, час, только ты боишься признаться себе в этом. Самое тебе время подумать о вечности.
- Звездный час?! - раздраженно пожал плечами Иннокентьев, - Может, ты хотел сказать - смертный?
- А чаще всего это одно и то же. Вспомни хотя бы Жанну д’Арк. Ее что же, по-твоему, за девственность, к тому же более чем сомнительную, причислили к лику святых? Или за победы, которые на поверку оказались никакими не победами?.. Нет уж, извини, за костер! Вот когда взошла она на костер, тут-то и пробил ее звездный час, так-то! А теперь твой черед, хоть твой костер и вполне безопасен, бенгальский огонь, так и ты невелика птица, знай свое место, - На сей раз, заведя свою нескончаемую проповедь, Глеб не гремел басами, не метал молний, а говорил негромко, проникновенно, словно речь шла о самом главном и неотложном, а времени у них обоих в обрез: завтра страшный суд. - Ты прав, с меня как с гуся вода, я - сторона, сижу себе на обочине, гляжу с любопытством на тех, кто по дороге шагает, кто бодренько, кто кряхтя, из последних сил выбивается, а идти - надо, остановка смерти подобна. А я со стороны, с обочины, из тенечка - да? - за вами наблюдаю. Так вы ведь меня тоже только со стороны видите, под вашим, а не моим углом. И невдомек вам, умникам и делателям, что я за эту, на ваш сторонний взгляд, такую удобную и безопасную позицию тоже недешево плачу и тоже постоянно, вседневно. Чем плачу?.. А хотя бы самоограничением. Отказом от тщеславия, честолюбия, карьеры, комфорта, семьи человеческой, наконец… что там еще в обязательный набор вашего вшивого счастья входит? А ведь даже и сейчас еще нет-нет, а скребет внутри, уж так-то хочется выделиться из общего ряда, и славы хочется, и успехов - хоть эстрадной певичке в пору завидовать. И в газете бы свою фамилию увидеть жирными литерами, и в телевизоре свою рожу немытую, и в святцах литературных имечко увековечить, и на благодарную память потомков тянет, как алкаша на запах сивухи, - прямо-таки беда! Мухой на мед полетел бы! И тут-то и вспоминаешь, что мухи не на один мед слетаются, и не на мед - еще с большей охоткой и вожделением, запах-то шибче, чем у меда, дух перехватывает, где уж тут второпях разобраться - мед или…
- О чем ты?! И при чем здесь ты?.. Разве я затем к тебе пришел? У меня неприятности, в которые ты же меня и втянул, неизвестно чем все кончится, а ты…
- И это все, ради чего ты пришел ко мне?.. - не то с искреннейшим удивлением, не то с таким же неподдельным сожалением, даже с жалостью покосился на него Ружин. - Все, что тебя волнует во всей этой чертовщине?! А я-то думал в кои-то веки поговорить с тобой о серьезном, о чем мы в спешке, в круговерти нашей вечной и задуматься не успеваем, а потом хватимся, да поздно, проспали сами себя…
- Вот оно что!.. - возмутился не на шутку Иннокентьев. Растерянность его и бессильное раздражение вдруг словно бы обрели цель - хватит играть в бирюльки, в жалкие поддавки с самим собой! - Вот оно что!.. Что ж, давай поразмышляем, но - начистоту, без этих ваших фиговых листочков, которые вы выдаете за высшую духовность, за этакое небожительство - мы выше, мы чище, мы знать не знаем, ведать не ведаем всего земного и грубого! А сами ко мне же и бежите: помоги, караул, бьют наших! Ваших, а меня-то вы своим не признаете, при каждом удобном случае спешите напомнить - не ваш я, куда мне до ваших горних высот духа! А бежите, кидаетесь в ноги, потому что знаете - без меня и таких неумытых, как я, вам крышка… Что ж, давай порассуждаем, если тебе так уж приспичило. Только, чур, выслушаешь меня до конца. И - не перебивать!
- Та-ак… - весело протянул Ружин, словно бы давно ждал этого разговора и был рад вволю им поразвлечься, - речь, как я понимаю, идет о душевном стриптизе? Долой стыд?
- Долой ваше копеечное самовлюбленное вранье! - вскочил с топчана Иннокентьев. - Вы ведь исходите из того, что одним вам известна истина в последней инстанции. Что вы схватили бога за бороду и он просто-таки обмирает от ужаса! Кто не с вами - тот против вас, а это уж и вовсе смертный грех неотмолимый, тут вы ни снисхождения, ни терпимости не ведаете, тут вы всем миром на провинившегося святотатца наваливаетесь, и горе ему, ошельмуете, подвергнете такому остракизму, что бедняге потом и костей не собрать. А чуть тронешь вас, осмелишься не согласиться или попросту промолчать, так вы в крик - мы люди без кожи, мы незащищенные, ранимые, с нами нельзя так грубо, нас беречь надо, холить-лелеять, мы - соль земли!..
Иннокентьев остановился перевести дух, и тут Ружин вставил спокойно:
- Ну а вы?.. Хотя нет, не будем торопить события, кто такие эти омерзительные, злокозненные "мы"? Не хочешь поименно, так хоть общие контуры обведи.
- A-а… - Весь этот разговор вдруг показался Иннокентьеву бессмысленным и постыдным: выходит дело, он плачется Глебу в жилетку. - Если тебе самому непонятно.
- Мне-то понятно, - Ружин запустил обе пятерни в бороду, - все, о чем ты говоришь с таким юношеским пылом, мне и самому - поперек горла, ненавижу и презираю. Только ведь это всего-навсего оборотная сторона медали, второй конец палки… Ну да ладно, к "нам" мы еще вернемся, а вот кто же такие эти "вы", от имени которых ты хвост распушил? Заметь, я без предвзятости, просто понять хочу и разобраться, почему это я - "мы", а ты - "вы". Где эта роковая черта, нас разделяющая?
- Вот хотя бы этот ваш… Хорошо, - раздраженно отмахнулся Иннокентьев, - теперь уже, увы, наш "Стопкадр"… Как, по какому такому беспроволочному телеграфу всей Москве мигом стало известно, что это из ряда вон явление, что Дыбасов - гений и первопроходец, а Ремезов - зажимщик и вор с большой дороги? И что надо всем миром кидаться на помощь, и, как ты сам сказал, у порядочного человека тут нет и не может быть выбора?.. Ну а если бы мне, лично мне, уж прости за нескромность, этого бы не показалось? Не понравился спектакль просто-напросто? Если бы…
- Пусть, - прервал его Ружин. - Предположим, что так оно и могло случиться. Но разве от этого перестает существовать самый факт, что Ремезов хочет присвоить себе работу Дыбасова? Одного этого недостаточно, чтобы кинуться на помощь Дыбасову и орать "держи вора"?.. Разве нет обстоятельств, когда порядочный, честный человек должен броситься на выручку другому, даже если этот другой ему и не шибко симпатичен?
- Но если бы мне спектакль и на самом деле не понравился? - Иннокентьев понимал, что ему никак не удается сказать словами то, что хочет, и так, как надо, а не значит ли это, что он, может быть, и не так уж прав, как ему кажется?.. - Если бы мне спектакль и в самом деле не понравился и я бы захотел сказать об этом во всеуслышание, хоть в том же "Антракте", например, - как бы ты и все вы к этому отнеслись?..
Ружин опять покосился на него, и Иннокентьеву показалось, что на этот раз - с некоторой неуверенностью.
- Как бы в этом случае, - настаивал Иннокентьев, - должен был, по-твоему, поступить тот самый порядочный человек? Отвлечемся от попытки Ремезова уворовать чужой спектакль, для ясности хотя бы.
- Зачем же отвлекаться от воровства? Порядочному человеку, извини, это едва ли придет в голову, - уклонился Глеб от прямого ответа.
- Ты прекрасно понимаешь, о чем я хочу сказать, - не уступал Иннокентьев, хотя ему уже осточертел этот их с Ружиным бесконечный спор, заводящий всякий раз лишь в новый тупик. - Вы так же категоричны и нетерпимы, как и те, которых считаете своей полной противоположностью и с которыми не желаете иметь ничего общего. Вы так же не хотите позволить кому бы то ни было - не обо мне же одном речь! - иметь точку зрения, отличную от вашей, и отказываете ему в праве высказать ее вслух. Чем же вы отличаетесь в таком случае от них, этих ваших, как вы полагаете, антиподов, чтоб не сказать - заклятых врагов?.. Мне плевать что на вас, что на них, если и вы и они не оставляете за мной права быть самим собой.
- Готов был бы с радостью с тобой согласиться, даже обеими руками подписался бы под каждым твоим словом, - хитро и победно прищурился Ружин, словно бы нащупав наконец в рассуждениях Бориса слабое, уязвимое звено, - если бы ты хоть раз, хоть один какой-нибудь разик осмелился во всеуслышание сказать все, что ты думаешь о них. О том же Ремезове хотя бы или еще о ком-нибудь из той же весовой категории. Даже не то чтобы пощипать ему перышки, а просто констатировать, что новый его спектакль чуть хуже предыдущего. А?.. - И воззрился на него своими колючими глазками, будто вцепился в добычу когтями.
Иннокентьев промолчал, но про себя подумал, что этот их вечный спор похож на гонки по замкнутому кругу, когда уже не понять, кто кого догоняет и кто от кого бежит.
Не дождавшись его ответа, Ружин надолго задумался, глядя в открытую настежь форточку, словно бы ища там единственно неопровержимые слова.
- Видишь ли… видишь ли, все зависит от того, в какой степени мы бескорыстны. Если мы извлекаем хоть какую-нибудь личную выгоду из того, что говорим или о чем умалчиваем, ищи тут подвоха. Вот и в нашем с тобой случае…
Но Иннокентьев его уже не слышал. Что ему сейчас до пустопорожних разглагольствований Ружина?! Ему надо думать о деле, найти выход из чреватой бог знает какими осложнениями ситуации, предпринять что-то решительное, точное, беспроигрышное…
- …это как инстинкт, если уж на то пошло, - продолжал меж тем Ружин настойчиво и даже, как показалось Иннокентьеву, с какой-то давнишней болью, - инстинкт чести и нравственности, - либо он у тебя есть от рождения, либо обделили им тебя. Кстати, это одно и то же - врожденное чувство правды и чести и чутье на настоящее в искусстве.
- Ты хочешь сказать, что я… - услышал его последние слова Иннокентьев.
- Да, Борис, да… - Ружин взглянул ему прямо в глаза, но не с укоризной, а всего лишь с мягкой настойчивостью, не дающей ни увильнуть от прямого ответа, ни солгать, - Отличить настоящее от ненастоящего ты еще, пожалуй, способен, по крайней мере когда это тебе на руку, а вот что касается бескорыстия…
- Ты себе противоречишь!
- А как же, само собой, противоречу! - охотно и даже будто с облегчением согласился Глеб. - Я и есть сплошное противоречие самому себе. То есть я хочу сказать, что ты и насчет чести и правды знаешь все не хуже других, а вот какой для себя при этом выбор делаешь…
- Глеб!.. - взмолился Иннокентьев. - Но ведь в этой истории со "Стоп-кадром" я сделал свой выбор!..
- И тут же, как только запахло жареным, - словно бы отодвинулся от него куда-то вдаль Ружин, - норовишь уйти в кусты, да еще и найти виновных в твоей нечаянной слепой храбрости. Я даже знаю, кого ты винишь во всем. Кроме Дыбасова и Митина, разумеется. И уж, само собой, кроме меня, я-то у тебя всегда первый виноватый, поскольку уже давно заменяю тебе твою собственную совесть. Но на этот раз ты себе выбрал для удобства другого виноватого…
- Кого?! - вскинулся Иннокентьев: неужто и это Глеб в нем учуял?..
- Ее, - В голосе Глеба был опять не укор, а что-то вроде снисходительной жалости, которая была Иннокентьеву во сто крат унизительнее любого укора. - Потому что в твоей такой раз и навсегда просчитанной наперед, такой неукоснительно благополучной жизни, которую ты в поте лица себе отстроил и теперь бережешь пуще зеницы ока, она свалилась на тебя как снег на голову и все перепутала. Это как удар под дых, когда его совсем не ожидаешь…
- Я ее люблю!.. - хрипло вырвалось у Иннокентьева, заныло сердце. - Люблю, черт побери!
- Любишь, - легко согласился с ним Ружин. - Любишь и сам же боишься этого. Потому что знаешь, что ненадолго тебя хватит. А тут как раз такой случай подвернулся - все вернуть на круги своя…
- Я ни о чем не жалею! - выкрикнул фальцетом Иннокентьев. Замолчал и только много погодя договорил как бы про себя: - Я ее люблю, хотя… - И опять умолк надолго, чтобы потом спросить на удивление самому себе деловито: - Что же мне надо теперь делать, по-твоему?
Ружин долго на него глядел, затем встал, сказал скучно:
- Пойдем на кухню, я сварю кофе.
Он вышел за дверь, а Иннокентьев остался сидеть за столом, покрытом прилипающей к ладоням клеенкой, и вдруг почти физически ощутил, как в нем набирает определенность и твердость решение, что делать и на чем стоять вопреки чему бы то ни было. И как уходит, освобождая его и снимая все сомнения, то расслабляющее, лишающее воли и цели прекраснодушное раскисание, что пришло в его жизнь вместе с нею, с Элей. Он снова - и это ощущение не обманывало его, оно все, и окончательно, ставило на свои прежние места, - он снова становился собою, таким, каким был всегда и каким ему и должно быть. Что же до платы за это - что ж, за ценой он не постоит.
Он пошел за Ружиным на кухню, по дороге в передней встретился глазами со своим отражением в потускневшем, в рыжих подпалинах зеркале - это был опять он прежний, не знающий сомнений и ко всему готовый, он не отвел взгляд от прямого, настойчивого, чуть насмешливого взгляда своего двойника: он принял решение, единственно правильное и достойное его, и от этого решения он не отступится ни за какие коврижки.
Он подошел к двери на кухню, остановился на пороге. Ружин колдовал над кофе у плиты.