4
Эля его забавляла - пожалуй, именно так Иннокентьев определил бы свое отношение к ней, если бы кто-нибудь пристал к нему с расспросами.
Забавляло в ней все - и мальчишески длинное и узкое ее тело, и заношенный до белесых пролысин тесный джинсовый костюм, который она называла не иначе как ансамбль, и размашисто-грубоватые, резкие ее манеры и словечки, и прямота, и непредсказуемость суждений, в которых, если вдуматься, была своя непреложная логика и здравый смысл. Он ловил себя на том, что и сам становился с нею иным - проще, что ли. С ней можно было позволить себе роскошь постоянно быть самим собой, а одно это дорого стоит. А уж если называть вещи своими именами, то объяснение этому тоже было простейшее: наверняка не он один, но и она знает наперед, что их отношениям тянуться недолго, очень скоро им наступит конец, и уж ей-то первой они наскучат, осточертеет ей этот на четырнадцать лет ее старше, седеющий и вечно занятый своими делами и самим собою мужчина, которому всегда недосуг и, если признаться начистоту, не до ее любви. Если, конечно, она его любит, подводил утешительный и, главное, необременительный итог своим размышлениям Иннокентьев.
На людях они никогда вместе не бывали, на работе - Софья Алексеевна вскоре выздоровела, и Эля больше не появлялась в монтажной "Антракта", - если они встречались в бесконечных, похожих на длинные и без выхода подземные тоннели, коридорах останкинского телецентра, Эля называла его на "вы", и не из конспирации, а по внутреннему побуждению, а он ее, разумеется, на "ты". Она ничего ни от кого не скрывала, но и не выказывала, не хвастала, как сделала бы несомненно на ее месте любая останкинская девчонка-секретарша или ассистентка, своими отношениями с Иннокентьевым и даже, как ему казалось, не очень-то тешила ими свое тщеславие.
Он лишь удивлялся, что многие ее смешные или попросту глупые привычки и суждения не раздражают, не вызывают в нем неловкости, как вызвали бы, будь это не она, а кто-нибудь другой. Ну, например, то, что, входя к нему в дом, она, едва переступив порог, тут же разувалась и ходила в одних нитяных носках поверх чулок, упорно не желая надевать домашние шлепанцы. Или то, как она ела хлеб, откусывая от целого ломтя и держа его на отлете в руке с манерно оттопыренным мизинцем. И даже то, что лак на ее коротко остриженных ногтях - в тех редких случаях, когда она сама себе делала маникюр, - тут же облуплялся, а это обычно вызывало в нем почти физическую тошноту. Не говоря уж о тех немыслимо, на его взгляд, нелепых разговорах, которые она обожала вести в постели, выпростав из-под одеяла свои крупные белые ступни, ей всегда было жарко. Ей не так уж важно было, чтобы он отвечал, ни даже, может быть, чтобы слушал, и иногда Иннокентьеву приходило на ум, не забыла ли она, что он лежит с ней рядом. Впрочем, и он в это время чаще всего думал о своем, не имеющем к ней ни малейшего отношения.
Но при этом он помимо воли все-таки понемногу втягивался в эти ее бесконечные, без точек и запятых, рассказы с ошарашивающе невыдуманными, безбоязненно подсказываемыми памятью подробностями - так ново было все это для него, так далека была эта ее жизнь в Никольском, которое ему представлялось где-то на краю света, такими живыми и совершенно не похожими на его собственное окружение вырастали из ее рассказов люди, которые были для нее не просто соседями, попутчиками в электричках, метро и набитых битком автобусах, а - плотью, воздухом самой жизни, которой она жила без него, Иннокентьева.
Они встречались все чаще, но только у него дома. А утром она убегала на работу, когда он еще спал, и не будила его, и кроме этих ночных торопливых часов ничего общего у них, казалось бы, и не было. Да и могло ли быть?..
Но со временем ему становилось этого мало. Он посмеивался над собою и только пожимал плечами: что ему в этой девчонке?! - но и это не слишком помогало.
Он упрямо твердил себе: никакая это не любовь, смешно и подумать, в лучшем случае - слепое физическое влечение, род недуга, одно утешение - скоро пройдет, промелькнет, забудется. Но и это не освобождало от тревожного чувства незащищенности и какой-то собственной вины - в чем, перед кем?!
Он дал ей второй ключ от квартиры, и теперь, возвращаясь поздними вечерами с театральной премьеры или с затянувшейся съемки и заставая ее у себя, он уже не тяготился пустотой и нежилым, бесприютным духом своего дома, как это было все годы после отъезда Леры.
Меж тем слякотная, гриппозная осень сменилась бесснежной зимой, стояли сухие, колючие морозы, но когда в конце декабря заснежило наконец, то уж так обильно и роскошно, что в одну ночь Москва оделась в белое и праздничное, и разом стало светло и на душе.
Иннокентьеву казалось само собой разумеющимся, что он будет встречать Новый год не с Элей, а в обычной своей компании. Сама мысль о том, чтобы взять Элю в эту свою компанию, была бы противоестественной и попросту смехотворной. Эля тоже не заговаривала с ним о Новом годе, но в ее молчании, в ее нарочитом безразличии ему настойчиво слышался немой вопрос и нетерпеливое ожидание, и это тяготило его чувством все той же своей мнимой, на его взгляд, вины. А он этого терпеть не мог - чувствовать себя перед кем бы то ни было виноватым. Он не понял Ружина, когда тот сказал однажды:
- Интеллигентный человек прежде всего тем и отличается от жлоба, что испытывает вечное чувство вины.
- В чем? - спросил его тогда Иннокентьев. - И перед кем?
- Перед тем же жлобом хотя бы, - спокойно пояснил Ружин. - За то, что он лучше и выше этого жлоба и понимает это, а жлоб о том даже не догадывается.
- Я же еще должен чувствовать перед ним какую-то вину?! - пожал плечами Иннокентьев.
- Ты?.. - протянул удивленно Глеб, и в его голосе, во взгляде маленьких, острых глазок Иннокентьеву почудилась та насмешливая, высокомерная дистанция, которую нет-нет, а устанавливал между ним и собою Ружин. - Ты - нет. Ты не тот и не другой. Ты на пути от одного к другому.
- В каком направлении? - непостижимо почему не обиделся Иннокентьев. - От жлоба к интеллигенту или наоборот?
- Это не имеет никакого значения, - заключил тогда Ружин, - ибо ни жлобу в интеллигента, ни интеллигенту в жлоба не дано, увы, превратиться, и в этом именно их вечная и незамолимая вина друг перед другом. Но жлоб ее в себе даже и не предполагает, вот и вся разница.
…Но утром в канун Нового года он, неожиданно для самого себя и тяготясь все тем же чувством несуществующей своей вины перед Элей, сказал ей:
- Сегодня уже тридцать первое, а я, к сожалению, не догадался заранее…
- А меня уже пригласили в компанию, - не дала она ему договорить, и по ее поспешности он понял, что она давно ждала от него этих слов, чтобы сразу все поставить на свои места. - Так что ничего не выйдет, извините.
- Я хотел как раз тебе предложить… - он почувствовал облегчение, хотя то, как она легко и безапелляционно все решила за них обоих, непонятно почему больно уязвило его, - хоть пообедать вместе… едва ли мы уже сможем попасть куда-нибудь на встречу Нового года…
- Вы не сердитесь на меня? - опять перебила она его, - Просто я забыла вам раньше сказать.
- Попытаемся все же, а?.. - И тут же пожалел о сказанном: куда они смогут пойти, не заказав заранее столика? Никуда их и на порог не пустят.
Но она вдруг вскинула на него счастливые, разом поголубевшие глаза:
- Попытка не пытка, верно? Только имейте в виду: я уже не успею домой заехать, в Никольское, времени мало.
- Зачем тебе домой? - не понял он.
- Ну, в смысле - переодеться. Пойду - в чем каждый день, ничего?..
- Нормально, - ответил он ей ее же словцом, хотя тут же сообразил, что в ее - одном на все случаи жизни - потертом джинсовом костюмчике не то что в порядочный ресторан - ив самый захудалый кабак не пустят. А где достать за оставшиеся несколько часов подходящее к случаю нарядное платье?.. И все прочее - чулки, украшения и что там еще полагается у них?.. Туфли хотя бы, он даже не знает, какой размер она носит…
- Тогда я хотя бы отмокну как следует в ванной, - тем же счастливым, захлебывающимся от нежданного праздника голосом решила Эля, - чтоб хоть в какой-никакой форме быть, верно? Мы ведь не сразу поедем?.. - И, не дожидаясь его согласия, стала стягивать с себя одежду. - Чтоб вам со мной не стыдно было от людей…
И ушла в ванную, оставив не знающего, что предпринять, к кому кинуться за помощью, Иннокентьева одного.
И тут ему вдруг пришло на ум - Настя Венгерова. Настя - единственный человек, который может ему помочь в этой ситуации. Во всяком случае, не откажется помочь. И даже то, что еще какой-нибудь год назад их отношения очень походили, по крайней мере со стороны, на вполне серьезный роман, а потом закончились сами собой, без взаимных обид и попреков, даже без выяснения напоследок, кто в том виноват, - даже это не помешает ей захотеть ему помочь.
Настя была первой артисткой театра Аркадия Ремезова - еще недавно, как это называли в старину, властителя дум столичной публики. Правда, в последнее время ему стали ощутимо наступать на пятки режиссеры помоложе, побойчее и с новыми идеями, но тем не менее он и по сей день оставался звездой первой величины на театральном небосводе.
Что ж, кинемся в ноги Насте, деваться некуда…
Не очень уверенный в успехе, Иннокентьев набрал Настин телефон и тут же, после одного лишь протяжного гудка в трубке, словно бы Настя только и ждала его звонка, услышал ее грудной, с чуть манерной модуляцией голос:
- Да?..
- Это я, Борис, не удивляйся, - сказал он и вдруг уверовал, что, раз уж он с первого звонка застал ее дома, Настя непременно что-нибудь придумает. - Слушай, Настена, даже не знаю, как начать…
- Так мы ведь сегодня, насколько я понимаю, встретимся, до вечера ты успеешь решить, как начать, если это тебе не очень к спеху, - отозвалась она спокойно, точно самый факт, что они и на этот раз, после всего, что меж ними было, будут встречать вместе Новый год, в порядке вещей, - Как всегда, на даче у Митиных. Правда, на этот раз нас будет не пятеро, а шестеро.
- Кто же шестой? - спросил машинально Иннокентьев.
- Дыбасов, режиссер. Ты ведь с ним знаком? Митин с Ирой, твой Ружин, Дыбасов и мы с тобой. Или что-нибудь случилось?
- Боюсь, что да, - неожиданно для самого себя решил он. - Боюсь, что вас будет, как всегда, только пятеро, на меня, кажется, рассчитывать не приходится, - И, не дав ей спросить, что же такое из ряда вон приключилось, выложил свою просьбу: - Мне нужно платье, ну не мне, естественно, а… Одним словом, нужно. Нарядное и чтобы очень красивое. Ну и туфли и все такое прочее…
- Для кого? - спокойно же и рассудительно спросила она без всякого, казалось, удивления. - Не подумай, конечно же это не имеет никакого значения - кто, но хоть рост, размер ты знаешь? И что еще важнее - цвет глаз, волос, вообще стиль?
- Цвет глаз?.. - задумался он и ответил не очень уверенно: - Скорее всего серебряный…
Ее и это не удивило.
- А волосы?
- Короткая стрижка. В общем, светлые… и тоже, представь себе, какие-то…
- Седые? - не удержалась она от насмешки, - Извини, но ты прогрессируешь как-то слишком стремительно.
- Нет, - пропустил он мимо ушей ее язвительность, - просто волосы… ну, вроде бы отсвечивают тоже серебром, что ли…
- Тогда ей подойдет синее, - твердо решила Настя. - Хотя очень может быть, что и сиреневое. Я могу подобрать что-нибудь из старья, - и тут не удержалась она от колкости, но Иннокентьеву не до того было, - Я имею в виду что-нибудь, в чем я уже разок появлялась на людях.
- Рост твой и фигура тоже. Плюс-минус, разумеется.
- Что ж, ты становишься постоянным, Боря. С годами это со всеми рано или поздно случается, - заключила она сочувственно. - Мне приятно, что я продолжаю служить тебе хотя бы эталоном. А размер обуви?
- Не знаю. Чуть больше твоего, я думаю. Вот что, я сейчас подъеду к тебе, ты ведь никуда уже до вечера не собираешься?
- Приезжай. Красоту я буду наводить позже, только и всего. И зализывать раны тоже. Или следы беспощадного времени, если уж называть вещи своими именами. Кстати, можешь не беспокоиться, ни о чем расспрашивать не стану. Я усвоила - на свете счастья нет, но есть покой и воля.
- Это как раз то, что мне в данную минуту нужно, - не то отшутился он, не то сказал вполне всерьез.
- Поздравляю. Если ты, конечно, не расхвастался. - И, не дожидаясь его ответа, положила трубку на рычаг.
Иннокентьев посидел еще с телефонной трубкой у уха, слушая маленькие, ехидные гудочки отбоя. Потом решительно встал, подошел к двери в ванную и, не заглядывая внутрь, громко сказал Эле:
- Мне надо ненадолго уехать, на часок, не больше. В холодильнике все есть, поешь. Я скоро.
Одеваясь в передней и вспомнив о туфлях для Эли, он взял один ее сапог, сложил голенище пополам и, сунув под мышку, спустился вниз, к машине.
Настя жила недалеко, на Кутузовском, в ее квартире царили всегда тот неуют и давнее запустение, свойственные жилищам одиноких актеров, у которых ни времени, ни привычки, ни даже потребности нет в обихоженном житье-бытье.
Она открыла ему дверь и сразу же вернулась к себе в комнату. Иннокентьев разделся и пошел вслед за нею. На диване у стены с вкривь и вкось прикнопленными старыми афишами и фотографиями были разложены словно на продажу три вечерних платья - синее, темно-вишневое и бледно-сиреневое, подолы их небрежно свешивались на пол.
Настя сидела в длинном, до пят, отливающем тусклым блеском халате за низким туалетным столиком с трехстворчатым зеркалом, внимательно и вместе безучастно разглядывая в нем свое отражение.
Иннокентьев всегда поражался ее лицу, когда она бывала без грима, - возраст и усталость беззастенчиво проступали на нем мелкой сеточкой морщинок на висках и под глазами, но, как это ни странно, оно казалось моложе и свежее, чем под привычным слоем тона, от него веяло осенней печалью знающей всему на свете цену и примирившейся с этим горьким знанием женщины.
Иннокентьев мало кого из столичных актрис ставил вровень с Настей и по таланту и по уму - и не только по уму чисто актерскому, скоморошьему, как он его называл, но и в самом простом, житейском смысле слова тоже. Настя была умна почти мужским, трезвым и жестким умом, и при этом ей было свойственно врожденное, не приобретаемое никаким опытом или воспитанием, безошибочное изящество и женственность.
Она не обернулась, когда Иннокентьев переступил порог, а вместо приветствия сказала негромко и без жалобы то ли ему, то ли собственному отражению в зеркале:
- Сорок один, никуда не денешься…
- Что? - не понял он. - Ты мне?
- Себе, - и сейчас не обернулась она, - всем другим это и так известно. А я еще играю Нору и Нину Заречную в "Чайке"… Давно пора на роли гран-дам переходить, да вот все духу не хватает… - И так же иронично и устало кивнула в сторону платьев на диване: - Что угодно для души.
- При чем здесь душа? - не понял он опять, - Я тебе сейчас все объясню…
- Не надо, своих загадок хватает, - отмахнулась она. - Это стишки такие детские: "Ленты, кружево, ботинки - что угодно для души". Бери любое, там и бижутерия соответствующая. И не говори про умное и сложное, от усилия мысли я очень старюсь, а мне бы хотелось хоть в Новый год быть молодой и обольстительной.
Он подошел к дивану, долго смотрел в растерянности на разложенные платья и не мог ни на что решиться.
- Я не знаю, - признался он, - помоги мне.
- Ты либо циник, либо жестокосерд, - отозвалась она без улыбки. - Предлагать бывшей возлюбленной выбирать платье для нынешней…
- Она мне не… - начал было он, будто оправдываясь в чем-то, но Настя не дала ему договорить.
- Как и я, собственно, не была. Этим ты меня не удивил. Такой уж ты человек. Вернее, такие уж мы с тобой оба. Или даже, очень может быть, такой уж у нас век на дворе.
Она повернулась к нему, не вставая с низкого пуфа, спросила глаза в глаза:
- Ну и какая же она?.. Прости, но я должна знать хотя бы приблизительно, чтобы не ошибиться, ты бы первый мне не простил.
- Какая?.. - задумался он и, не отводя глаза, без малейшего желания уязвить Настю сказал: - Полная противоположность тебе, начнем с этого.
- Этого вполне достаточно, точнее не скажешь, - без обиды отозвалась она и подошла к нему, встала рядом, - Она молодая? - спросила, глядя в задумчивости на платья.
- Не слишком. Дело тут совсем не в возрасте. Она из Никольского, из Подмосковья, и никогда не бывала нигде, да еще в таком платье, - вот что главное. Ни очень молодой, ни красивой ее никак не назовешь, ни даже… - Но не договорил, помолчал и подытожил: - И тем не менее…
- Неужели?! - с недоверием повернулась к нему лицом Настя. - Я-то думала, ты никогда не сподобишься на такое!..
- Я тоже, - кивнул он. - Я это знаю не хуже тебя.
- "И жизнь свою пройдя до середины…", - процитировала она нараспев и тут же деловито и ревниво спросила: - Ты еще не был на "Чайке", почему?
- Успею, - уклонился он от ответа. - Хочу подождать, пока вы разыграетесь.
- Неправда твоя. Ты лжешь, Иннокентьев, - покачала она головой, - Ты просто боишься снова увидеть меня в ней через столько лет. Боишься, что того, что было тогда, в первый раз, уже не будет. Очень может быть, что ты и прав. А обидеть меня тебе тоже неловко. - Усмехнулась без печали. - Иногда мне хочется знать тебя меньше, чем я тебя знаю, нам обоим было бы проще. Хотя теперь, как ты сам понимаешь, это уже не играет никакой роли. - И без паузы, взяв с дивана жемчужно-сиреневое платье, протянула его Иннокентьеву, - Вот это, я полагаю. Даже в Никольском оно произвело бы просто фурор, не говоря уж о нашей светской черни. Успокой ее - в этом платье да еще рядом со знаменитым Борисом Иннокентьевым не только свежая и скромная девушка из Подмосковья, но даже я привлекла бы к себе всеобщее внимание. Я за нее даже боюсь - по ее ли это слабым силенкам?
- Как ты можешь, совершенно ее не зная… - вскинулся было он, но Настя перебила его сухо:
- Зато я знаю всех наших. Себя в том числе. И тебя заодно. Иногда мне кажется, что я вообще все знаю наперед. Это называется старость, Боренька, не более того. Можно сказать и - мудрость, но не будем себя жалеть.
- Что это с тобой сегодня? - удивился он. - Такой я тебя никогда не видел.
- Как не видел и в новой "Чайке". Увидишь - все поймешь без слов. Никогда не нужно играть наново старые роли, и не только на сцене. Я это всегда знала, но вот не удержалась… - И, подняв на него свои фиалковые, в поллица, прекрасные глаза, пообещала без тени насмешки: - А платье ей будет в самый раз, можешь на меня положиться.
- Понимаешь, - с опозданием смутился Иннокентьев, - она, представь себе, из Никольского, там дом совершенно не топлен, трубы лопнули, адский холод…
- Ты так говоришь, будто вывез ее из Антарктиды.
- Ты не сердишься? - вдруг спросил он, и тут же ему стало стыдно нелепости своего вопроса.
- У нас с тобой всегда все было на "не", - беспечно отозвалась она, - не сердимся, не тоскуем, не любили, не ревнуем, не нужны друг другу… не, не, не!.. Бери. И гляди не проговорись ненароком, что взял платье напрокат, скажи своей пастушке, что купил специально для нее у Кристиана Диора. Новогодний подарок. С невинными девицами надо быть особенно чутким, не мне тебя учить.