- Оно какое дело, гуляли мы у свата Тимофея на свадьбе. Пир у нас колесом. Пьем-поем и в чушечку не дуем. Глядь, прибегает моя старуха с возгласом: "Приехал, принес его налетный". - "Кто такой, кого нелегкая принесла?.." - "Бешеный комиссар приехал, лошадей зычет". - "Отвороти ему дурную рожу, - кричу я из-за переднего стола, - большой запой справляем, а он лошадей… Пусть до завтра ждет…" Ушла моя старуха с отказом. Много ли, мало ли времени прошло, глядь-поглядь - скачет комиссар мимо окошек на моей же паре, и тулуп нараспашку. Заходит к свату Тимофею в избу: "Который тут ямщик?" - "Я ямщик", кричу. Не успел я и глазом моргнуть, сгреб он меня да за дверь. Иду по двору, плачу, через два шага в третий спотыкаюсь, а он мне обнаженным наганом и тычет под ребра. "Садись, говорит, экстренно на козлы, держи вожжи". Крик, шум, выбегают за ворота мои сроднички с кольями, с вилами, а он из нагана-то как пальнет, пальнет, лошади-то как хватят и понесли, и понесли… Да-а, пошутил: не чаял я от него и живым вырваться.
После этого случая ни один ямщик не отваживался перечить и ночь-полночь мчал беспокойного седока, не радуясь и чаевым, на которые тот не скупился. К богатым мужикам Ванякин был особенно немилостив. Деревня боялась его как огня, и не было дороги, где бы его не собирались решить, из оврагов не раз вослед ему летели пули, но он только посмеивался и отплевывался подсолнухами: семечки грыз и во время речей, и на заседаниях, и на улице, и в дороге, невзирая ни на мороз, ни на ветер. За крутой характер, за семечки и любовь к быстрой езде деревня окрестила его "Бешеным комиссаром"…
Комиссар крепко хлопнул дверью и от порога поздоровался:
- Мир честной компании.
- Поди-ка, добро жаловать.
Ванякин прошел вперед, бросил на стол объемистый брезентовый портфель, содержимое которого было весьма разнообразно: истертые до ветхости инструкции губпродкома, старые газеты, яичная скорлупа, обвалявшийся кусок сала, рассыпанная махорка.
- Заседаете?
- Заседаем, Лексей Савельич, заседаем… Жизни не рад будешь от этих самых заседаний.
Курбатов разгладил по столу смету с оборванными на раскурку краями и сердито посмотрел на всех:
- Домашний вопрос мусолим. С ямщиком вот маята, никак не урядим.
Загалдели:
- Смешки да хахоньки… Ровно в бирюльки играем…
- Дом ждет.
- Овес, а где его взять, спрашивается?.. Ныне его, овес-то, жаром весь покрутило.
- Ты бы нам, товарищ, резолюцию какую похлеще влепил… Пра!
Председатель покосился на Ванякина, обиравшего с оттаявшей бороды подсолнечную шелуху, и строго зашипел:
- Чшш… Начальнику продотряда, Лексей Савельичу Ванякину, даю полное и решающее слово по текущему вопросу в порядке дня.
Засмеялись.
- Какой это день, вторые сутки дябем.
- Лачим не улачим, ровно мордовску невесту сватам. Овес, говорит, а где его…
- Тьфу, истинный господь… Смех с нами, с дураками.
Ванякин мельком заглянул в смету, подманил Кулаева и ухватил его за концы красного кушака:
- Советску власть признаёшь?
- Пожалей, кормилец, - попятился старик, - у меня семьи двадцать шесть человек… Гону много, тракт большой, ныне ковка одна и та в гроб вгонит… Дело будто заведено, и тянусь по дурости, ей-бо.
- А турецку власть хочешь признать? - вновь спросил комиссар.
Старик помучнел:
- Ладно, тридцать мешков овса и по рукам… Что мир, то и мы, мы миру не супротивники.
- Пиши, - подтолкнул председатель писаря. - Пиши: деньги по смете, овса общественного по силе возможности.
Писарское перо помчалось по листу договора галопом. Кто-то вздохнул, кто-то разбудил тишину смехом:
- Давно бы так.
Из совета Кулаев выскочил, словно из бани, и, держа в обкуренных пальцах копию договора, будто боясь обжечься, бежал улицей и во всю глотку без стеснения поносил комиссара:
- Накачала тебя на мой горб нечистая сила… Чтоб те громом расшибло, чтоб те с кровью пронесло, сукин ты сын!
Ванякин перебирал бумаги и расспрашивал мужиков о житье-бытье. Мужики, поглядывая друг на друга, отвечали осторожно, ровно по тонкому льду шли:
- Да ведь как живем?.. Живем по-советски: керосину нет и соли совсем не видать… Не завидная, товарищ, наша жизнь, одначе на власть не ропщем: планида - власть тут ни при чем, это понимаем.
- Планида-то, планида. - Ванякин исподлобья оглядел собрание. - А долго я буду вокруг вас венчаться?
- Еще, кажись, не сватался, а венчаться собираешься…
- Разверстку добром будете платить?
- Мы и не отказывались… Возили, возили, и все не в честь?
- Воженого-то нет.
- Как нет?.. Чисто девки стряпали… Сыпим и сыпим, ровно в прорву бездонную.
- Ругаться будем завтра, - сказал Ванякин, - затем и приехал… Тебе, Курбатов, поручаю созвать к завтрашнему дню со всей волости всех председателей советов.
От порога кто-то сказал:
- Опять килу чесать… Припевай, Гурьяновна.
Далеко о Хомутове бежала славушка худая: то продработника кокнут, то телеграфные столбы подпилят, то поезд под откос спустят. Дезертиры по селу - из двора во двор. Придерживали хомутовцы и хлебец. Уповая на них, и соседние волости сетовали на порядки и не торопились с выполнением разверстки.
С осени в Хомутовский комбед подобралась было коренная голытьба. До поры до времени работа велась дружно, пищали зажатые в тиски налогов богатеи, но скоро сами комбедчики, первый раз в жизни дорвавшиеся до легкого хлеба, зажрались. Председатель Танёк-Пронёк к трепаной солдатской шинелишке своей пришил каракулевый воротник, секретарь Емельян Грошев сбросил лапти - напялил лакированные сапоги с калошами. Комбедчики были заклеймены сельской беднотой как "присосавшиеся к ярлыку" и свергнуты. В помещении после них остался искалеченный граммофон, провонявший самогоном, и насквозь просаленный шкаф, жирными пятнами реквизированного сала были забрызганы стены, потолок и папка с бумагами. На их место протискались хозяйственные мужики, но вскоре, за немилость к бедноте, тоже с позором были изгнаны. Комбед последнего состава подобрался и подходящ, да неувертлив - его по каждому делу, как по ровной дорожке, проводили за нос хомутовские чертоплясы.
В избенку Танька-Пронька по вызову Ванякина пришли комбедчики, шестеро местных коммунистов и кое-кто из сочувствующих.
- Чего тебе, Алексей Савельич, рассказывать, - оглядывая собравшихся, пожимал плечами Хохлёнков, - ты сам дальше нашего деревенскую быль предвидишь… Власть на местах, товарищ, она действительно крепкая власть, палкой не сшибешь. Правда, кое-где и пролезли кулаки, но большого вреда от них мы пока не видим. Есть среди них сильно образованные: он тебе и декрет новый растолкует, и в сметах разберется, и бумажку какую хочешь сочинит… Народ у нас около ячейки вьется, и ничего будто, а коснись декрет в жизнь протащить, все боятся, как бы население не рассердилось… А еще скажу то: кто с радости, кто с горя - самогон пьют ведрами, от пьянства глаза лопаются, и народ, известно, в пьяном виде поднимает скандалы.
- Сукины вы сыны, - оборвал его Ванякин, - на печке заплутались, в ложке утонули… В городе мы из буржуев сало жмем, на фронте наши солдаты колят, рубят и стреляют неприятелей, а вы тут перед кулаками на задних лапках ходите.
- И мы жмем…
- Плохо жмете. Контрибуция у вас не собрана, хлеб не собран, картошку поморозили, птицу протушили, председателем волости у вас сидит кулак Курбатов…
- Мы под него фугас подводим.
- Затем ли вас выбрал народ, чтобы из комбеда устроили вертеп разбойников?..
- Ты во мне дух не запирай! - грохнул кулаком по столу Емельян Грошев. - Я десять годов у кулака в работниках жил, а такого гнета над собой не терпел. Прошу исключить меня из партии ввиду моей причины, как я не прочь от общества, поэтому выхожу, и ты меня лучше не держи! - вытряхнул из шапки на стол измятое заявление.
- И меня не держи! - вскочил с полу мужик по прозвищу Над-нами-кверх-ногами. - Мы и так своей бедностью ужатые… Сократи меня из ячейки, я малоученый и к коммунизму не подготовлен… Весь народ глядит на нас, ровно на зверей, и я не могу переносить всего этого, как местный житель…
- Партия не постоялый двор, - сказал Ванякин, - хотя… насильно никого держать не станем. Партия, она вроде дрожжей… - Он повертел в руках заявление и спросил Грошева: - Грамотен?
- Нет.
- Я, брат, и сам до сорока восьми лет был неграмотным, а революция научила…
- Меня дешевле удавить, чем грамоте выучить, - сказал Грошев, сверля его злым глазом.
- Выучим.
- А выучишь, так я тебя вытряхну из комиссарского тулупа и скажу: "Ты иди землю ковыряй, а я с портфелем в руке буду круглый год на ямской паре кататься".
- Скажи мне лучше, кто тебе написал эту бумажку?
- Заявленье?.. Там, одна…
- А все-таки?
- Ты мне, товарищ, зубы не заговаривай…
- Кто писал?
- Раз, стало быть…
- Кто писал? - Комиссар бросил на стол пудовый кулак. - Говори!
Грошев посопел и ответил:
- Хозяйка. А тебе забота?
- Да, забота… Вот рассудите, люди добрые, - обратился Ванякин уже ко всем, - надумал человек в трудный час сбежать из партии, и не в нашу семью, а к хозяину с хозяйкой пошел за советом. Они ему и насоветовали, дай им бог здоровья…
Танёк-Пронёк, глядя мимо комиссара куда-то под стол, заговорил:
- Ты, Алексей Савельич, и лаешь нас, а зря… У нас терпенье тоже не купленное. Гоже в городе декреты выдумывать, вам ветер в зад, сидите там, ровно за каменной горой, а гора - мы… В комбеде набедокурили - наш грех, наша слабость… Дисциплина нам и в армии надоела, на мирном положении хочется попьянствовать, побуянить…. Заседаешь день, заседаешь ночь, жрать нечего, жалованья ни копейки, ну и - хапнешь, где под руку подвернется…
- Хапнешь? - передразнил его конный пастух Сучков. - Ни стыда, ни совести. У меня родной племянник второй год на фронте страдает, а вы с Карпухой крутнули хвостом, да и домой, тоже вояки…
- Мне на фронте легче было, - строго посмотрел на него Танёк-Пронёк. - Знай стреляй-постреливай, пуля виноватого найдет. А тут что ни день, что ни час: "Дай гусей, дай курей, дай яиц, дай масла, трудповинность, гужналог" - тьфу!.. Да я на фронт бегом побегу, только отпустите меня из этого проклятого комбеда.
- По-моему, - густо, как в трубу, сказал сапожник Пендяка, - Ванякин ругает нас не зря… А которых не только ругать, бить надо… Возьмем Емельяна. Нынче ему хозяйка бумажку написала, завтра хозяин топор в руки сунет и пошлет нам головы тяпать… По-моему, таковым кулацким подхвостникам не место в нашей трудовой компании. Долой! Долой! И долой!
- Он, может статься, шпионить пришел, - зло крикнула солдатка Марья Акулова. - Гнать его!
Грошев нахлобучил на нос шапку, молча погрозил сапожнику корявым пальцем и ушел. За ним поднялся было Над-нами-кверх-ногами, но от порога вернулся:
- Простите меня… Я давеча сказал не думаючи… Мне хоть и страшно быть в вашей шайке, но - я решился, я остаюсь… Кулаков грабить - это правильно, купцов грабить - это правильно. Мы этого сто лет дожидались… Читал раз на базаре мужик книжку про разбойника Кузьму Рощина…
- Иди пока, - махнул рукой Ванякин, - мы тебя со всех сторон обсудим и подумаем, как и что…
Над-нами-кверх-ногами, растерянно ухмыляясь, пятился к двери, приборматывая:
- Я решился, мне все равно, двум смертям не бывать.
Ванякин развернул по столу список хомутовских богатеев и постучал карандашом по столу:
- Итак, товарищи, заседание продолжается… На повестке два вопроса. Первый - хлеб; второй - перевыборы комбеда. Кто хочет высказаться?..
К утру председатели сельсоветов съехались.
Ванякин рассказал про красные фронты, про заграничную революцию: кругом выходило хорошо, но советская власть все же пребывала в тяжелом положении: хлеба не хватало; топлива ни фабрикам, ни железным дорогам не хватало; а саботажу - во, хоть завались. По бумаге он, ярусом накатывая цифры, вычитал, сколько с волости недобрано того, другого, пятого, десятого.
Советчики крякнули:
- Мм-да.
- Последний козон на кон.
- Эдак ноне.
И комбедчики дружно взяли:
- Верно.
- Чего тут жмуриться? С кулаков дери семь шкур, обрастут. Председатель хмуро:
- Ну, которы удерживайся в рамках.
Ванякин размотал еще одну речь и опять подвел:
- Граждане, надо учитывать критический момент Республики… Попомним заветы отца нашего Карла Маркса, первеющего на земле идейного коммуниста… Еще он, покойник, говаривал: "Сдавай излишки голодающим, помогай красному фронту".
Советчики переглянулись и полезли в карманы за кисетами:
- Надо подумать.
- Культурно подумать.
И комбедчики опять в голос подняли:
- Думай богатый над деньгами, а нам думать не о чем… Давай раскладку кроить.
- Погоди… Нам ваш Карла не бог.
- Хле-е-еб? Вон што?
- Мало?
Сазонт Внуков, дубровинский председатель, встал на скамейку. Разливался звонок, требующий порядка; снова говорил Ванякин, но большинство голов повернулись к Сазонту, разинутыми ртами ловили его распористые, как плотовые клинья, слова:
- Крещеные!.. Одно мы знали начальство - урядника… А нынче десять рук в карман тебе тянутся, да десять в рыло… Каково это нашему крестьянскому сердцу?..
Рев свист топот…
- Х-ха… Задергали!
- Вызнали в нас дурь-то!
- Урядника вам?
- Хоть в петлю головой…
- Давай раскладку метить, раскладку!..
- Не торопись, коза, в лес, все волки твои будут, - сказал волостной председатель Курбатов, вылезая из-за стола, - по шестнадцать с тридцатки… Слыхано ли?.. Видано ли?.. Под корень хотят мужика валить, - страшно закричал он, ворочая глазами, - дно из нас хотят вышибить… Чего будем жрать?.. Чего будем сеять?..
Солдаток голоса:
- Жеребца мукой кормишь!
- Первый дилектор спекуляции…
- Зачем свиней пшеницей воспитываешь?
- Не кормлю! Кто видал? Докажи!.. Мужик ниоткуда ни одной крошки не получает, отними у него остатный хлеб, без хлеба мужик - червяк, в пыли поворошится, поворотится и засохнет…
- Размочим, - гукнул, как из бочки, сапожник Пендяка.
- …Засохнет! И вы в городе долго не продышите, передохнете, как тараканы морёны. Все на мужичьей шее сидите… Передохнете, и тору от вас не останется…
- Правильно!
- Неправильно!
- Так, Панфилыч, по козырю!
- Верно слово!
- Долой… Долой…
Ванякин вскочил с места:
- Граждане, не могу я этой контрреволюции спокойно переносить… И чего у вас этакий Черт Иваныч в председателях ходит?.. Позор, граждане… На его провокацию о семенном хлебе дам я чистосердечное разъяснение: останутся семена - посеете, не останутся - будьте покойны, власть выдаст, власть, она, товарищи…
- Вот это тоже, - завопил Сазонт Внуков, - жену отдай Дяде, а сам иди…
- Благодарим покорно!
- Тише граждане!
Над-нами-кверх-ногами, сбычившись и зажмурив глаза, тряс нечесаной головой:
- До-ло-о-о-о-о-о-ой…
Заорали, заругались…
И орали и ругались, выходя только за порог до ветру, двое суток.
Все село под окнами слушало.
Выплыло на свет много такого, от чего сам Ванякин ахнул.
Из скупых рассказов татарских и чувашских делегатов удалось уяснить, что главную тяготу разверстки волисполком переложил на глухие деревушки, откуда уже было вывезено по двадцати пяти вместо шестнадцати пудов с тридцатки; там давно люди ели дубовую кору и глину, скотины оставалось по голове на пять дворов, да и та от бескормицы подвешивалась на веревки и дохла.
Списки обложения пришлось пересоставлять сызнова, и на третьи сутки выкачавший весь голос Ванякин просипел:
- Шабаш… Задание дано точно… Разъезжайся по домам, поговорите со своими обществами… Решайте, добром, будем делаться или откроем войну?..
Ушел Алексей Савельич на квартиру отсыпаться, но не пришлось уснуть. Следом за ним потянулись кулаки, бедняки, солдатки, вдовы - с докукой, с доносами, с горьким горем…
- Нельзя ли, господин комиссар, хлебца пудик по казенной цене?
- Я насчет мужа узнать… В красных второй год, без вести… Не напишешь ли мне бумажку в Москву? Должны в Москве о муже моем знать…
- Инвалид, разверстку нечем платить, и пахал-то мне тесть.
- За водой ушла, а твои солдаты из печки горячие хлебы вынули да пожрали.
- Муж бьет… Есть ли такой декрет бить законную жену?
- Батюшка, Алексей Савельич, трех сынков у меня германец погатил… Не выдашь ли за них хоть мешок муки гарочной?.. С голоду подыхаю, пожалей ты меня, старика…
- Платить невмоготу… Скости, товарищ, яви божеску милость… А мы, стало быть, в долгу не останемся.
- Изоська Шишакин, ярый паразит, хлеб под сараем гноит пудов дваста…
- Солдаты твои, Алексей Савельич, озоруют. Трясуновых девок голых из бани выгнали - утишь ты их.
Ванякин разъяснял, обещал, ругал, писал записки, грозил…
В избу с расцарапанной в кровь рожей прибежал милиционер Акимка Собакин.
- Дорогой товарищ, прошу вас как идейного товарища, оборотите внимание… Проживает у нас на селе девка Аленка Феличкина, никакого с ней сладу нет, отбойная девка, настоящая контра, в ударницах керенских служила, с чехом, сука, жила, самогонкой торгует, хотел я обыскать, а она…
Ванякин вытолкал пьяного Акимку и, приказав хозяину никого в избу не пускать, завалился на горячую печку.
Под крещенье в село нагрянул отряд по ловле дезертиров. Разошлись отрядники по квартирам, потребовали поить, кормить их досыта. В том же конце села третью ночь пьянствовал отряд секретного назначения, каковой отряд и сожрал будто у Семена Кольцова годовалого бычка и двух поросят. За день до приезда Ванякина дул несусветный буран, и на село набрела продкоманда по вылову рыбы. Дорога их была дальняя, путь держали на село Шахово - речка там, но заплутались и попали на Хомутово. У инструктора райрыбы Жолнеровича давно печенка смерзлась, из башлыка выглядывало его плачущее румяное лицо, и он несказанно обрадовался, когда запахло кизячьим дымом и теплом.
- Разгружайся ребята, дальше не едем.
- А рыба?
- Будем с рыбой. Сто - двести пудов и тут наловим, я знаю, у них пруд есть. - За месяц до того Жолнерович приезжал в волость реквизировать излишки кожи, саней, сбруи.
Рыбу глушили бомбами, колотушками, цедили мордами, сетками, с илом драли. На низу, у старого кауза, мобилизованные бабы и ребятишки сортировали мерзлых окуней, сорожку, щурят.
- Придет весна, покушаем рыбки.
- Не горюй, кума, до весны передохнем все… Ванякин, слышь, последний хлеб отнимать приехал.
- Грому на них, на псов, нет.
- Забыл нас господь-батюшка, царь небесный… Гришка, на-ка сунь за пазуху парочку, караськи-то больно хороши.