- Старики бают, звезд на небе - и тех меньше стало. Быть беде…
- Бабоньки, а слыхали, будто в Марьяновке поп от сана отрекся?.. Напился, матушки мои, налил зенки, да и говорит: "Сейчас пойду Миколаю-угоднику шкалик на шею повешу!" Народ в страхе так и окоченел, а он, бес длинногривый, не будь дурен, возьми да и пойди…
Раскрытые рты, глаза по ложке. А рассказчица сыпала и сыпала часто мелким говорком:
- Ждать-пождать - нет, ждать-пождать - нет… Поднялась попадья и шасть за ним в церковь… А батюшка стоит перед иконой чудотворца сам из себя весь серый… Схватила его попадья за руку, а рука-то холоднющая-прехолоднющая, закаменела… И сам-то батюшка весь окаменел, прямо как статуй стал.
Вечером по улице шли оттаявший инструктор Жолнерович с милиционером Собакиным. Встретили начальника отряда по борьбе с дезертирством.
- Здорово.
- Наше вам с мохорком.
- Всю рыбу передушили?
- Дочиста. А каковы ваши успехи, товарищ Русаков?
- Дела швах… Дезертиров, что ли, в данной местности нет? Хоть бы одного на смех поймать.
Акимка промолчал… Он дезертиров не пасет, у него своих делов хватает. Инструктор грязным ногтем поцарапал медную пряжку, на которой было выбито "Реальное училище", и не без игривости сказал:
- И чего вы, товарищ, дезертирами интересуетесь, не понимаю?.. Занялись бы лучше самогонкой, здесь ее моря, океаны. В каждом дворе самогонная фабрика.
- Я и борюсь, да не помогает, - подсунул Собакин словцо, - мандат у меня незначительный, милиционер, не боятся ни званья, а вы как человек вполне официальный…
- Уху сочиним, - с восторгом подхватил инструктор, - а? Какого черта в самом деле? Приходите уху хлебать - ерши, окуньки - пальчики оближете! Ну, перед ухой пропустим по наперсточку… Не правда ли, Собакин!
- По наперсточку отчего не выпить?.. Не вино винит, пьянство.
Русаков крутил фельдфебельский ус.
- А как же… дезертиры?
- Бросьте, милейший, никуда они не денутся… На днях из города еще караульный батальон разбежался… Не горюйте, на наш век дезертиров хватит.
- Мм-ма, рискнуть разве разок? - вслух соображал Русаков.
- Тут и думать нечего. Похлебаем ушицы, кувыркнем бутылочку и пойдем на спектакль: мои ребята с просветительной целью ставят.
- Вон дом с зелеными ставнями, - показал Собакин, - Никанора Суслова дом. В бане варит, на нижнем огороде. Я и сам бы закатился на правах милиционера, да с жениной стороны неудобство имею, а вы человек проезжий: нынче здесь, завтра там - лафа…
- Сыпьте, милейший, ну что тут такого?.. О борьбе с самогоном и в газетах пишут…
- Ладно, - крякнул Русаков, - иду.
Он набрал из своего отряда десяток самых надежных ребят и пошел с обыском из двора во двор. Из чуланов, подпечей и всяких тайников красноармейцы волокли на улицу и разбивали посуду с самогонкой, самогонные аппараты. Над селом облаком стоял самогонный дух. Пить нигде не пили, а только пробовали, и так напробовались, что не помнили, где кто ночевал. Сам Русаков на ногах держался крепко и все помнил явственно: хлебал уху, плясал казачка, потом тащили его на спектакль; на спектакль он не пошел, а по совету Собакина залился в гости в одну избенку…
В исполкоме только что закончилось совещание председателей сельсоветов. Делегаты рассовывали по кисетам грамотки с цифрами разверстки, подтягивали кушаки на дорогу и ругали Ванякина:
- Загадал загадку!
- Да. Слыхали, говорил "кредический момент", вроде в долг хлеб-то просит?
- Знамо, в долг - без отдачи. Жди от кошек лепешек, от козы орехов.
- Оно и правда, брать да отдавать - одна путаница.
- С нас да с нас… Взять колья да по вилкам их, по вилкам, чтоб и дорогу в деревню забыли.
- Ну, это еще кто кого…
- Мало нас, дураков, бьют…
- Не вешай, парень, голову, не печаль хозяина… Давай-ка закурим на дорожку.
- Лошадей заморили, кой день не кормлены…
Разъезжались по двое, по трое.
Мало уже и народу оставалось, когда в исполком прибежала старуха Кирбитьевна:
- Братушки-ребятушки, чего я вам скажу, не совру… Аленка-то наша комиссарика прельстила, с места не сойти… Целуются-милуются, играют и поют…
Делегаты схватились:
- Бешеный загулял?
- Похоже… Вот тебе и кредический момент.
- Ах, хапуга!
Секретаришка Куньчин заверещал:
- Что же это такое, граждане? Нешто мы будем глядеть? Нешто это порядки? Нашего брата греют, а сами пьянствуют? Нашему брату стаканчик нельзя долбануть, а сами ковшом хлещут? На подобные дефекты, граждане, обратим наше сугубое внимание. Захватим на месте, составим протокол и протоколом этим припрем его, как ужа вилами. Копию в чеку, копию в трибунал, копию в уездный исполком, копию начальнику коммунистов, копию в губпродком…
- Золотая у тебя голова, Куньчин, ущемить его надо… Не захочет он перед всей губернией срамиться, авось, и скостите нашей волости какую ни на то долю разверстки.
- Ущемить…
- Как?
И заскребли члены в затылках.
Спустя десять минут под окна Аленкиной избы подступил весь президиум волостного исполкома вместе с понятыми. В избе, за занавешенными окнами, было глухо и темно. Осторожно в раму тук-тук:
- Эй, хозяйка!
Тихо, лунно, гневное сопение, снег похрустывал под валенками.
- Хозяйка…
В избе шлепанье босых ног.
- Кто это? Кого черти по ночам носят?
- Дело срочное. Продовольственного комиссара ищем… Он не у тебя тут калачи считает?
- Нету. В глаза не видала вашего комиссара, что он и за комиссар такой.
Под окошками бу-бу-бу и опять в раму:
- Алена, отопри!
- Провалитесь!
- Отопри, не то хуже будет… Ты что деревню-то похабишь?
Голая Аленкина рука отворотила краешек шали, которой было занавешено окно, против луны выглянуло ее белое, ровно в муке вывалянное лицо.
- Полуночники, али вам дня мало? Спокою людям не даете… Не видала вашего комиссара, что он и за комиссар такой.
Курбатов остервенело забарабанил кулаком в раму:
- Отопрешь, паскуда, али нет? Долго с тобой будем рядиться? Признаешь законну власть, али нет? Двери высадим!
Аленка вся высунулась из-за шали и, вздернув рубашку, показала:
- На-ка вот, властитель, выкуси!
Долго бы волостная власть билась в дверь - из дуба литую, - но вот в сенях послышались шаги, загремел отодвигаемый болт. На пороге их встретил, в расстегнутом френче и с наганом в руке… Русаков:
- Вы что разбойничаете?
- Ты, товарищ, убери эту свистульку, - сказал Курбатов, косясь на наган и боком протискиваясь в сени, - мы ведь тоже начальство, хотя и небольшое, а начальство…
Проходили в избу, некоторые крестились на передний угол, рассаживались по лавкам. Понятые кинулись искать самогон, самогону не нашли - недаром же Аленка слыла по селу первой шинкаркой. Секретаришка Куньчин, начиркавший было на чистом листе "Протокол дознания", кинул глазом на Курбатова, свернул бумагу и сунул обратно в рукав.
- Прощенья просим, ошибочка тут вышла… Искали мы бобра, да напали на ясна сокола… Щекочитесь, щекотливые дела волисполкома не касаются.
Брались за шапки и, покрякивая, покашливая, вроде извиняясь, выходили. Аленка провожала немилых гостей. В темных сенях мужики, кои помоложе, лапали ее. Она по обе стороны хмыстала их по мордам, выталкивала и на прощанье награждала такими словечками, что только - ах!
Русаков вернулся утром на квартиру, к нему подскочил перепуганный старшой:
- Так и так, товарищ начальник, докладываю… Секретный отряд ночью снялся и ушел в степь, в неизвестном направлении.
- Мне-то что?
- А еще докладываю, пропал у нас пулемет и тридцать четыре винтовки.
- Куда делись?
- Не могу знать.
- Ты был пьян, мерзавец?
- Никак нет.
- Немедленно собрать людей.
- Слушаюсь.
Собрал старшой людей, выстроил - семерых не хватало.
- Семерых не досчитываюсь, товарищ начальник.
- Куда делись?
- Не могу знать.
- Ты был пьян, подлец?
- Никак нет.
- Подойди, дыхни.
Дыхнул старшой - изо рта у него несло табаком, портянками, навозом.
Русаков забегал перед строем, схватился за голову:
- Ничего не понимаю… Я спрашиваю, куда подевались винтовки, пулемет, люди?
- Не могу знать.
Правофланговый Косягин ухмыльнулся:
- Должно, с дезертирами убежали, товарищ начальник, окромя им деться некуда.
- С какими дезертирами?
- Дык все с теми же…
- С какими?
- Под боком-то у нас стоял отряд самых секретных дезертиров…
- Как дезертиров? Каких дезертиров?
- Так что не могем знать.
- Чушь какая-то!
- Никак нет, не чушь, а дезертиры.
- Чего же вы меня раньше не предупредили?
Тогда загалдели все разом:
- Я бы и сказал, да не знал.
- И нас уговаривали пристать к ним… Сколько разов подступались, да мы не дураки…
- Коневое дело.
- Мы против советской власти не согласны…
Русаков залепил в морду одному, другому и убежал в избу, бормоча:
- Пропал… За винтовки и пулемет придется под военный суд идти… Ни за что пропал!
Следом за ним вбежал десятник и вручил записку:
Командиру дезерционного отряда т. Русакову.
Доношу хозяин, где вы проживаете, Семен Кольцов, ходит по селу и ведет недоброжелательную агитацию, сиречь сожрали у меня годовалого бычка, две свиньи, овцу, казачье седло, и когда они провалятся в тартарары, ни дна им, ни покрышки вместе с революцией, а также означенный Семен Кольцов нахально не признает советскую власть и предает ее за тридцать серебреников. Мы за нее кровь пред чехами лили, а у него, стервеца, сын в дезертирах, а также сей недостойный гражданин контрреволюционных лошадей укрывает. Нижайше прошу вас и призываю, сделайте с Кольцовым Семеном чего-нибудь циркулирующее, а все имущество, начиная с собаки и возносясь до каурого мерина, передайте в сиротские руки бедноты, босой и голой, холодной и голодной.
Идейный милиционер рабочей, крестьянской гвардии и армии РСФСР, РКП товарищ Аким Собакин.
Русаков разбудил хозяина Семена Кольцова, за ногу сдернул его с полатей, поставил перед собой и запиской милицейской начал в зубы тыкать:
- Ты что же это, дядя, предаешь советскую власть за тридцать сребреников?… У меня пулемет пропал, тридцать четыре винтовочки Гра улыбнулись, а у тебя сын в дезертирах? А ты ходишь по всему селу и советскую власть подрываешь? Разве так честные граждане поступают?
- Господи Исусе, опять напасть, - протирал старик глаза спросонья. - Тебе, товарищ, чего? Молока? Самогону или, может, щей вчерашних разогреть?
- По твоему молоку - я проволоку… Почему контрреволюционных лошадей укрываешь? Почему…
- Свят, свят… По назлобью, сынок, на меня набрехали. Видит бог…
- Лучше сознайся да отопрись.
- Дозволь, сынок, слово молвить…
До слов ли тут? С дезертирами под одной крышей ночевал, свои люди разбегаются, пулемет и винтовки пропали, хоть и дрянь винтовки, не стреляла ни одна, а придется под военный суд идти…
- Я тебе покажу дезертиров скрывать. Из-за вас, чертей, весь саботаж проистекает. Для начала, согласно постановления губкомдезертир, конфискую я у тебя все хозяйское обзаведенье, начиная с собаки и до каурого мерина включительно, а самого на первых порах упрячу в острог вшей кормить.
И горько заплакал, затрясся старик Семен Кольцов:
- Не губи, сынок, душу крещену, всю правду как на духу поведаю.
- Согласно губкомдезертир…
- Не губи, кормилец, слова не совру.
- Давай похмелиться.
- Мы с хорошим человеком со всей нашей радостью! - Выхватил хозяин из-за божницы бутылку перегону, поставил на стол стаканы. - Кушайте, не стесняйтесь, у нас она не куплена.
И поведал старик Семен Кольцов:
- Секретный отряд вовсе будто и не секретный отряд, а самые секретные дезертиры из деревень Чукчеевки, Нижней Сахчи, Вознесенки и Втулкина. Наших среди них вроде и не было никого. Телка у меня годовалого сожрали, двух поросят, и ружьишки ваши они же, будь им неладно, заграбастовали, опричь некому. У пьяных, слышно, разговор был - собираются в степи лошадей у киргизов воровать, вот им и спонадобились ваши ружьишки… Ты пей, сынок, у нас она не куплена, у нас, слава тебе, господи… И верно, товарищ, это разве жизнь? Вчера теленка со двора увели, нынче свинью сожрали, ты вон грозишь по миру пустить, завтра самого к стене… Да-а. А на третий день рождества неизвестный татарин на кауром мерине соли астраханской мешок вез. Наша комбеда его поймала, соль арестовали и поделили члены, отчего в народе был огромадный ропот. На того спекулянта, несчастного татарина, за его же соль наложили контрибуцию в сто одну косую. Он с перепугу и умер в амбаре, а может быть, замерз, бог его знает. Жив был еще, говорил: "Холеру пережил, голодный год пережил, а свободу никак не переживешь". Да-а, остались от татарина сани с подрезами да меринок каурый. Сани бедному председателю достались, а меринок Акимке под верх пошел: скушно Акимке без лошадки - догнать там кого или воды, скажем, бочку, и ту на козе не вкатишь. Ладно. На рождественской неделе нагрянул в село самогонный отряд и прямком шасть ко мне с обыском. Донос, я так думаю. И в уме сроду не держал, какая такая самогонка, и нюхать ее не нюхал, не только что варить. Шарили они, шарили, ну, и… кхе… в чулане нашли будто кадушку с закваской. "Это что?" - спрашивает главный. "Закваска, говорю, ничего вредного, чистый хлеб; праздники на носу - раз, плотников хочу рядить - опять двадцать пять". Главный, ну мальчишка, у него на уме только в балалайку играть, меня за бороду: "Ах ты, такой-сякой, мы в городу собачины досыта не видим, а вы бражничать? Эй, солдаты, бей кадушку, лей барду на улицу". Я и говорю: "Зачем добру пропадать? Лей в корыто, свиньи скушают, а кадушка не виновата.'Разобьете у меня кадушку, где я возьму кадушку, сторона наша степная, лесу нет - в зубах нечем поковырять". Отдали мне кадушку. Гляжу, один сыновнюю гимнастерку в мешок сует. "Грабеж, кричу, сын родной Митька с австрейского фронта привез!" А он мне: "Прошу не оскорблять, теплы вещи Красной Армии нужны. Был такой декрет". - "Неправильный декрет, говорю, сын мой - раненый два раза и на гимнастерку документ может представить". А они свое: "Тепла вещь". Дернул я за рукав: "Хоть рукав да наш, годится бабам чугуны перетирать…"
Весь во власти горестных воспоминаний, старик морщился, плевался, воздымал трясущиеся руки к иконам, богов призывая в свидетели:
- Да-а, хорошо… Только мы с Митькой - он тогда дома проживал - в бане перемылись, попарились, только к самовару подсели, стук-стук в окошко десятник Петра Ворыпай: "Семен Саввич, бедный комитет тебя требует срочно". А до комитету больше версты, я только из бани. Куда я, горячий человек, выпча глаза, на ветер пойду? "Ну его, кричу, и комитет-то ваш к едрени матери". Ушел десятник. Выпил я чаю чашку, другую наливаю. Вот он летит, Акимка, и прямо с разбоем, как атаман Чуркин: "Ты властям не подчиняться? Кумышку гнать? Дезертиров разводить? Все до последнего кола леквизирую". Меня так и перепоясало: разорит, думаю, в корень разорит, чего со псом поделаешь? А Митька и виду не подает, да ему встречь: "Ты, Акимка, не задирайся, и тебя за машинку взять можно, я есть действительный солдат с австрейского фронта, два раза раненный и действительно дезертир, да кругом один, а у тебя, Акимка, не забудь, родной племянник Петька дезертир, шурин дезертир, свояк дезертир". Тут из-за сына и я осмелел: "Мы, кричу, налогу пятнадцать тысяч сдали, четыре воза хлеба за спасибо на элеватор отвезли, вся власть на нас держится, а вы, шаромыги, не только власти, собаке бездомной куска не бросите. У меня на двор каждая палка затащена, грош к грошу слезой приклеен, по соломине все снесено". Надолго бы нам разговору хватило, да Митька догадался, принес от свата горлодерки четверть. "Давай мириться?" - "Давай", - отвечает Акимка, а у самого глаза, как у базарного жулика, бегают. Хватили по ковшику, хватили по другому, нас и развезло…
Русакова тоже развезло, старика он слушал краем уха. Отчаявшаяся мысль вилась над событиями последней ночи: обыск, уха, пляска под гармошку, Аленка, винтовки… Как ни крутись, суда не миновать.
- Пособи моему горю, лукавый старик, я тебя озолочу… Но хозяин, навалившись грудью на стол, нес свое:
- Сынок, видишь ты, какое дело… Акимка с братом делится, лесу у него на избу не хватает, а у меня амбар на задах гниет. "Давай, говорит, на каурого мерина менять". Пораскинул я умишком: хлеба большого нет, а ежели и будет - в землю его топтать надо, так и так ни к чему мне амбаришка, да и амбариш-ка-то такой, что мышу там повернуться негде. "Меняю, говорю, где наше не пропадало". И поменяли, ухо на ухо. Рассыпал он мой амбар, я каурого меринка в укромное место спрятал. Ладно. Что ж ты, брат мой, думаешь? На другой день прибегает Акимка: "Где каурый меринок?" - "Амбар мой где?" - "За амбар я тебе по твердым ценам уплачу, а казенного меринка вынь да выложь". "Ищи, говорю, я у тебя никакого меринка не брал". Пошарил он по двору - нет, туда-сюда - нет, на нет и суда нет. Волостному председателю Акимка заявил: "Увели", - а мне пригрозил… И тебя, ангела, он, пес, назузыкал. Я не кулак, я средний житель: две лошадки, две коровы, работников не держу и не держал никогда, сами с сыном хрип гнем… живем ничего, пола полуприкрывает, а за большим не тянемся. Я смирный, как веник: положь меня к порогу, буду лежать, выброси в сени, буду лежать… Эх, товарищ, грех вам нашего брата, мужика, обижать… Хоть крест с шеи снимай, хоть исподники стаскивай - рук не отведем… Дограбите нас, станем все голые…
- Курвы, - бухнул простуженный голос из-за печки, - кишки из них на скалку выматывать будем…
- Кто там ворчит? - спросил Русаков.
- Тама?.. Кхе, так это ж, должно, сын мой Митька, в дезертирах который, больше там и быть некому… Митька!.. Сы-ын!..
Из-за печки вышел босой, заспанный Митька и, запустив левую руку в ширинку - не одна его тревожила! - правой отдал честь.
Так и так, давно он, Митька, дорывался в Красной Армии послужить, да все случая подходящего не подвертывалось: то хлеб молотили, то свадьба, то в банду его насильно мобилизовали… Теперь решил объявиться, никак в дезертирах невозможно - хозяйству расстройка, тятяше беспокойство и Акимка поедом ест.
Отец затрясся в кащеевом кашле:
- Пропадай он к лешему совсем с каурым меринком… Амбар пусть мне вернет, амбар…
Засунув руки в карман френча, Русаков пробежал по избе и круто остановился перед Митькой:
- Сволочь! - и кулаком сразу сшиб весь сон с его рожи. - Знаешь, чего с вашим братом, дезертиром, делаем?.. А?.. То-то… Тебе, как старому солдату, прощаю… Но ровно через трое суток пулемет и винтовки должны быть здесь! Понял?
- Так точно, понял.
- Всю твою родню оставляю заложниками. В случае чего - щелк, щелк, и дымок в облака. Понял?
- Так…
- Кругом арш!