- Какое горе!.. - тихо откликнулась мама Галя и тоже дотронулась до плеча этой женщины, Эльзы.
- А-а! - прорычал густым басом Карл Рауш. - Все там будет… - И очень бодро махнул рукой куда-то вверх, вроде бы туда, где последний, пятый этаж нашего нового дома.
Но меня уже не интересовало продолжение этого разговора.
Потому что, как я уже упомянул, кроме этой женщины, на зов Карла Рауша из подъезда следом за нею вышли двое детей. И сейчас они стояли здесь, рядом. А когда рядом, совсем рядом стоят и взрослые и дети, то это уже не один общий мир, а два мира - один как бы вверху, другой внизу, и разговоры и всякие дела там происходят одновременно, совершенно независимо друг от друга, один сам по себе и другой сам по себе, на разных уровнях, будто они разделены какой-то незримой чертой - мир взрослый и мир детский.
Их было двое. Мальчишка и девчонка.
Девчонка - я сперва скажу о девчонке, чтобы поскорей с ней развязаться, - была, вероятно, годочком младше меня. Завитки волос, большие и круглые, как сосновая стружка, - могу забожиться, что ей их подвивала на ночь мамаша, потому что в натуре таких кудрей не бывает. Глаза ярко-синие, как цветки, но не те цветки, которые растут, а те, которые малюют на фарфоровых чашках, - очень уж синие.
На ней была надета черная бархатная курточка с латунными пуговками в два ряда, а из-под курточки - фу-ты ну-ты! - колоколом, парашютом, чайной бабой, во сто складок растопырилась юбка.
И чулки на ней какие-то удивительные - не то чулки, не то носки, в полноги, до коленок, в пеструю клетку.
Туфельки с пряжками.
И вот когда эта девчонка заметила, что я на нее уставился как баран на новые ворота, она улыбнулась мне приветливо и - шарк-шарк, одна ножка за другую, юбка в пальцах, мизинцы отставлены - чуть присела и весело так щебетнула:
- Лотти.
Наверное, это имя у нее - Лотти. Ну что ж, пусть будет Лотти.
Что же касается парня, то он был, по-видимому, одногодок мой. Во всяком случае, мы с ним были одинакового роста. Лицом он походил на свою сестру - тоже белобрысый, тоже с глазами синими, но волосы ежасты, глаза колючи, а скулы, подбородок, лоб исцарапаны, исчесаны, расцвечены синяками различной давности,
На парне кургузый пиджачишко, штопаный-перештопаный, латаный-перелатаный, однако штопка очень аккуратная, искусная, а латки все то в форме сердечка, то вроде дубового листка, то наподобие оленьей головы.
Видно, отчаянный парень - не поспеешь латать.
И штанов на такого парня, видно, не напасешься.
Поэтому штаны ему купили особенные. Кожаные, из настоящей сыромятной кожи, прошитые толстыми жилами. Они уж, судя по всему, и с гвоздями имели дело, и на всех заборах висели, и о стенки терлись, а все им нет износу, такие крепкие штаны. Между прочим, у этих бесподобных штанов была еще одна особенность: спереди, на месте обычной ширинки, располагался особый такой откидной клапан, тоже кожаный, расшитый узором, пристегнутый вверху на две пуговицы, который, как я догадался, при надобности нужно отстегивать. Но это уже несущественная подробность.
Мальчишка в кожаных штанах разглядывал меня довольно нахально. Как будто пытался определить на глаз, кто я, и что я, и сколько таких пойдет на фунт.
Потом он вдруг вскинул сжатый кулак на уровень виска - молниеносно, движением привычным и уверенным - и, насупив брови, заявил:
- Рот фронт!
Я на секунду опешил. Не потому, конечно, что не знал этих слов: слова "Рот фронт" - "Красный фронт", это боевое приветствие революционеров, знал в ту пору любой и каждый, но лично ко мне еще никто и никогда не обращался с таким приветствием, и я на секунду опешил.
Но тотчас очнулся от растерянности. И тоже взметнул сжатый кулак. И тоже сказал:
- Рот фронт!
Мальчишка удовлетворенно кивнул. Насупленные брови его подобрели.
- Отто, - сообщил он, ткнув себя пальцем в грудь.
- Саня, - ткнул себя пальцем в грудь я. На этом наша первая беседа и закончилась. Потому что из дома, из подъезда, завидев наше прибытие, выходили все новые и новые люди. По-видимому, они, эти люди, тоже вселились сюда совсем недавно, немногим раньше нашего, но уже успели рассовать по углам свой скарб и уже по этой причине чувствовали себя старожилами, и вот, завидев, что приехала еще одна машина, они заспешили навстречу: с приездом, дескать, добро пожаловать, не требуется ли вам какая помощь?
Надо заметить - а я это заметил сразу, - что все они были одеты совершенно одинаково, на один манер, будто их всех только что выпустили из одной швальни, где повзводно и поротно обмундировывают солдат, но выдают им при этом не военную, а штатскую одежку.
На всех без исключения были надеты корявые швейпромовские пиджаки в полоску, с торчащими лацканами, такие же полосатые брюки очень щедрого покроя, и у некоторых эти брюки были заправлены в тупоносые хромовые сапоги.
Короче говоря, все эти люди были одеты с той завидной непритязательностью, с какой одевались в ту пору миллионы граждан - от счетоводов до наркомов.
Одинаковость их одежд тем более бросалась в глаза, что все люди, вышедшие из дома нам навстречу, были самых различных национальностей и говорили они на разных, неизвестных мне языках.
- Салуд, компаньерос! - белозубо улыбнулся смуглый, почти чернокожий парень, худой и подвижный, как ящерица (звали его Алонсо), и, взвалив себе на спину дубовый комод, потащил к подъезду.
- Коман эт-ву зариве? - предупредительно осведомился у мамы Гали высоченный красавец с румянцем во всю щеку и пышной вьющейся шевелюрой. (Его имя - Франсуа, как это я потом узнал, - избавляло его от необходимости сообщать дополнительно, из какой страны он родом: Франсуа - тут уж все вместе: и кто и откуда.)
- Ай эм плиизд ту миит ю! Гибсон… - оттеснил этого красавца человек с колючей щеточкой седых усов на обветренном лице. И, нагрузив товарища вязанкой стульев, укоризненно сказал вслед: - Он очень много… разговаривайт!
- Выскочил!.. - сообщил маме Гале приятную новость застенчивый и лысоватый мужчина в очках.
- Кто? - перепугалась Ма, и тотчас же глаза ее озабоченно заметались. Уж известно, кого они искали, эти глаза.
- Я, - утешил ее мужчина в очках. - Моя фамилия Выскочил.
Самые смешные на свете фамилии бывают у чехов. Он приладил на плечо тяжелый узел, в котором - внутри, в глубине, в мягком - что-то домовито позвякивало.
- Ян Бжевский…
В общем, наш грузовик опустел мигом.
Ма чуть растерянно, чуть смущенно смотрела на все это разноязыкое и шумное общество, проявившее к нам, а особенно к ней, такое внимание.
- Мы тут иметь… целы Коминтерн! - значительно подняв трубку, объяснил ей Карл Рауш, первый из наших новых знакомых.
Мясистое лицо его просияло какой-то одухотворенной, отеческой радостью. По-медвежьи обхватив плечи Ганса, он крепко его обнял.
А мое внимание снова отвлеклось от этого мудреного взрослого мира.
Из дома, из нашего подъезда, выбежала девчонка. Не та, о которой я уже рассказал. Другая. Еще одна. Огромный бант на тощей, как бечева, косичке. Прыгал за ее спиной из стороны в сторону, вверх и вниз. Под мышкой она держала двухцветный мяч.
Она выбежала на крыльцо и сразу сощурилась от яркого мартовского солнца. Нос ее при этом очень потешно сморщился в мелкие складочки.
Когда же глаза ее чуть освоились с солнцем и она обрела способность видеть все окружающее, то в первую очередь, конечно, уставилась на меня. С явным; любопытством.
Им, девчонкам, всегда очень интересно, когда в доме появляется новый мальчик.
Я же, порядком ошарашенный всем, что сегодня уже видел здесь и слышал, стал лихорадочно искать в уме какие-нибудь иностранные слова - может, что-нибудь и застряло, - но обнаружил, что из всех из них остались в памяти лишь два. И то давно знакомых.
Ну что ж. Вполне достаточно.
Я поднял сжатый кулак.
- Рот фронт!
Девчонка, заслышав это, переложила свой двухцветный мяч под другую руку и с готовностью взметнула кулачок.
- Рот фронт!
Договорились. Хорошо. Попробуем двинуться дальше.
- Саня, - ткнул я себя пальцем в грудь.
- Таня, - ткнула себя пальцем в грудь девочка.
И не успел я еще осмыслить происшедшее, как бант на тощей косичке заметался из стороны в сторону, мяч, выроненный из рук, поскакал, по ступенькам, а сама девочка залилась смехом, и нос ее опять уморительно сморщился.
Двухцветный мяч, как собачонка, которую долго продержали взаперти, а потом, наконец, пустили гулять, весело, вприпрыжку убегал от крыльца…
Она бросилась за ним - догонять.
И, догоняя, все оглядывалась, все хохотала, и бант каким-то чудом - сам по себе - порхал над ее головой.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Эта девчонка, Таня, а по фамилии Якимова, оказалась не только моей соседкой, а, как вскоре выяснилось, еще и моей одноклассницей. Мало того. Мать девчонки - Софья Никитична Якимова - была в этом классе учительницей. А Танькин отец, как впоследствии я узнал, работал на том же заводе, что и Ма, что и Ганс…
Мир тесен. Мир был довольно тесен в ту пору, о которой я веду рассказ. Впрочем, и теперь, по моим наблюдениям, он не сделался просторнее - наоборот
Но об этой девчонке и вообще о Якимовых я не стану покуда вдаваться в подробности. Сначала я расскажу об иных обитателях нашего нового дома.
И здесь необходимо сделать одно разъяснение.
Обитатели нашего дома были в своем большинстве иностранцами. И среди этого большинства большинство калякало по-немецки - это был их родной язык.
И вас, конечно, удивит, как это я мог с ними общаться, как я мог понимать, что там они говорят между собой, и как я им мог отвечать, когда они меня о чем-нибудь спрашивали.
Так вот, хотите верьте, хотите нет, а уже через месяц после того, как мы поселились в этом удивительном доме, напоминающем Ноев ковчег, я понемножку стал понимать немецкий язык, а еще через месяц - кое-как говорить. И дело тут вовсе не в каком-то особом моем таланте - никаких талантов у меня сроду не было и в дальнейшем не обнаружилось. Но если вокруг тебя целый день с утра до вечера и день за днем калякают на чужом языке, а тебе интересно, о чем это они, а иной раз даже подумаешь, что это они про тебя, к тому же вдруг ни с того ни с сего к тебе лично обращаются на иностранном языке, а ты стоишь как пень, моргаешь глазами и ничегошеньки не понимаешь, ни единого слова, то будьте уверены, что это самый лучший и самый испытанный на белом свете способ изучать иностранные языки, и уже через месяц вы станете разбираться, про что это лопочут окружающие вас люди, а еще через месяц сами начнете лопотать на иностранном языке - да так, что будь здоров…
Правда, наука эта мне впрок не пошла. Когда чуть позже в школе нас стали обучать немецкому языку, то едва мы продвинулись страницей дальше этих двух потрясающих дур - Анны унд Марты, - которые сначала "баден", а потом "фарен нах Анапа", - мои успехи неизменно оценивались жирной двойкой, или, как это тогда называлось, "плохо".
Меня губило произношение.
Дело в том, что люди, проживавшие в нашем доме и изъяснявшиеся между собой на немецком языке, вовсе не были немцами. Они были австрийцами по национальности и почти все уроженцами Вены. Поэтому изъяснялись они между собой на особой разновидности немецкого языка - на венском диалекте. А этот диалект столь же похож на классический "берлинер дейч", как живые беседы одесского базара на диалоги в Художественном театре. Настоящие немцы, заслышав лишь начало фразы, сказанной на венском диалекте, тут же впадают в корчи и умирают на месте от смеха…
Я видел только одного настоящего немца, вернее, одну настоящую немку, которая не умерла от смеха, заслышав венский диалект. Это была преподавательница немецкого языка в нашем классе. Она не смеялась. Она бледнела как полотно от возмущения, когда я начинал зачитывать по учебнику дальнейшие веселые похождения Анны унд Марты, пользуясь произношением и интонациями моих соседей по дому; она бледнела как полотно, говорила "генуг", что значит "хватит с меня", и ставила жирную двойку.
Но для истории, которую я рассказываю, вполне достаточно венского диалекта, и люди, о которых я веду речь, успешно обходились им. Они и миловались и бранились на этом диалекте, здоровались и прощались, смеялись и плакали, говорили о погоде и работе, о насущном хлебе, о мировой революции - они друг друга вполне понимали на этом диалекте, и, что особенно важно, я тоже стал понимать, о чем они говорят.
Чаще всего мы бывали у Раушей, благо жили они этажом ниже нас. Мы - это Ганс и я, поскольку мама Галя как-то не сумела свести дружбу с фрау Эльзой Рауш, Сперва не сумела, а после и не старалась.
Кроме того, у Раушей собиралась исключительно мужская компания. И это даже не было похоже на компании, которые собираются ради того, чтобы выпить и закусить, сыграть в картишки, похохотать и спеть босяцкую песню. Здесь не пили, не закусывали, не играли в карты, не хохотали, не пели. Только дымно курили. И разговаривали. Это походило больше на какое-нибудь ответственное собрание, чем на пустячную вечеринку.
А может, это и были собрания?
Карл Рауш, водрузив на нос роговые очки, шелестел страницами "ДЦЦ"- немецкой коммунистической газеты - и вслух утробным басом читал из нее все подряд статьи и заметки. Иногда его бас достигал особой рокочущей силы, так что казалось, будто данное место в статье было напечатано одними лишь буквами "ррр", и в этот момент крупный, весь в трещинах ноготь чтеца с силой отчеркивал строку на газетном листе, - и у меня пробегали мурашки меж лопаток: я не выносил, когда скребли ногтем по бумаге, а кроме того, мое сердце обмирало от почтительной робости.
Да и все остальные мужчины, которые находились здесь, слушали Карла Рауша с очевидной почтительностью и робким благоговением.
Отчеркнув строку в газете, Карл обычно вставал из-за стола, подходил к книжной полке, стоявшей у них в углу, и рывком извлекал из теснотищи книг увесистый том.
Я успевал заметить на корешке или обложке: "Карл Маркс", "Карл Либкнёхт".
И при этом всегда почему-то в сознании возникало, становилось рядом: Карл Рауш…
Он уверенно и быстро пролистывал страницы, находил нужную, разглаживал шов широкой мозолистой ладонью, окидывал аудиторию пристальным взглядом- поверх очков - и снова начинал читать, уже из книги.
И снова все сосредоточенно прислушивались к его рокочущему басу, а некоторые даже записывали что-то в тетрадки и блокноты.
Закончив чтение, Рауш гулко захлопывал книгу, снимал очки, слегка подрагивающей от возбуждения рукой брал со стола трубку, долго уминал в ней табак, скосив глаза к жерлу, а потом, пыхнув желтоватым дымом, обводил этой трубкой присутствующих - приглашал товарищей высказаться.
Они высказывались по очереди, по кругу, кто расторопно и бойко, будто отвечая хорошо вызубренный урок, кто неуверенно и застенчиво, заикаясь и мямля, кто натужно и раздумчиво, морща лоб, теребя галстук…
Карл слушал, одобрительно кивал головой, удивленно воздевал брови, протестующе взмахивал трубкой, издавал горлом какие-то отрывистые хриплые звуки, но помалкивал до поры до времени. Выжидал.
И я выжидал. Я с томительной досадой пережидал речи всех этих мямлей и заик, таратор и тугодумов, Ганса в том числе. Мне ведь, откровенно говоря, до тошноты надоели, обрыдли подобные же, лишь возрастом поменее, краснобаи в школьном классе, где я учился, - не к ночи будь они помянуты.
Но вот наступала долгожданная минута.
Карл Рауш поднимался с места и, пригладив на темени два-три оставшихся там седых волоска, резко выбрасывал руку вперед.
Его речь была вдохновенна и страстна, ошеломляюща. Пружинистый могучий живот ходил ходуном под свитером, на шее вздувались четкие синие жилы, слюна вскипала в уголках губ, а подобный молоту кулак угрожающе обрушивался на край стола.
Как-то так, само собой, у него получалось, что почти все слова, из которых состояла речь, тоже кишмя кишели победной и гневной буквой "р" - и голос оратора рокотал, подобно грому: "Р-р-революцион… дер-р-р ар-р-рбайтер-р-р… унзер-р-ре пар-р-ртай… Фер-р-рахтенсвер-р-р-тен фер-р-ретер-р-р… р-р-ре-ви-зионистен…"
Вероятно, в этот момент он забывал, что стоит не на трибуне, а за простым обеденным столом, не на митинге, а в ухоженной уютной комнате и что перед ним - лишь горстка соседей по дому, сидящих с разинутыми от удивления ртами, а не тысячная, бурлящая неистовством толпа…
И, ей-богу же, мне самому становилось до слез обидно и жалко, что весь этот пыл, вся эта недюжинная страсть расходуется так щедро - а ради чего, ради кого?
Мне представлялась огромная площадь, запруженная людьми, колышущееся - море красных знамен, лес вздыбленных кулаков, сверкающие глаза, сурово сжатые челюсти - и над всем этим набатно грохочет голос Карла Рауша, и эхо разносит по улицам его непримиримое бунтарское "ррр"…
Для меня Карл Рауш был образцовым, идеальным типом революционера, борца, коммуниста. Именно он, а не кто иной. Потому что, согласитесь, очень трудно думать о революции и прочих возвышенных вещах, когда изо дня в день наблюдаешь другого человека, а этот другой человек вместо боевых пролетарских песен мурлычет за бритьем шикарные песенки из "Петера": "Тан-цуй танго!.."- обожает блинчики с повидлом и на досуге рассказывает мне бесконечные истории о каком-то придурковатом Тарзане, то ли родившемся от обезьяны, то ли женившемся на обезьяне. Да.
А Карл Рауш - он оставался даже в самой обыденной повседневности воителем и трибуном.
Однажды мы с Откой Раушем, разжившись деньгами, купили себе по пугачу. Это были отличные пугачи - от них получался потрясающий грохот, много дыма и, надо признаться, нестерпимой вони.
И, вооружившись этими пугачами, мы с Откой затеяли ожесточенную перестрелку на лестнице: прячась за перилами - он на своем этаже, а я на своем, - мы, не жалеючи, изводили гремучие пробки, и, будь это настоящие револьверы, уже вся лестница, надо полагать, была бы завалена нашими трупами.
На шум выскочила Ма и страшно заругалась на нас обоих. Она кричала, что мы устраиваем сумасшедший дом, что у соседей, наверное, полопались барабанные перепонки, что от этого дыма может получиться пожар, - словом, то, что обычно кричат матери в подобных нередких случаях.
Еще она заявила, что незачем баловаться такими идиотскими игрушками, убивать друг друга, а лучше бы мы что-нибудь смастерили из детского "Конструктора", который мне недавно подарен.
И как раз в это время по лестнице поднимался Откин отец, Карл Рауш. Он остановился, послушал, взошел еще на один этаж - туда, где стоял я и где разорялась мама Галя, - приблизился ко мне, положил руку на голову, ободряюще улыбнулся, погладил и негромко, вразумительно сказал моей маме:
- Это не так страшно, фрау Мюллер. Это ничего себе… Пусть они с детства привыкать к оружие… Им еще предстоит серьезный классовый бои. Они должны это уметь, геноссе Галя! Вы понимайт?
Ма опустила глаза, как школьница, и лишь пожала плечами.
А Карл Рауш, подтолкнув меня к ступенькам, посоветовал:
- Идите на двор, ты и Отто… Вы можете там сделать настоящий баррикад.
Я очень завидовал Отке, что у него такой отец.
И не только по этой причине я завидовал ему.