А вот жениться Телятников мог хоть завтра. Как-то незаметно, что называется, явочным порядком он оказался женихом. В этот проектный институт распределили двоих с курса - его и Майю Варнелло, из параллельной группы. Только Телятников приехал из родного города в чужой и, соответственно, из маминой однокомнатной квартирки - в общежитие для молодых специалистов. Майя же. наоборот, из чужого города в свой, из общежития - в коттедж, елки-палки! Телятников и не подозревал, что кто-то у нас может так жить, думал - это только там бывает, на западе. Но родители Майи оказались крупными учеными: папа - член-корреспондент, химик: мама - доктор исторических наук. И был у них коттедж - в Академгородке, знаменитой, в стихах воспетой, Золотой Долине. Не целый коттедж, правда, половника, но какая половинка! Телятников был там однажды, в тот день, когда они с Майей приехали из альма-матер. Майю никто не встретил - родители оказались в заграничной командировке - и Телятников сопроводил ее до этого самого отчего дома.
Он там, в общем-то, лишь на пороге потолокся. Успел рассмотреть просторную прихожую - побольше, однако, всей маминой квартиры, - несколько дверей, ведущих в комнаты, витую лестницу - на второй этаж. Лестница эта ого особенно потрясла.
- Ну, старуха, - сказал он ошарашенно. - Ну и ну! Здесь же сцены можно снимать из комедий Островского. - И запоздало догадался: - Постой! Этот Варнелло, ну, по которому мы учились, отец твой, что ли?.. Надо же! Я думал, он помер давно.
Майя, между прочим, предложила ему тогда остаться на время, пожить до разрешения вопроса с общежитием - места достаточно. Но Телятников, словно туземец, заробевший от этого великолепия, отказался. "У меня здесь тетка где-то, - соврал, - троюродная. Перекантуюсь у нее". А жил потом, как Остап Бендер, у дворника, с которым случайно познакомился. Собственно, он и не жил - чемоданчик кинул да три раза переночевал. За три бутылки портвейна, само собой.
Так вот. Маня Варнелло взяла и влюбилась в Телятникова.
В институте они вроде бы даже и не замечали друг друга. Нет, Телятнков-то. конечно, замечал ее - уж очень красивая была девушка Майя Варнелло. Красивая, статная и не то чтобы заносчивая, недоступная, а слишком строгая какая-то, не современная. Чем-то напоминала она тургеневских барышень. Телятников так и называл ее про себя: "барышня". К тому же учились они в разных группах и, стало быть, встречались редко. Еще и потому редко, что Майя жила в общежитии, а Телятников - дома.
Наконец, у него, как говорится, своя была компания. Вернее, компании - то и дело меняющиеся. Разносторонне одаренным человеком был студент Владимир Телятников, но - обормотом. Он и сам про себя понимал - обормот. Впрочем, по легкости характера, что ли, не очень из-за этого огорчался.
Так, на первом курсе открывался ему путь в олимпийские чемпионы. Еще в школе он увлекся легкой атлетикой, бегал спринтерские дистанции: сто, двести, четыреста метров - выполнил норму кандидата в мастера. В институте положил на него глаз сам завкафедрой физкультуры: "Я из тебя, Телятников, второго Маркина сделаю".
Телятников начал тренироваться - по индивидуальной программе. По скоро бросил. Дурак оказался тренер. Шуточки у него были дурацкие, как у того боцмана из анекдота. Вернее, одна шуточка, которую он варьировал на разные лады. Он подкарауливал какого-нибудь слабачка и выдавал свою "коронку": "Какой же из вас получится инженер, если вы через козла перепрыгнуть не можете". А тут еще повезло ему. Попался в группе парнишечка, вовсе хилый, у него стойка на голове никак не получалась. Завкафедрой взорлил прямо, довел свою хохму до совершенства, отшлифовал: "Какой же вы будете работник умственного труда, если на голове стоять не можете?" Причем серьезно так, с государственной озабоченностью в голосе. Парни, ко нечно, ржут. Девчонки хихикают. А этот несчастный - ручки, ножки тоненькие - чуть не плачет, в глазах затравленность. Телятников терпел, терпел и взорвался однажды: "Может, хватит?"
- В чем дело, Владимир? - не понял завкафедрой. - Чего хватит?
- А того! - дерзко сказал Телятников. - Жеребятины вашей!
И ушел из спортзала, хлопнув дверью. И не только индивидуальные тренировки бросил, но и обязательные занятия по физкультуре перестал посещать. Его после первого семестра чуть со стипендии не сняли. Хорошо, кандидатство в мастера выручило.
Через год ударился он в науку, причем по предмету, непопулярному среди студентов, считавшемуся второстепенным и занудным, - основаниям и фундаментам. Но Телятников вообразил, что его интересуют проблемы строительства на вечной мерзлоте. Сначала вообразил, а потом увлекся всерьез. Просиживал в лаборатории, давил кубики, реферат подготовил и с блеском выступил с ним на городской конференции научно-студенческих обществ. Завкафедрой, тщедушный старичок, не вырастивший пока ни одного достойного ученика и сам не продвинувшийся к своему далеко запенсионному возрасту выше кандидата наук, молился на Телятникова, большое будущее ему предрекал.
Но умер учитель. Внезапно. Почил в бозе. Начались на кафедре грызня за освободившуюся вакансию. Научный кружок, в лице одного Телятникова, был заброшен. Волге того, молодые, но дальновидные сотрудники стали коситься на него, как на возможного конкурента и будущем: черт его знает, оставят после окончания института на кафедре - и попрет в гору, сопляк. Хотя до окончания института было еще о-го-го сколько.
Словом, тьфу - да и только. Телятников так и сделал: плюнул.
А уже на последнем курсе начал он было учиться играть на трубе. Забрел как-то на репетицию институтского эстрадного оркестра, попросил у трубача: "Дай разок дунуть. Куда тут нажнмать-то?" И дунул. Руководитель оркестра пришел в восторг: "Вот это импровиз! Потрясающе! Давай к нам, а?" Телятников отмахнулся: "Да ну… Я и нот не знаю". Руководитель велел трубачу сыграть что-то, сказал Телятннкову: "Повтори". Телятников повторил - с третьей попытки. "Ты же гениальный слухач! - закричал руководитель. - На фига тебе ноты знать!"
Телятников купил трубу, начал упражняться.
Но тут взбунтовалась его безропотная мама. Наладилась ставить одну и ту же пластинку, диск, с песней Булата Окуджавы о трубаче: "Заезжий музыкант целуется с трубою…" Причем так: доиграет до слов: "Трубач играет туш, трубач потеет в гамме, трубач хрипит свое и кашляет, хрипя…" - передвинет адаптер - и снова.
Телятников пытался урезонить ее: "Мать, ты что - ушибленная? Может, хватит?"
Тихая, маленькая мама ничего не отвечала, кутаясь в платок, передвигала адаптер.
Телятников, в конце концов, озверел, возненавидел этого потеющего хрипуна, и замусоленную трубу его, с которой он целуется по утрам, и свою собственную - тоже.
Он забросил трубу в чулан, приналег перед финишем на учебу и даже защитил дипломный проект на пятерку. Хотя эта пятерка не нужна была Телятникову, ничего ему не давала - во вкладыше к диплому стояли у него сплошные хоры и уды, против оснований и фундаментов только было написано "отлично". К тому же Телятников страшно расстроился за друга своего закадычного Мишку Расщупкнна, который все пять лет проучился исключительно на одни пятерки, а на защите ухитрился схватить четверку, и она, единственная, подрезала ему диплом с отличием. На выпускном вечере, на банкете (тогда они еще не осуждались), захмелевший от пары бокалов шампанского Телятников подсел к декану и всерьез принялся уговаривать его поменять им с Мишкой оценки: подумаешь, мол, дерьма-то - одну строчку переправить, никто и не узнает. Декан, тоже слегка захорошевший, называл Телятникова Володимиром и коллегой, великодушно басил: "У вас светлая голова, коллега, но в данном случае, Володимир, ты несешь хреновину".
В такого-то вот несерьезного Телятникова и влюбилась великолепная Майя. "Почему? Не наше дело. Для чего? Не нам судить." Не нам судить - для чего, но почему - предположить, в общем-то, можно. В конструкторском отделе работало восемнадцать женщин и лишь трое мужчин, не считая заведующего отделом, - новичок Телятников и два фирмовых балбеса Марик и Рудик. Заведующий был стар и одноглаз, к Марину и Рудпку, третий год околачивавшимся на должностях рядовых инженеров (что, впрочем, ничуть их не колебало), женщины привыкли, считали их общественным достоянием - милым, безвредным, но и безнадежным. При появлении же Телятникова некоторые холостые дамы, а таких было большинство, сделали было стоику, но тут Маня - инстинкт в ней, что ли, сработал женский? - отгородила его своей покровительственной опекой, пристегнула, на правах сокурсницы, в кавалеры. Сделать это было совсем не трудно: занять очередь в столовой, махнуть: "Володя, я здесь!", подхватить после работы под руку и - заглядывая в глаза: "Проводишь?"
Отдельские дамы утратили к Телятннкову специфический интерес, решили, видно: эта парочка такой уже и приехала, сформировавшейся. Отношения к ним с Maйeй установились какие-то холодно-натянутые. Да не к ним - к Майе. "Ишь, стерва! - читалось в глазах и тоне женщин. - Всё у неё есть: и красота, и папа-членкор, и коттедж, и жениха привезла готовенького".
Телятников ничего этого не замечал. Точно так же, как и внезапное внимание к себе Майи принял сначала за продолжение их студенческого товарищества. Ну да, там они не дружили. Но здесь-то оказались только вдвоем. И всё понятно.
Он был благодарен Майе: в этом незнакомом городе не было у него ни одного близкого человека, и по вечерам накатывала тоска - особая, общежитская, бездомная. Провожал Майю - с работы, из театра (она любила балет, когда-то даже проучилась два года в хореографическом училище). Вот и за это Телятников был ей благодарен: и одиночку он ни за что не переступил бы порог Оперного. Монументальное, холодное здание театра давило его, пугало, казалось, войти туда - все равно что шагнуть в пирамиду Хеопса.
Провожал он Майю обычно до конечной остановки академгородковского экспресса, на прощанье по-братски целовал в холодную щечку. Да, именно братом он себя чувствовал в такие минуты, причем младшим. Наверное, оттого, что Майя сама, сделав едва заметное, изящное движение, подставляла ему щеку - приказывала: целуй! И, обернувшись, махала из дверей перчаткой: "До завтра!"
Мог, наверное, должен был Телятников догадаться вовсе не о братских чувствах Мани. В театре, например, когда она, утонув в кресле, делалась вдруг маленькой, беззащитной какой-то, когда полумрак растворял ее строгую красоту, и она, в особо чувствительные моменты, полуоборачиваясь, коротко взглядывала на него и прислонялась плечом - словно спрашивая: "Хорошо нам, а?" Или когда промелькнуло у нее - и раз, и два - словечко "мой", пусть и в таком несерьезном контексте, как "недотепа ты мой" и "мой ты инвалидик" (был случай - Телятников сломал палец и недели две носил гипс).
Мог, да не мог. Не мог, прежде всего, поверить в такую возможность. Да, в театре, в полумраке, когда она прижималась к нему плечом, Телятникова. что скрывать, окатывала волна нежности к этому доверчиво дышащему рядом существу. Но вспыхивал свет. Маня поднималась из кресла юной графиней, прямо - "кто там, в малиновом берете, с послом испанским говорит?"… А кто тогда рядом-то сидел?.. Не-ет, здесь Онегина подавай. А Телятников что? Паж, братик - и на том спасибо.
Он ни черта толком не понял даже после того странного случая в общежитии, нарушившего равновесие их отношений.
Как раз он носил гипс, был на больничном, скучал в комнате один. Майя пришла навестить его, примчалась в обеденный перерыв: как ты тут, инвалидик? В сумке у нее оказалось полно разных домашних харчей, даже термос с горячим кофе она прихватила. Телятников - хотя не голоден был, но как не оценить такое движение - уплетал ее разносолы, мычал, закатывал глаза: "Ну, Майка! Ну, даешь! Ну, умница!" Майя сидела рядышком, подперев рукой подбородок, смотрела на него, улыбалась - непривычно мягкая, домашняя.
- Жутко представить! - весело сказал Телятников. - Вот влюбишься когда-нибудь - ведь забросишь меня, сироту.
- Ты бы меня не бросил, Володенька, - вздохнула Майя, чуть касаясь, провела рукой по его волосам, по лицу и вдруг судорожно, крепко прижала ладонь к щеке.
Телятников калечной рукой притянул ее за плечи, намереваясь благодарно чмокнуть в лобик, но вместо этого, - прямо как в романах пишут, - уста их слились в горячем поцелуе.
Слишком долгим получился этот внезапный поцелуй, Пьянеющий Телятников все сильнее прижимал к себе задохнувшуюся Майю, она, наконец, с болезненным стоном, оторвалась от него, вскочила, отошла в угол. Постояла там, закрыв лицо руками, потом тряхнула головон и, не оборачиваясь, глухо проговорила:
- Прости, Володя. Я, наверное, дура несовременная, но… вот это - только после свадьбы.
"Какой свадьбы? Чьей?" - метнулось в голове Телятникова.
Он продолжал ошалело сидеть.
Маня одевалась.
Телятников кинулся помочь ей. Она поняла его порыв по-своему, мягко придержала: "Все-все, Володенька! Не надо больше. Пока." И снова - ладонью по щеке, нежно, умоляюще.
Как будто в кино. Будто не с ним. И Майя - не Майя, а какая-нибудь там Маша Дубровская, которую собрались выдать за немилого князя-Верейского, и она прибегала последний раз - проститься со своим несчастным любимым… или - несчастным влюбленным.
Полным идиотом надо было быть, чтобы не догадаться: Майя не вообще свадьбу имеет в виду, не чью-то, не с кем-то другим. И все же Телятников не сообразил. Вернее, он по-другому перепел её: Майя не из таких, чтобы позволить себе подобное до свадьбы. В принципе. Но в это он и раньше верил. И зачем было подчеркивать?
А сегодня она сообщила ему об именинах, совмещенных с Новым годом. День был суматошный, предпраздничный, Майя перехватила его в коридоре на бегу. "Приезжай пораньше, - сказала. - Часам к десяти. И, пожалуйста, будь в форме, Вовка. Тебе предстоит очаровать моих чопорных родителей". И словно извиняясь за свою деловитость, быстро прикоснулась к нему, поправила сбившийся галстук. Как будто ему вот сию минуту уже предстояло расшаркиваться перед папой-мамой.
И вот торчал Телятников перед зеркалом, не решаясь - какую из двух имеющихся, более-менее приличных, рубашек выбрать? Надеть батник, серо-голубой, с погончиками? Но к нему галстук вроде не личит. Белую? Шибко уж вид жениховский… И тут ему горячо ударило в голову: жених! Иначе - зачем очаровывать папу с мамой?.. Да к черту родителей - он давно жених. Как раньше не дотумкал?
Телятников содрал рубашку, бросил, сел на кровать. Сидел, уронив руки, как приговоренный. Ведь он даже не спросил еще себя - любит ли Майю. Не успел… Да, любит, любит, конечно. Но любит ли так? Так ли любит?.. Ах, да и не в Майе дело. Не в ней самой. Отчего же не любить ее, и кого же тогда еще? Но чтобы через каких-то два часа и - как это? - обручение. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит… Телятникову казалось: что-то огромное, неотвратимое движется на него. Словно Оперный театр сдвинулся вдруг с места и медленно пошагал своими величественными ногами-колоннами. Так что же, туда, значит, - в пирамиду? Навсегда? На всю оставшуюся жизнь?
Таким, полуодетым, растерянным, и застали его неожиданно ввалившиеся Марик и Рудик.
У Марика и Рудика возникла, оказывается, роскошная идея: заявиться сегодня к Майке - незваными. Они не комплексовали из-за аристократической холодности Майи. Видали они аристократок! И папа-членкор их не смущал. Видали они членкоров! Они, вообще, все видали. К тому же Марик и Рудик успели подогреть свою отвагу. И Телятникову кой-чего принесли - в пузатой импортной бутылке с надписью "Клаб-99". Налили полстакана, остатки выплеснули себе: "Ну, проводим старый!" Марик сказал, что в этот напиток необходимо положить лед, но поскольку льда у Телятникова не было и быть не могло, наскреб в свой стакан инею с оконного стекла. А Телятников с Рудиком хлопнули виски неразбавленными.
Телятников задохнулся, вытаращил глаза:
- Мужики! Разыграли, черти! Это же самогонка!
Марик и Рудик "выпали в осадок": кому стравили! ай-ай-ай! Ну скажи, сознайся - коньяк тоже клопами пахнет?
От виски ли, от балдежа ли их все для Телятникова упростилось. И даже вопрос, во что одеться, перестал мучить. Конечно, батник. А сверху - курточка комбинированная. Сой-дет!
На улице уже, далеко от общежития, он спохватился: подарок-то! Ведь как-никак день рождения. А четвертная, прибереженная им для праздничных безумств, осталась в отвергнутом пиджаке. Они наскребли по карманам девять рублей с копейками и в дежурном гастрономе, в промтоварном киоске (универмаг уже не работал) купили зa семь восемьдесят синтетического медвежонка. Самого маленького и дешевого выбрали - по деньгам. Подарок, для трех-то инженеров, получился нахальный, студенческий, спасти его, то есть их, могла только какая-нибудь, тоже студенческая, хохма. И хохма родилась.
Пока ехали в автобусе, сочинили стишок. Телятников сочинил, поскольку Марик и Рудик, молившиеся на Высоцкого и Клячкина, сами не в состоянии были связать и двух строчек.
Вот такой получился стишок:
Медведи, на что уж серьезные звери,
И те в этот день усидеть не сумели.
Покинув берлоги и выплюнув лапы,
Они убежали от млмы и папы.
Медведи назад нипочем не вернутся,
Медведи сегодня как свиньи напьются.
Медведи отважно "Бродягу" споют.
Съедят винегрет и под стол наблюют!
Хороший вышел стишок - в масть. Вполне оправдывающий одного жалкого мишку на троих. Три последние строчки, правда, отдавали кабацким душком. Но, во-первых, не осталось уже времени облагородить их, а во-вторых, Марик и Рудик имено от этих последних строк опять "выпали в осадок": "Полный кайф, старик! Отпад! Не вздумай переделывать!"
Компания у Майи Варнелло собралась небольшая - узкий круг: кроме папы с мамой, только две молодые дамы, интеллектуалки академгородковские - то ли Майины подружки, то ли мамины ученицы. По выражению, мелькнувшему в глазах Майн, Телятников понял: не таким его здесь ждали. И уж, разумеется, не в такой компании. Замешательство, впрочем, длилось недолго, вообще, кроме Телятникова, никто его и не заметил. Светские ухари Марик и Рудик быстренько оттеснили его на второй план, дезавуировали, получилось вроде - не он их привел, а они его. Да так оно и было на самом деле.
Словом, все покатилось по сочиненному наспех сценарию. Они вручили подарок, прочли стихи. Причем Марик - ему было поручено начинать - ловко ввернул довольно изящную шутку; "Сейчас экспормт вспомню", - сказал. Интеллектуальное общество это оценило.
Последние две строчки они произнесли хором, разделили, так сказать, ответственность за неприличную угрозу.
Папа-членкор, задрав скандинавскую бороду, радостно заржал.
Но у мамы глаза расширились от ужаса. Похоже, она взаправду поверила, что эти разбойники вознамерились заблевать ее апартаменты. Провожала потом взглядом каждую их рюмку. А Телятникову, когда он и вторую - за здоровье родителей именинницы - добросовестно осушил до дна, даже заметила: "Как вы ее, однако!"
Майя надулась - то ли на него, то ли на мамину бестактность. Телятников-то понял - на него. И тоже замрачнел.