Не унывали только Марик и Рудик. Маму эти гусары успокоили, заверив ее, что они алкоголики и опасаться за них уже поздно, подружек-учениц совершенно обворожили, папу усадили на его любимого "конька". Украшением стола был огромный запеченный лещ, которого не далее, как вчера, папа выловил лично на Обском водохранилище. Марик и Рудик дружно восхитились его подвигом, папа завелся, они его тут же бросили, и товарищ членкор всем своей рыбацкой эрудицией (тут он прямо-таки академиком был) навалился на покинутого дамами Телятникова. Сначала он в подробностях пересказал, как тянул этого гигантского леща, потом повлек Телятникова в кабинет - показывать свои самодельные (магазинных он не признавал) орудия лова, потом достал какую-то страшно импортную, купленную за валюту леску и начал демонстрировать крепость ее, подвешивая гантели разного калибра.
Телятников затосковал. Трубач хрипел свое. В гостиной резвились Марик и Рудик. Там прекрасно обходились без него. Во всяком случае, Телятников так подумал: "Прекрасно обходятся".
Улучив момент, он извинился, намекнул своему мучителю: надо, мол, ненадолго… вниз, - спустился в прихожую, отыскал на вешалке пальто, попрощался за лапу с добродушным пуделем…
Скоро хватиться его не могли: приятели и дамы знали, что он затворился в кабинете с папой, пана терпеливо будет дожидаться возвращения гостя из туалета. На всякий случай он ударился все же не по дороге, а напрямую, через лес, тропкой. Заблудиться здесь было невозможно.
Hа проспекте уже - он вышел к Дому ученых - Телятников вспомнил: денег же ни копейки! Даже автобусных талончиков нет. Да и какие сейчас автобусы… Придется возвращаться, успокаивать народ, врать чего-нибудь: дурно стало, пошел подышать. Мама опять глаза по тарелке сделает: ясно! назюзюкался все-таки. Тьфу ты!
И тут - о Его Величество Случай! - подкатило такси с зеленым огоньком. Водитель даже сам дверцы приоткрыл: "В город?"
- Денег нет, земеля, - сознался Телятников. Не сообразил сразу, что может рассчитаться на месте, в общежитии.
Водитель подумал секунду:
- Куревом не богат?
- Есть.
- Садись, - сказал водитель. - Хоть по-московскому успеть встретить.
На полпути подхватил он, однако, шумную компанию - двух девиц и пария, - собравшуюся всю ночь колядовать по друзьям и знакомым. Водитель предупредил их, кивнув на Телятникова: "Это мой сменщик". Но компании наплевать было, кто такой Телятников, рассчитались они сразу и более чем щедро.
Водитель повеселел.
- Я тебя в центре выброшу, перед площадью, - сказал Телятннкову. - Годится? А то, знаешь, пока её в стойло, пока то-сё…
На площади, в сказочном городке, возведенном вокруг великанской елки, было многолюдно. Из распахнутых ртов снежных богатырей и чудищ, по ледяным языкам-горкам сплошным потоком катилась визжащая толпа. Был тот час новогодней ночи, когда народ, оторвавшись от праздничных столов, двинулся в центр, к елке - подурить, поразмяться.
Телятников тоже проник в дыру, куда-то под мышку богатыря, поднялся (и спину подпирали) по деревянным, скользким ступеням, вдруг оказался в огромной, разверстой наружу пасти и ухнул вниз - стоя. У подножья горки не удержался - сзади подшибли, - упал, завертелся пропеллером - и сам подшиб какую-то глазеющую на этот балдеж девчушку. Вскочил, поднял свою жертву, хотел было обругать ее, а девчушка, приступив на правую ногу, вдруг ойкнула от боли, обвисла у него в руках. В следующий момент налетели на них две возбужденные бабехи, замахали варежками, закудахтали: "О, Дульсинея-то! Уже обнимается, тихоня! Уже с кавалером!" - и узнали Телятникова: "Володя! Ура! С Новым годом!"
И Телятников узнал налетчиц: студентки из нархоза. Как-то раз был у них в гостях, в общежитии, Марик и Рудик затащили.
- Тихо, девчонки, тихо! - усмирил он их. - Не толкайтесь. У нее вой с ногой что-то. Идти не может.
- Ой!.. Ай!.. - запереживали девушки. - Что же делать-то! Надо такси поймать!
- Да где его сейчас поймаешь? - сказал Телятников. - Ну-ка! - он легко поднял девчушку.
Они пошли.
Подружки семенили рядом, стараясь хоть как-то помочь Телятннкову, ручку-ножку поддержать этой… ушибленной. Больше мешали. Он вспомнил их имена: худая и чернявая, вся какая-то развинченная - кажется, Зинаида; та, что постепеннее, самоуверенная толстуха - почему-то Maнефа. Маня, наверное? Маша… Телятников тогда, при знакомстве, не поинтересовался.
До общежития было недалеко, квартала три, и девчушка оказалась совсем легонькой - вначале. Но помаленьку руки у Телятникова начали уставать.
- Эй, там, на нижней полке! - окликнул он. - Ты живая еще? Держись, пожалуйста, за шею. А то виснешь, как… Уроню ведь.
Она обняла его за шею, неожиданно крепко, прижалась холодным носом и губами к щеке. Новое дело! Телятников завертел шеей:
- Задавишь!.. Где вы такого сумасшедшего ребенка откопали? - спросил подружек. - Удочерили? Что-то в прошлый раз я ее не видел.
- Она в академическом отпуске была, - объяснила Маиефа. - После операции. Ей ногу резали.
- Хорошо еще, что не ту самую подвернула - другую! - это Зинаида.
- Укусись! - одернула ее Манефа. - То на одну хромала, а то на две станет.
- Сама укусись! На две… скажешь.
В общежитии, в комнате, они стащили с нее сапожок, осмотрели ногу, пощупали, помяли - Дульсинея попищала маленько, поморщилась.
- Ерунда! - решили девицы. - Растянула маленько, Или ушибла. До свадьбы заживет.
- Верно. Даже и опухоли нет. Могла бы сама дойти, притворяшка.
- А ей на ручки захотелось, лялечке маленькой!
Телятников, пока они вокруг нее хлопотали, рассмотрел девчушку: худенькая, тоненькая, словно бы прозрачная. Дюймовочка этакая. Дюймовочку она еще нарядом своим напоминала. Платьице на девчушке, когда она сняла шубу, оказалось белым, воздушным, вроде подвенечного. Правда что - лялечка маленькая, куколка. Но глаза из-под короткой челки смотрели скорбно, посторонними были на ее детском лице. И в уголках губ - скорбные морщинки. Неожиданное, странное лицо.
Решили пить чай. Тем более что все необходимое для него имелось на столе, даже не до конца разрушенный торт. Беду пронесло, девицы опять развеселились, задурили.
- Володя, Володя, скажи тост! - кричала Зинаида.
- Под чай-то? Офонарела! - смеялась Маиефа.
- Ну, а почему бы? - Телятников задумался на мгновенно - и срифмовал: - Всем святошам отвечаем: Новый год встречаем чаем!
- Гениально! - подпрыгнула на стуле Зинаида. - А теперь я!.. Нет, пусть сначала Дульсинея. Дульсинея, давай! За своего спасителя!
- Спаситель! - фыркнула Манефа. - Чуть не изувечил.
- Ну, за носителя! Вообще, сидит… как не знаю кто! Ей кавалер, можно сказать, с неба свалился, другая бы, точно, сдохла, а эта… Давай говори!
Дульсинея подняла свою чашку двумя руками, словно боясь по удержать одной, повернулась к Телятникову - и вдруг заплакала. Заревела, беззвучно содрогаясь, выплескивая чай на подол.
Зинаида и Манефа понимающе переглянулись: началось!
"Чего это она?" - одними губами спросил Телятников.
Зинаида ответила громко:
- Да ну! Блаженная! Никто замуж не берет.
- А кто берет, за того она не хочет, - добавила Манефа.
- Да кто берет? - Зинаида дернула плечом. - Этот, что ли? Будто не знаешь.
Телятников не понял - о ком они. Удивленно уставился на Дульсинею.
- Ты что, правда, замуж хочешь? - он осторожно отнял у нее чашку.
Девушка, шмыгнув носом, кивнула.
- Так выходи за меня! - великодушно предложил Телятников. - Пойдешь?
- Пойду, - сказала Дульсинея. Зинаида захлопала в ладоши:
- Ой, правда, Володя, женись на ней! Женись! Манефа сказала: "Пф!" - и сочувствующе глянула на Телятникова: вот идиотки!
Но Зинаиду уже взорвала эта идея. Она сбегала куда-то, вернулась с открытой бутылкой шампанского, приплясывая ("Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба!"), обежала стол, налила всем:
- Горь-ко!
И покатилась "свадьба".
Телятников добродушно улыбался. Ему было легко, забавно. С "невестой" он целовался так, будто ему в фантики это выпало. "Невеста", однако, была серьезна. Телятников, даже когда поворачивался от нее к столу, к общему веселью, знал, щекой чувствовал: Дульсинея смотрит на него, глаз не отводит. "Ой-ой!" - думал Телятников. Но не дальше.
Где-то, в красном уголке, наверное, звучала музыка. Там все еще танцевали.
Разгоряченная шампанским Зинаида то и дело убегала туда - поплясать. Один раз исчезла надолго.
- Вот бешеная-то! - сказала Манефа и вышла. И тоже не вернулась.
И музыка скоро умолкла. И вообще, шел уже седьмой час утра. Телятников поднялся - где же девчонки-то? - дернул дверь. Дверь не подалась.
- Они не придут, - напряженным голосом сказала за спиной Дульсинея.
"Конечно, не придут!" - запоздало разгадал их маневр Телятников. - Ай да девахи! Это у них, значит, свадьбой называется? Гениально! Простенько и со вкусом. Сегодня одной сыграют, завтра - другой. Хорошо устроились!.. А ты не ждал? Не плыл по течению? Совсем-совсем? Ой, врешь!.. Вот и приплыл. И не барахтайся. Смешно барахтаться. Да и зачем?.."
Он вернулся к столу, взял Дульсинею за плечи, грубовато спросил:
- Ну, что будем делать, невеста?
Дульсинея закинула лицо, воспаленно заговорила: - Я знала, знала, что так будет! Еще когда ты меня нёс - зналаІ Чувствовала!.. И пусть! И пусть, пусть!.. Если бы они не догадались - я бы сама!..
У них ничего не получилось. Сначала Телятникову мешали ее готовность ко всему, торопливость, которые принял он за доступность, за порочность. Да она сама ему это подсказала - своим признаньем: "знала". А потом оказалось - оба они совершенно неопытны (ои и не подозревал, что здесь опыт какой-то нужен). Телятникова вдруг оглушил стук собственного сердца: "Да как же она?! Почему?!" - и больше он уже ничего в себе не слышал, кроме этих бешеных ударов. Девчонка, не понимая, что с ним происходит, ловила в темноте его прыгающие руки, целовала: "Милый! Милый!.. Ну, что ты? Что?"
Обескураженный своим конфузом, Телятников резко сел на кровати. Нашарил брошенную рубашку. Надел. Ударяясь о стулья, пошел искать выключатель. Дульсинея. почему-то шепотом, подсказывала ему направление.
Когда он включил свет, она уже сидела на кровати, закутавшись в одеяло, такая несчастная, убитая - Телятников аж зажмурился.
Он подошел, опустился рядом. Плечом почувствовал, как ее колотит.
- Я не понравилась тебе! Я уродка! Уродка! - у нее прямо зубы стучали. - Ты никогда на мне не женишься!
Телятников бережно обнял её, стал гладить волосы, успокаивая. Жалко было девчонку, словно это она виновата в случившемся, то есть - фу ты, господи! - в неслучившемся. Да она, видно, так и считала - сама виновата.
Он всё гладил, гладил ее волосы - машинально. Они затихла постепенно, перестала трястись.
- Уйдешь теперь? - не то спросила, не то заключила - обреченно.
Телятников молчал. Она длинно вздохнула:
- Дверь не закрыта. Надо кверху надавить и дернуть посильнее. Она у нас с капризом. Только… не уходи сразу.
Он не ушел сразу. Хотя понимал - надо уходить.
- Тебя так и зовут - Дульсинея? - спросил.
- Нет. - А как?
- Смеяться будешь. Очень допотопное имя.
- Ну уж… Матрена, что ли?
- Хуже.
Телятников улыбнулся:
- Куда хуже-то?
- Дуня, - неохотно призналась она. - Евдокия.
- Действительно, - согласился он. - Поторопились родители: Дуни у нас пока не реабилитированы.
- Вот видишь… Можно, вообще-то, Ева. Некоторые зовут.
Телятников кивнул головой: ну, конечно, Ева! - кто же она еще? Сразу надо было понять. А он, выходит, Адам. Фрайер несчастный! Зинаида - змей-искуситель. Подобралась компашка.
- Ладно, Евдокия, спи. Не вставай - свет я тебе погашу.
- Володя, - едва слышно окликнула она его, когда он был уже у дверей. - Неужели всё?
Он вернулся, поцеловал ее.
- Перебор, Дунечка! Не надо, честное слово. Спи давай.
- Все равно я назад не вернусь, - непонятно и, ему показалось, торжественно произнесла Дульсинея. Стихи, что ли, какие-то процитировала?
Проснулся Телятников в полдень. Его разбудили. Распахнулась дверь, голос комендантши, чему-то злорадствуя, сказал: "Здесь он!"
Телятников открыл глаза. Вместо комендантши перед ним стоял незнакомый прапорщик: прямой, крепенький, светловолосый и светлоглазый.
- Владимир Телятников? - милиционерским голосом осведомился незнакомец.
- Так точно! - Телятников свел под одеялом пятки. - Чем могу служить?
Прапор швырком придвинул табуретку, сел, не согнув спины, вонзился в нее - как ружейный прием выполнил: "К ноге".
- Я - жених Евы!
"Еще одни Адам! - отчего-то обрадовался Телятников. - Как интересно!" Он прокашлялся:
- Поздравляю, товарищ главнокомандующий. Дальше?
- Не смейте издеваться! - задохнулся от возмущения прапор. - Ева мне все рассказала! Во всем призналась! Но я не верю, она не могла - сама! Это вы! Вы! Гнусный, растленный тип! Негодяй! Вор!
- Чего-чего? - Телятников приподнялся на локтях.
- Лежать! - вибрирующим голосом крикнул прапор. I Іу, уж это слишком!
Телятников сел, сбросив одеяло.
Неслабый он был парнишка: таким не покомандуешь - ушибиться можно. Прапор, надо полагать, сразу оценил это. Но продолжал катить по инерции свои высокопарные домашние заготовки. Только тон чуть сбавил.
- Вы воспользовались минутной слабостью девушки! - отчеканил, как из романа выстриг. - Вы обесчестили ее. надругались! Вы…
- Эго она тебе так сказала?! Она?! - Телятников яростно тряхнул прапора.
Он вскочил, лихорадочно начал одеваться. Для чего-то рванул из шкапа забракованный вчера костюм, зацепил рукавом за какой-то гвоздь, чуть не порвал - ч-черт!
Прапор, выпустивший пар, плакал на табуретке, выхлюпывал, наконец, человеческие слова:
- Мы же с ней… мы с шестого класса… Она же для меня… Мы заявление договорились подать… Как же это? Как можно?.. И при подружках, главное - о-о! - И снова аабуровил: - Вы все разрушили! Растоптали душу!..
- Кретин! - зверея, пробормотал Телятников (он уже натягивал пальто). - Ты кретин! Слышишь?
Прапор высморкался, распрямил плечи и, придав голосу ровность, сказал:
- Мне придется застрелить вас.
Телятников хлопнул дверью.
Oн стремительно шагал в распахнутом пальто - ему было жарко. Взмахивал руками, пугая прохожих: "Ничего себе - шуточки!.. Кошмар какой-то!.. Нет, это надо же! Задвинутая! Точно - задвинутая!.. А этот-то, этот! Дуэлянт! Невольник чести!" Телятников застонал прямо, вообразив, как стоял он, неколебимо, гранитно, перед этой дурехой безмозглой и требовал назвать имя совратителя. Ведь он небось, дубина, так и формулировал: "Совратитель".
Дверь в их комнату он не открыл - вышиб плечом.
Две фигуры испуганно взметнулись при его появлении и - закаменели. Ничего они не взметнулись, на самом деле. Просто Маиефа и Зинаида, собравшиеся куда-то, уже одетые, стояли посреди комнаты - и резко по вернулись, когда он возник в дверях, как статуя Командора.
Между ними, на стуле, сидела Дульсинея в какой-то неудобной позе: одна нога в сапоге, будто загипсованная, вытянута прямо; вторая - разутая - глубоко поджата, спрятана под стул. Похоже, здесь только что происходила бурная сцена, даже схватка: видать, эти две "чернавки" насильно пытались обуть Дульсинею, чтобы "весть царевну в глушь лесную". Во всяком случае, глаза ее засияли навстречу избавителю Телятникову такой радостью, такой любовью, что он, не в силах сделать следующий шаг, привалился к косяку.
- Вот!., вот! - Дульсинея смеялась… и плакала. - А вы говорили!
- Ну, все, - хмуро сказала Манефа. - Никуда она теперь не пойдет. - Она дернула за рукав Зинаиду. - Давай отсюда. Не видишь?.. Они же очумелые.
Зинаида провихляла мимо Телятникова, намеренно толкнула плечом:
- Чао, рыцарь бедный! Чао-какао!
…Через два дня они сняли комнатку на окраине города, у полуслепой старухи, дальней родственницы Манефы, и отнесли заявление в ЗАГС.
В отделе внезапная женитьба Телятникова произвела шок. Женщины дружно пожали плечами: дурак - и не лечится!.. Отказаться от такой партии! И ради кого! Ну, добро бы из своего стада выбрал, а то… подхватил какую-то шерочку, первую попавшуюся шлюшку. Майе даже не сочувствовали. В чем тут сочувствовать-то? Туда ему, значит, и дорога, трущобному типу - в трущобу!
Где-то в начале марта Телятникова пригласил к себе завотделом. К себе - это за пластиковую стеночку, отгораживающую его каморку от остального загона.
Сначала шеф торжественно объявил ему о прибавке к жалованию десяти рублей и долго, занудно внушал, что рассматривать это следует, как аванс, как веру руководства в его, Телятникова, будущий рост. "Чего же так, втихушку? - гадал Телятников. - Ага! Мне одному, наверное? Забота о семейном человеке. Чуткость".
Но не десятка оказалась единственной причиной вызова. Покончив с прелюдией, шеф уткнул единственный глаз в бумаги и заговорил о главном: он-де просит по нять его правильно, не оскорбляться, сам был молодым, знает - чувства, горячность и все такое. "Но, Владимир Иванович, мой вам отеческий, если позволите, совет: воздержитесь пока от ребеночка. Какое-то время. Вам сейчас утверждаться надо, как специалисту, супруге - она ведь студентка, насколько мне известно? - заканчивать учебу. А ребеночек свяжет вас - это неизбежно. Ещё раз прошу - не поймите превратно."
Телятников знал, что все отдельские новости проникают за перегородку к завотделом с большим опозданием, Но чтобы с таким! "Увы, дядя!" - вздохнул он про себя. IІозавчера его Дульсинею положили в больницу, на сохранение беременности. Она трудно, мучительно переносила это свое состояние. Держалась, правда, мужественно Когда уж совсем худо становилось, улыбалась емѵ виновато: "Потерпи, милый." А вот пришлось все же лечь в больницу. Теперь лежит, просит компота из консервированных вишен. Именно из консервированных. Сегодня надо занести. Где только их достать?
"Отеческую" же заботу шефа Телятников понял не превратно: "Боится, хмырь - квартиру просить стану".
И ведь как в воду глядел завотделом: заявление на квартиру Телятников неделю уже носил в кармане. Все не решался подать. Не достал он его и сейчас. Совсем бы дебильно выглядело: слушал, слушал наставления и - хлоп!
Смиренно поблагодарив шефа за все, откланялся, вышел в коридор. Там, в конце его, у окна, отведено было место для курения. Он сел на подоконник, закурил.
Здесь его и догнала Майя. Впервые подошла после той новогодней ночи. Попросила сигарету. "Вот как! Курить стала!" - удивился Телятников, но вслух ничего не сказал.
Майя так и не прикурила, вертела сигарету в тонких пальцах, смотрела мимо него, в окно.
- Скажи, Володя, - заговорила трудно. - Объясни… если можешь, что тебя остановило тогда? Я была виновата? В чем же?