В-третьих, я был напичкан мудростями. Я прочно знал, что "жалость унижает человека", "первая любовь молчалива" и что "дружбу не предлагают". Я презирал оболтусов, потеющих над любовными записочками, и втайне гордился тем, что наша с Олей дружба не оскорб лена примитивным сговором. Правда, "незахваченная" девчонка представляла собой зыбкий капитал, тем более, что в классе имелись ребята и симпатичнее, и храбрее меня. Но никто из них не осмеливался посягнуть на даму сердца человека, способного в два дня утвердить и ниспровергнуть авторитет гения. Не слишком начитанные ребята наши уважали интеллект.
Беда пришла с неожиданной стороны.
Весной к нам перевели одного парня. Перевели не из параллельного класса, а из старшего, восьмого, в котором он сидел уже второй год. У него была настолько дремучая рожа закоренелого двоечника, что я не сразу разглядел в нем мученика, выстрадавшего эту нашу встречу во времени и пространстве. А между тем, оказывается, судьба давно копала мне яму. Пока я разбирал сложноподчиненные предложения, доказывал теорему Пифагора, читал "Записки охотника" - короче, стремился вперед, - он с таким же упрямством железно стоял на месте. А иногда, как в ту роковую весну, ему удавалось даже продвинуться назад. И когда его оставляли после уроков долбить зады, и когда выводили за четверть сплошные двойки, и когда отец порол его ремнём - всё это была лишь расплата авансом за будущий триумф.
И вот мы встретились…
То есть, что значит встретились? Меня он, собственно, не заметил. Он был новичком, героем дня, диковинкой. К его рыжей физиономии были прикованы все взгляды, в то время как ему наши лица ещё предстояло научиться различать где-то через месяц.
Зато он увидел Олю. Да и как можно было её не увидеть!..
Так вот, рыжий обратил внимание на Олю и - конечно же! - не для того он, поротая задница, терпел лишения, не для того сопротивлялся, дубина, проникновению в голову знаний, а в душу поэзии, чтобы его охватил трепет, нерешительность или сомнения. К тому же, рыжий не знал, что дружбу не предлагают, - и в этом было его преимущество. На первой же перемене он подошел к ней и сказал: "Давай дружить".
И Оля легко ответила: "Давай", - разом перечеркнув все мои завоевания.
В этот день ее портфель из школы понес он. А я, по инерции, плелся рядом, пока не опомнился и не сообразил, что выгляжу глупо. Тогда я свернул в какой-то пе реулок, и Оля - вот ирония судьбы! - удивилась и, похоже, обиделась: почему это я сворачиваю, когда нам по пути?
Потом, впрочем, она перестала удивляться. Рыжий сыграл свою роль - и только. Он снял с Оли табу, расколдовал царевну, но сам оказался далеко не королевичем Елисеем и скоро вынужден был отступить перед длинноногими спортсменами и причесанными на косой пробор звездами школьной самодеятельности…
Здесь можно бы поставить точку. Собственно, на этом именно месте её и поставил когда-то в своем дневнике один разочарованный юноша. Но он не знал еще, что жизнь долго казнит умных мальчиков, затвердивших разные высокие изречения.
Первая любовь не проходит так легко. Долго еще оставался я для Оли преданным другом детства, подставлял плечо в трудные минуты, врачевал её сердечные раны, забыв про свои. Мне суждено было дождаться самого обидного дня в своей жизни, когда не девчонка уже, а девушка, чужая невеста, связанная, как я догадывался, кое-чем покрепче клятв и обещаний, ошеломила меня неожиданным признанием: "Эх, Колян, Колян, - сказала она. - Почему ты не написал мне тогда "давай дружить"? Ведь ты нравился мне больше всех других мальчишек"…
Глупую мою голову, набитую идиотскими истинами, спасло в тот момент лишь отсутствие рядом подходящей стены.
Как я презирал себя!
Какими называл словами!
Каким несчастным себе казался!..
И, конечно, не мог предположить тогда, что когда-нибудь скажу по-другому: как хорошо, что мне посчастливилось все это пережить! Что не захочу потом возвратить и перекрасить ни единое мгновенье, что - благодарный судьбе за все случившееся со мной - буду повторять вновь и вновь:
Нет, первая любовь, не сбывайся никогда! Останься болью, электрическим ударом в сердце - когда вдруг мелькнет в толпе похожий профиль, золотым летним дождем, сладким воспоминанием о трепете от первых прикосновений. Останься девочкой-недотрогой, пролейся не любовным потом, а слезами и стихами.
Книги
Поскольку человека, как установлено специалистами, формируют семья, улица и школа, а мы трем названным институтам, по мере сил, воздали должное и даже про любовь - сверх того - поговорили, эту последнюю главу можно было бы, наверное, не писать. Однако некоторые ранние воспоминания, а также недавние встречи не дают мне покоя и подталкивают если не на спор с авторитетами, то, по крайней мере, на кое-какие поправки и дополнения.
Прежде всего, мне хочется рассказать про один интересный случай с учеником нашего класса Валькой Исаевым.
Семья и школа старательно формировали трудного человека Вальку. Особенно усердно работал в этом направлении его отец (то есть, на самом деле отчим), который воздействовал на внутренний мир Исая посредством формирования его внешнего облика.
- Вот я тебе, черту, бока пообтешу! - говорил обычно отчим. После чего он хватал что под руку подвернется: ремень, хворостину или одно из орудий своего кустарного производства - сапожную колодку - и начинал в буквальном смысле обтесывать провинившемуся пасынку бока.
Казалось, от этого неустанного формирования тропка к Валькиной душе давно заросла лебедой, крапивой и прочим чертополохом.
Но так лишь казалось.
Однажды учительница прочла нам за два урока трогательную книжку "Нелло и Патраш". Валька на этот раз не мяукал, не кукарекал, не стрелял алюминиевыми пульками по затылкам отличников. Он слушал не шелохнувшись. А потом подошел к учительнице и отрывисто сказал:
- Дай книгу!
- Ты что это, Исаев, совсем ошалел?! - возмутилась Варвара Петровна. - Научись сначала разговаривать!
- Дай! - повторил Валька. - Ну, дай!
- Иди, Исаев!.. Иди - не хулигань здесь, а то я тебя живо к директору отправлю! - пригрозила Варвара Петровна.
Валька отступился.
Но на другой день он пришел за книгой вместе с матерью.
Мы впервые увидели мать Исая - худую, распатланную, похожую на цыганку.
- Родненькая, красавица! - рыдающим голосом запричитала мать Исая, увидев Варвару Петровну. - Дай ты нам эту книжку - ведь там про папку нашего написано.
- Про какого еще папку? - изумилась Варвара Петровна и строго взглянула на Вальку. - Исаев!.. Что ты там опять наболтал?
Бледный Валька молчал, не поднимая глаз.
- Да милушка, да заступница! - умоляла мать. - Да отдай ты ему книжку, христа ради! Ведь извелся парень-то, погляди!.. Да не порвем мы ее, золотая ты моя, - в бумажке будет лежать завернутая, хоть за божницей!..
- Господи, это чушь какая-то! Дикость! - пятилась Варвара Петровна. - Да поймите вы, мамаша, - книга библиотечная. Ну, что же это получится, если сегодня мы одному книжку отдадим, завтра другой себе потребует, послезавтра - третий?
Это был фальшивый довод - никто, кроме Исая, не собирался требовать себе книг. Но Валькину мать он обезоружил.
- Ох, твоя, видать, правда, голубушка, - сказала она. - На всех-то на них книжек где же напасешься. Да только парень у меня - веришь? - заболел прямо: про папку, говорит, там написано - и все.
- Это он недопонял, - смягчилась Варвара Петровна. - Ты, Валя, подойди ко мне после уроков, я тебе еще почитаю. Там совсем не про твоего папку.
Так Варвара Петровна сберегла библиотечный фонд от разбазаривания, попутно одержав еще одну победу над непокорным Валькой Исаевым… Только, черт его знает, может, надо было отдать тогда этому психу Вальке книгу? Пойти к библиотекарше, сговориться с ней по-хорошему. Или сказать, что книга, мол, потеряна. Ведь не съела бы библиотекарша Варвару Петровну.
Мы стали с тех пор гораздо богаче. У нас теперь много книг. Даже очень много. Но по-прежнему ощущается нехватка в людях, способных обливаться слезами над вымыслом.
Несколько лет назад на одном светском рауте я оказался в компании идеально сформированного человека. Кроме школы, улицы, семьи, его пять лет формировал институт, затем - аспирантура, профессура и несколько международных симпозиумов. Так что с этой стороны все у него было в порядке.
Не помню уж, в связи с чем я процитировал две известные строчки Маяковского.
Собеседник мой наморщил лоб, уловив что-то смутно знакомое.
- Это, простите, не из того ли стихотворения, где "онанисты, кричите ура"? - спросил он и сочно хохотнул.
Мне стало грустно. Я понял, что "земля" его прочно покоится на трех "китах", по четвертый "кит" - белый "кит" прекрасного - когда-то давно проплыл мимо, выбросив прощальный фонтан, из которого на поверхность этой скудной земли упала одна-единственная соленая капля.
Скажи мне, какие книги ты читаешь, - и я скажу кто ты.
С книгами, как с людьми: можно попасть в хорошую компанию, можно в дурную, а можно и вообще остаться без друзей - одному-одинёшенькому.
Наверное, у этого ученого дяди в детстве были плохие "друзья" или их совсем не было, а теперь, когда он вынужден читать одни авторефераты кандидатских диссертацией, трудно увлажнить давно закаменевшую почву.
Это я хорошо знаю по собственному опыту.
Вот что должен прочесть я в ближайшее время:
Роман одного графомана "Колеса скрипят", объемом в тысячу двести страниц, написанный по железному принципу: "Чтобы словам было тесно, а мыслям просторно". Словам в этом произведении так тесно, что тесемки на папке не сошлись, и автор принес её мне перевязанной крест-накрест бельевой веревкой. Этой плитой бумаги можно свалить с ног быка. "Скрипят" не только "колеса". Прогибаясь, поскрипывает под тяжестью папки столешница. Нескольким же крохотным мыслям, разбросанным по страницам романа, просторно, как охотнику в якутской тайге.
Две общих тетради стихов пенсионера X. - тетрадь лирическую и тетрадь гражданскую. В каждую из них автор вложил по хвалебному отзыву о своем творчестве. Написаны отзывы двумя знакомыми мне поэтами, людьми весьма и весьма достойными. Не знаю, чем запугал неутомимый пенсионер уважаемых мастеров слова, но дело, кажется, нечисто. Ибо первая тетрадь (я успел заглянуть в нее) начинается стихами:
О, почему я не берёзка?
Не дуб,
не клен,
Не ихний тёзка?!
Вначале же второй стихотворец сообщает, что:
На дне океана
Уж бурятся вышки -
Из недров земли
Добывают излишки.
Наконец, меня ждет только что вышедшая книга моего приятеля - повесть о мужественных первопроходцах суровых земель. Приятель мой, как говорится, далеко не Лев Толстой, но он удачно поместил свой скромный капитал в святую тему освоения Севера - и покладистые землепроходцы много лет везут его от книжки к книжке.
Через несколько дней приятель ко мне заедет. В глазах его будет немой вопрос.
- А знаешь, старик. - словно бы приятно изумляясь, скажу я. - Оч-чень неплохо!
Лукавые люди, мы давно избрали эту удобную форму. Мы не говорим друг другу решительное "хорошо" или убийственное "плохо". Мы придумали странное словосочетание, нечто вроде Тяни-Толкая: "очень неплохо". Стоит убрать довесочек "очень", как от оставшегося слова повеет холодом. Тяни-Толкай сразу попятится в сторону "плохо". По стоит схватить его под уздцы ещё одним "очень" - как он загарцует уже в сторону "гениально". Важно лишь не оговориться. Один мой знакомый как-то сказал своему приятелю вместо "очень неплохо" - "очень неважно", и, хотя суть оценки вроде бы мало изменилась, знакомый нажил себе кровного врага.
Конечно, я не оговорюсь - мой приятель останется доволен. Даже пенсионера X. я не успокою, заверив его, что он вполне дуб, или уж, по крайней мере, тезка - и напрасно себя недооценивает. Вместо этого я посоветую ему учиться у классиков - совершенствовать форму и содержание.
Но, боже! - как не зачерстветь душе в такой компании, как не испортиться характеру!
Спасибо детству. В детстве подобной литературы я не читал.
Первая книжка, не помню как доставшаяся мне насовсем, была без титульной страницы, но зато начина лась она словами, от которых у меня сразу перехватило дыхание:
По синим волнам океана,
Лишь звёзды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несётся,
Несётся на всех парусах…
Дальше оказалось еще тревожнее и загадочнее:
Не гнутся высокие мачты,
На них флюгера не шумят,
И молча в открытые люки
Чугунные пушки глядят.
Когда я дошел до того места, где сказано про императора, что "зарыт он без почестей бранных врагами в сыпучий песок", меня прямо мороз продрал по спине. А следующие грозные строки:
Лежит на нем камень тяжёлый.
Чтоб встать он из гроба не мог, -
прозвучали как залп из тех самых угрюмых пушек, которые молча смотрят в открытые люки.
Это был тоненький томик Лермонтова - десятка полтора стихотворений. Я вызубрил их наизусть и только тогда понес свое сокровище в библиотеку. В то время, чтобы записаться в библиотеку, надо было сдать какую-нибудь книжку.
Другой, похуже, у меня не было, и я, поколебавшись, решил расстаться с этой.
- Что у тебя, мальчик? - спросила библиотекарша. - Лермонтов. Мэ, Ю… Нет, мальчик, ничего не выйдет: здесь не хватает страничек, а мы плохих книг не берем.
Если бы эта тетенька умела читать в глазах пацанов, прижимавших к груди свои первые книжки, она немедленно записала бы меня в свою библиотеку не рядовым, а почетным читателем. Но она не умела. А может, и умела, да кричащие письмена эти не трогали её душу.
…"По синим волнам океана, - шептал я, глотая слезы. - Лишь звезды блеснут в небесах"… Плохая книга? Эта книга плохая?! Ну, нет! Даже с половиной страничек, даже порванная, склеенная, замусоленная, она осталась бы самой прекрасной книгой на свете… "По синим волнам океана"…
В библиотеку я смог записаться только в четвертом классе. И сразу же попросил дать мне "Конька-Горбунка". Библиотекарша глянула на меня с недоумением. Стоявшие рядом мальчишки рассмеялись, и один из них поддел меня, негромко сказав: "Мама, дай титю". Сами они караулили, кажется, рассказы о Шерлоке Холмсе.
Плевать мне было на их насмешки. Читал я уже про Шерлока Холмса. И про Шерлока Холмса, и "Униженные и оскорбленные" читал, и даже кое-что ещ. А "Конька-Горбунка" - нет. Сестра таких книг в дом не приносила.
Я засунул книгу почему-то не в сумку, а за пазуху, под рубашку, и пока бежал домой, сердце мое радостно тукало в её твёрденькую обложку.
Дома я бросил сумку с тетрадками, схватил кусок хлеба, забрался с ногами на лежанку, стоявшую за печкой, и…
За лесами, за горами,
За широкими морями,
Не на небе, на земле
Жил старик в одном селе…
С чем сравнить такие мгновения?! Не знаю… Возраст - с одной стороны, и обязанность читать жаждущие сравниться с дубами и кленами - с другой, сильно остудили воображение.
Но я точно помню: книги формировали нас легче и лучше, чем институты, официально уполномоченные формировать. Они учили честности, прямоте, бескорыстию, справедливости, - не повторяя надоедливо: не ври, не завистничай, не жадничай.
Они призывали к действию.
Когда мы с дружком моим Эдькой прочли "Черную стрелу" Стивенсона, то сделали себе по луку, нарезали черемуховых стрел, оснастили их жестяными наконечниками и, для начала, испробовали свое оружие на тыквах. За четыре измочаленных тыквы была нам устроена грандиозная трепка, но зато потом мы целый месяц держали и суеверном страхе всех грыжевиков улицы Аульской, Kaждый вечер то одному, то другому из них вонзалась в ставню черная стрела. Выскочивший на улицу в одном исподнем, хозяин с матерками выдергивал ее, а выдернув, обнаруживал намотанную возле наконечника бумажку, с которой скалился жуткий череп.
А после "Тимура и его команды" разве не мы распилили на дрова инвалиду финской войны Ишутину все брёвна… заготовленные им, как выяснилось впоследствии, для строительства новой бани "по-белому" - вместо старой, которая топилась "по-черному".
Не могу теперь припомнить всех наших книжных игр. Скажу только, что для меня лично одна из них оказалась пророческой.
Однажды я опаздывал к началу игры в "синие" и "красные", и, когда появился на улице, все должности были уже разобраны.
- Ты кем будешь? - спросили меня.
Я только что прочел удивительную книгу "Возмутитель спокойствия", был свежо влюблен в ее героя, побеждавшего свирепых воинов и могучих правителей одной веселой мудростью, и поэтому заявил:
- Я буду Ходжа Насреддин.
Ну, ладно. Ходжа так Ходжа. Ребята с нашей улицы не очень-то читали книги - им негде было взять их. Раз человек желает быть каким-то Ходжой - значит, существовал такой полководец.
Но оказалось, что это еще не все.
- А как зовут твоего коня? - спросили они. - Вот у него, - кивок в сторону напыжившего грудь "Буденного", - коня зовут "Казбек".
- А у меня не конь, - тихо сказал я. - У меня ишак.
…Разве я мог знать тогда, что делаю выбор на всю жизнь.
Послесловие
Несчастны, несчастны сочинители, которым обязательно нужен слушатель. Едва допечатав страничку, такой литератор вынимает ее из машинки и несёт на кухню - жене.
- Вот послушай-ка, что получилось, - говорит он. Жена обреченно вытирает руки о фартук и присаживается на краешек стула.
- Ну, - вздрагивает она через минуту, прослушав ничего не говорящий ей отрывок, - а что дальше?
- Дальше, дальше! - обижается сочинитель. - Разве в этом дело… Ты стиль оцени. Язык почувствуй.
В праздничной компании, дождавшись, когда гости сомлеют от пельменей и водки и утратят способность сопротивляться, сочинитель, прижимая руки к груди, просит:
- Позвольте, друзья, прочесть вам рассказ. Горяченький. С колёс. Только что дописал. Буквально сегодня.
Он знает, что делать этого нельзя, что слова, не одетые в броню типографского шрифта, беспомощны, как только что вылупившиеся и не успевшие обсохнуть цыплята, но - не может остановиться.
Увы, покорный наш слуга относится именно к такому типу сочинителей.
Не дав этим заметкам отлежаться, не выправив как следует орфографические ошибки, я поспешил размножить рукопись и понёс её друзьям-приятелям - на суд их и приговор.
Друзья, давно смирившиеся с неотвратимостью подобных моментов, изобразили на лицах интерес, а иные старательные даже нетерпение: дескать, иу-ка, ну-ка, - что ты там снова отчубучил?