- А что я с твоей рыбкой буду делать?! Знаешь, какой кавардак идет в городе? Слыхал? - Откинув шапку на затылок, он снова шагнул к двери: - Говорил этому дурынде, Миронычу: не принимать больше рыбы! Куда ее, что с ней делать, когда в городе такое...
И, скрываясь в конюшне, сердито пробурчал:
- Помощь нужна будет - заходи!
Отупело разглядывая зажатые в руке червонцы, Антон долго стоял возле конюшни... Потом, очнувшись, понуро двинулся к калитке.
"Вот те и раз! Как же быть-то? - размышлял ловец, шагая по берегу. - Две сотни должно причитаться..."
В эту зиму он особенно отчаянно облавливал рыбные ямы, ходил на самые рискованные дела, надеясь, что к весне будет иметь и свою бударку, и свои сети, и свои снасти.
"И заимел бы, - уже примирялся с обсчетом Антон, - ежели не слегла бы Елена да не тянула сохранность..."
Ловец подходил к своей мазанке и только тут заметил, что в руке у него червонцы; беспокойно взглянув по сторонам, он поспешно сунул их за пазуху.
Когда Антон вошел в кухню, из горницы послышался слабый, дрожащий голос Елены:
- Антошенька...
- Я, - недовольно отозвался ловец.
- Антошенька...
- Ну?
- Есть хочется... Молочка бы мне...
Не отвечая жене, Антон вытащил из-за пазухи деньги и переложил их в карман шаровар; сняв ватный пиджак и швырнув его на скамью, прошел в горницу.
На деревянной кровати уже год лежала больная Елена: была видна только взлохмаченная голова рыбачки, а туловище под одеялом было почти неприметно - она, казалось, исхудала дотла, и кости ее словно усохли.
Возле кровати возилась пятилетняя Нина.
Антон выдвинул из-под стола самодельный дощатый сундучок, ушел обратно в кухню.
- Антошенька... Молочка...
Поставив сундучок на скамью, ловец отомкнул замок; среди разного инструмента он отыскал голубую банку из-под монпансье "Ландрин" и, пряча ее подмышку, прошел в угол, за печку.
Высыпав на стол аккуратно сложенные кредитные билеты и присоединив к ним только что полученные от Дойкина, Антон стал торопливо развертывать и подсчитывать их.
- Антошенька...
- Не мешай!
- Молочка бы...
- Погоди!
Отодвинув одну подсчитанную стопку денег на край стола, ловец зашептал:
- Это - на сетки...
Составляя вторую стопку, он еще тише прошептал:
- А это - на снасти...
Собрав остатки денег, он присел на табуретку:
- Ну, а это, скажем, на всякую мелочь: на ловецкий билет, на балберы, на сторожья...
На лбу у него набухла толстая, словно хребтина, жила.
- А на бударку?.. - Антон растерянно посмотрел на опустевший стол. - Может, я обмишулился?
Трясущимися руками он начал пересчитывать деньги.
- Антошенька, молочка...
Жила на лбу у Антона возбужденно задрожала.
- Молочка!.. - озлобленно передразнил он жену. - Фу ты, чорт... Со счета сбился!
И ловец снова стал проверять стопки денег. Выходило, как и прежде, - три стопки, а четвертой, на бударку, не хватало.
"Перед ледоставом, - сумрачно припомнил он, - так же вот получилось. А прошло четыре месяца... Три раза за эту пору с Алексеем Фаддеичем подсчитывался. Раз полную сотню целковых получил, потом сорок, сегодня семьдесят. А все одно и то же - на бударку нехватка".
- Молочка бы, Антошенька...
"Бударку целую съела со своим молочком! - гневно ответил он в мыслях жене. - Все молочка тебе! Год уж молочничаешь!.."
В кухню вбежала Нина и, увидев на столе деньги, радостно всплеснула ручонками:
- Мамка! У батяши, ой, сколько!..
Антон быстро подхватил дочь на руки и, пригрозив ей, шепнул на ухо:
- Конфетку куплю!
А Елена тянула свое:
- Молочка...
Загородив спиною стол, ловец сурово сказал:
- Денег, Елена, нету... - и погрозил дочке.
- А сохранность, Антошенька?
- Вся вышла...
Помолчав, Елена прерывисто заговорила:
- Алексея Фаддеича попроси... Даст!.. Под улов или как... Сходи!..
- Не даст теперь. В городе-то вон что творится - жмется он!..
- О-ох, Антошенька...
Посадив дочку на стол, Антон опять шепнул ей:
- За конфеткой сейчас пойдем, - и стал сызнова пересчитывать деньги.
Глава шестая
Над Островком мирно качались столбы дыма, - они тянулись из труб, едва приметных среди наваленного буграми на крышах снега.
Рыбачки готовили завтраки - жаренную на горчичном масле рыбу.
На берегу и в проулках было пусто; ловцы, взволнованные на короткое время событиями с Колякой, дойкинской лошадью, отсутствием Дмитрия, Василия и других, расходились по домам.
Тревога улеглась. Ловцы торопились к завтраку. Они должны спешно заканчивать зимний подледный лов - весна уже не за морями! - и начинать подготовку к весенней путине.
Одни, даже не отведав в это утро жареной рыбы, укрылись в амбары и начали перетряхивать сети, другие озабоченно ходили вокруг перевернутых вверх днищем посудин, намечая, как законопатить и осмолить их.
Глуша, проходя мимо дома, где жила сестра Дмитрия, увидела через низкий камышовый забор, как во дворе Елизавета с мужем торопливо разбирали под навесом сети.
"Жадюга! - обругала Глуша сестру Дмитрия и отвернулась. - Не подумает даже о своем брате: где он и что с ним"
И, не переставая размышлять о Дмитрии, еще быстрее зашагала...
Не доходя нескольких домов до Краснощекова, она встретила Василия Безверхова - члена правления районного кредитного товарищества ловцов. Он вместе с Дойкиным решал судьбы ловецких заявок на кредиты. Рассказав ему про неудачное посещение Дойкина, Глуша убеждающе попросила:
- Поговорил бы ты с ним, Вася.
- О чем?
- Да о лошади! Ты ведь с ним как брат-сват.
- А ты еще раз сама сходи к нему да попроси по-хорошему, без всяких приказов Андрей Палыча. Сама попроси! - Василий поспешно разгладил реденькую рыжую бородку и так же поспешно зашагал в сторону берега.
"Подхалим дойкинский!" - подумала Глуша о Василии и заспешила к Захару Минаичу.
Краснощекова застала она одного; он сидел за столом и, то и дело нагибаясь, разглаживал омертвевшие ноги.
- Доброе утро, Захар Минаич, - приветствовала его Глуша.
- Здравствуй, дочка, - и Краснощеков, подхватив ноги под колени, вдвинул их под стол; был он в одних сподниках и нижней рубахе.
Заметив это, Глуша смутилась, но Краснощеков указал глазами на табурет:
- Садись, дочка. Чего скажешь?
- Просьба, Захар Минаич, у меня. - Глуша опустилась на табурет. - К батяше хочу на маяк съездить. Лошадь мне бы на часок-другой.
- А что с батькой?
- Ничего... - Глуша потупила глаза. - Митрий Казак там. С относа...
-- Аа-а... - Краснощеков ухмыльнулся. - Митрий... Знаю, слыхал...
Он отряхнул пышную, по пояс, бороду.
- Захар Минаич, - Глуша приподнялась, - не откажи! Я за камышом потом съезжу для вас, как тогда ездила.
Краснощеков, слегка покачиваясь, продолжал разглаживать под столом ноги.
- Маловато тогда, дочка, привезла.
- Еще раз съезжу, Захар Минаич!
- Коли так, ладно, уважу.
И, вынув из-под стола руки, Краснощеков положил их на клеенку, - были они мясистые, в густой рыжей шерстя.
Кивнув та окно, он спросил:
- А с Колякой как там? - И у него дрогнули сытые, розовые щеки. - Какие разговоры идут? Что там?
- Ничего...
- Что говорят-то ловцы?
Глуша непонимающе посмотрела на Краснощекова.
- Ну, все-таки, что же говорят? - допытывался он. - Дурное чего-нибудь, или что?
Еще раз взглянув на Захара Минаича, Глуша нерешительно сказала:
- Говорят, что жалко Коляку... И еще: диву даются, как это его в относ не угнало...
- А дурного, дурного чего-нибудь не слыхала? Попался, может, в чем-то он, что-то сделал...
- Не слыхала, Захар Минаич. Все время на улице была, на берегу потом, а такого ничего не слыхала.
- Ага! Ну, так... - И, сразу подобрев, он снова отряхнул пышную бороду... - Найди Илью, он, должно быть, у Коляки, и скажи, чтобы запряг тебе жеребчика.
- Благодарствую, Захар Минаич!
- Ладно, сочтемся...
Когда Глуша вышла из горницы, Краснощеков почувствовал, что ноги его будто начинают оживать.
- Ну, слава богу! - он облегченно вздохнул и перекрестился на множество икон, которые, словно иконостас в церкви, были расположены по обеим стенам правого угла. - Кажется, с Колякой благополучно. И Глуша сейчас говорила, и Илья... Должно, Марфа напутала.
Но вспомнив, что до сих пор почему-то не приходит позванный Марфой кум Трофим Игнатьевич Турка, Краснощеков опять забеспокоился и начал старательно разглаживать ноги.
"Ох, уж эти ноги! - тяжко вздохнул он. - Отрубить бы их да пристроить деревяшки, как вон у Лешки-Матроса. И то было бы лучше, чем так маяться с ними!"
Двадцать пять лет беда с ногами у Краснощекова тянется: обморозил он их однажды на взморье, и с тех пор, как только расстроится Захар Минаич или думка тяжелая найдет, ноги перестают двигаться, а потом исподволь отходят, оживают.
Сколько горя перенесено из-за них!
А напасть эта вышла так. Сначала его накрыли в море ловцы при оборе чужих сетей и за это жестоко отомстили ему - протянули хребтиной подо льдом. Отошел Захар Минаич и пристрастился к новой, еще более легкой наживе: стал заниматься обловом запретных вод. Быстро приобретал состояние Захар Минаич, как вдруг захватили его стражники рыболовного надзора при облове богатейшей ямы. Он подался наутек, стражники открыли по нему стрельбу. Удалось Краснощекову скрыться с лошадью в приморских камышовых чащобах. Долго еще гремели выстрелы, а он все глубже и глубже забивался в камышевую крепь... Наступила ночь, и надо было выбираться домой. Лошадь порезала о камыш ноги и брюхо и, обессиленная, пала. Бросил ее Краснощеков и пошел... Была суровая зима, стояли лютые, жгучие морозы. Только к утру выбрался Краснощеков из камышей, ободрав всю одежду и в кровь исцарапав лицо и руки. Изнеможенный, он не в состоянии был двигаться дальше и, присев на лед отдохнуть, крепко заснул. Тут бы и смерть нашел себе Захар Минаич, но на счастье ехали мимо ловцы, заметили его и подобрали.
Хотели тогда еще, как только привезли его обмерзшим со взморья, отрезать ноги, - заартачился, не послушал доктора... Как на грех, в то время помог ему один знахарь. Выхворался будто Захар Минаич, но стоило ему первый раз побывать в волости и встретиться со стражниками рыболовного надзора, которые захватили его при облове запретной ямы, как сразу ноги перестали действовать. Захару Минаичу тогда не было точно известно: знали или не знали стражники, что именно он был в облове. Выведав в тот же день о том, что стража не знает об этом, он успокоился, и в ночь отошли, ожили его ноги.
С этого и пошло: как беда - отнимаются ноги!
Но все же можно было еще терпеть: с утра отнимутся, к вечеру отойдут, или с вечера отнимутся, к утру отойдут.
А вот спустя год после злополучной встречи со стражниками, в следующую зиму, случилось с Захаром Минаичем такое событие. Ехал он из города один и нагнал тихо шагавшую лошадь; в санях оказался известный богатей-рыбник казах Жумгали Култаев. Он крепко спал.
Окликнул его Захар Минаич раз, другой, а казах, прикурнув к ободке саней, спит да посапывает. Сани Краснощекова поровнялись с санями Култаева, Захар Минаич еще раз окликнул его.
"Наглотался в городе, - подумал Краснощеков, - после расчетов-то..."
И, привстав на колено, зорко оглянулся вокруг: длинный и узкий коридор протока был пуст, по бокам его стояли белые, заснеженные стены камыша.
"Верно, не пустой возвращается из города", - кольнуло Захара Минаича.
Нашарив в сене пешню, он еще раз осмотрелся, и когда сани сошлись вплотную, бок о бок с култаевскими, Краснощеков вскочил и со всего размаху трахнул казаха по голове ломом с деревянной рукояткой.
Култаев вскинул руки, словно пытаясь приподняться, но Краснощеков ударил его вторично, и казах, не издав ни звука, бездыханно сник на ободку саней.
Захар Минаич вывернул все его карманы и нашел в одном из них кожаный мешочек с деньгами. Он быстро вытащил Култаева из саней и, когда взглянул в его лицо, - отшатнулся.
У казаха натужно выперли глаза, - налитые кровью, они дрожали и, казалось, в упор рассматривали Краснощекова. Захар Минаич перекрестился и, подбежав к Култаеву, надвинул на его лицо шапку; схватив казаха за ногу, он поволок его к майне и сунул под лед.
Вогнав казахскую лошадь в камыш, Краснощеков покатил в обратную сторону и свернул в ближайший проток...
После этого целый месяц не действовали ноги у Захара Минаича, потом отошли, а через полмесяца совсем ожили.
К своим сбережениям присоединил он еще четыреста култаевских целковых и начал разворачивать скупное дело: купил рыбницу, прорезь, нанял работников... Неожиданно, перед самым выходом на путину, в Островок заявился из города судебный пристав. Перепугался Краснощеков, и ноги его омертвели. Пристав оказался в Островке проездом и скоро укатил обратно в город.
Целую неделю оставались неподвижными ноги у Захара Минаича.
С той поры и стало невмоготу: чуть что - и без ног Краснощеков, то на неделю, а то и на две...
И какие только меры не предпринимал он, чтобы избавиться от этого недуга, - благо что были скоплены большие деньги: сначала от обора чужих оханов, облова запретных ям, потом этот Култаев, рыбная скупка... Объехал Краснощеков лучших докторов Астрахани, Саратова, Казани. Был даже в клинике знаменитого профессора в Санкт-Петербурге. А сколько перепробовал он разных знахарей, колдунов, бабок... Ничего не помогло! И, решив, что недуг его - божье наказание за грехи, удалился он на год в Чуркин златоглавый монастырь. Откупил себе отдельную келью и зажил тихой, монашеской жизнью.
Прошло полгода смиренного жития в монастыре, и ни разу у Краснощекова не было оказии с ногами.
Целые дни молился он богу, молился за него и сам игумен, и в церкви происходили службы за здравие Захара Минаича, - тогда вся монастырская братия молилась за него.
Игумен был строгий, сухой человек с восковым лицом и жиденькими прядями волос на круглом, лбистом черепе.
Сошелся с ним Краснощеков характером, - деловой игумен был, умело управлял хозяйством обители: садами, водами, покосами... Быстро договорился с ним Захар Минаич об аренде богатых рыбою монастырских вод.
Вскоре Захар Минаич вышел из обители и иачал щедро снабжать игумена осетриной, севрюгой, икрой, вином, мукой-крупчаткой, а братию - обыкновенной частиковой рыбой и ржаною мукой; платил он монастырю за аренду вод и деньгами.
Доходная была эта аренда, и все шло гладко, как по ветру под парусом ловецкая посудина.
Задумал однажды Краснощеков расширить свое скупное дело; решив приобрести еще несколько судов, он задержал очередной взнос денег обители и стал экономнее снабжать не только братию, но и самого игумена.
Потом снова оттянул месяца на два взнос денег в обитель, - как раз в то время отправлял он в компании с одним купцом большую партию малосола в центральную Россию.
Игумен, неоднократно ласково напоминавший Краснощекову об его обязательствах по отношению к монастырю, неожиданно прислал грозное письмо, в котором говорилось, что на Захара Минаича за задержку денег и продовольствия обители подана архиерею и губернатору жалоба и что он, игумен, собирается Захара Минаича предать анафеме.
Перепугался Краснощеков, и ноги у него опять отнялись.
Не помог и монастырь! Все дело тут, как теперь понимает Захар Минаич, в тихой безмятежной жизни.
И до каких только казусов не доводили его эти ненавистные ноги. Во время войны с немцами Захар Минаич поставлял рыбу на оборону, на армию. Вызвало его один раз военное начальство срочно в Москву; забеспокоился он, и ноги его перестали двигаться. Грешил Захар Минаич в поставках: в середину тары с обыкновенной сельдью закладывал он недомерок, посылал рыбу с душком, были и другие у него грехи, поэтому и перетрусил.
После оказалось, что военное начальство вызывало Краснощекова для того, чтобы вручить ему награду - медаль за верную службу царю и отечеству...
А вскоре после революции заявились в Островок уральские казаки, которые хотели захватить волжский рыбный город. Шел тогда Захар Минаич на берег к казачьему офицеру с хлебом-солью, а тот как гаркнет на Захара Минаича: "А деньги где? А провизия где?.."
Подкосились ноги у Краснощекова, и повалился он на песок.
Ох, уж эти ноги!.. Вот и теперь - даже при этом малом, пустяковом случае с Колякой они уже не действуют.
Может быть, ничего еще и нет плохого, а они, проклятые, отнялись!
Перестав разглаживать ноги, Захар Минаич внимательно прислушался к шуму в сенях.
Скрипнула дверь, и боком вошел старый Турка. Он перекрестился на иконы и, не глядя на Краснощекова, хмуро сказал:
- Здравствуй, Захар Минаич.
- Мое почтенье, кум, - тихо отозвался тот и подумал: "Что-то имеет супротив меня, старый пес. Ишь, глаза прячет!"
Лицо Турки, покрытое рыжей шерстью, хранило внешнее спокойствие; только узкие, прищуренные глаза его ярко светились, и по тому, как он прятал их в могучее подлобье, прикрывая пучками мохнатых бровей, можно было догадаться, что Трофим Игнатьевич чем-то взволнован.
- Звал меня? - спросил он, опускаясь на табурет и вынимая трубку.
- Звал... - Захар Минаич откашлялся. - Занемог я немного, кум. С ногами опять беда... Вчера заезжал ко мне по пути из города председатель нашей кредитки - Иван Митрофанович Коржак. Ну, и рассказал о делах в городе, - жара там, кум! Беда, верно, и к нам заглянет...
Турка, продолжая прятать глаза в подлобье, сердито подумал: "У меня и так беда. А тебя надо бы поприжать, - всю жизнь поперек дороги всем стоишь".
- Говорит Иван Митрофанович, что не узнать города, - продолжал Краснощеков. - Арестовали, слышь, еще многих рыбников...
"Меня не арестуют, - сумрачно усмехаясь, думал Турка. - Я не подкапывался под власть, не посягал на нее, как ваши дружки в городе... вроде того же Полевого. Тебя вот, куманек, - да! - тоже могут взять за шиворот. Дойкина еще возьмут. А я что? Честным своим трудом живу, кровями живу, жилами своими, потом... И ты мешаешь мне: Коляку на обор моих оханов послал!.."
- Сажают в тюрьму, Трофим Игнатьевич, нашего брата без разбора... - Захар Минаич говорил долго, стараясь запугать кума, сделать его сговорчивым, но тот молчал и, не выказывая особого беспокойства, жадно тянул трубку.
Отряхнув бороду, Краснощеков в упор глянул на угрюмого Турку и решил переменить разговор:
- А улов как, Трофим Игнатьевич, у тебя? Благополучно выбрались с моря? Крестник мой как там, Яша?
Снова набив трубку махоркой, Турка закурил.
- С моря выбрались, слава богу, - и он часто задымил. - Только вот... Коляка...