Набат - Люфанов Евгений Дмитриевич 16 стр.


- Вот. И - сделаем... Только ты меня от себя отведи... Когда вздумаю, тогда буду с тобой, но не так, чтоб все время в мыслях была... Нынче - ладно. И любить нынче буду, а завтра - чтоб знать не знал... Это ничего, что ты ведьма, пускай... Только не оборачивайся ни в кого, не пугай...

Он был совсем пьяный. Катеринка уложила его и долго сидела, раздумывая обо всем, что услышала.

С утра ждала, когда он скажет, чтобы собиралась с ним в магазин - наряжаться, но он был хмурый, неразговорчивый, а напомнить ему о себе она не решалась. В полдень он куда-то поехал, - может, сам наряды ей привезет?..

Прислуживала цыганка Дятлову за обедом и смотрела на него, как на обреченного. Ничего он не знает, а ведь управляющий его изведет. Рассказать обо всем?.. Если бы заранее знать, что хозяин отблагодарит хорошо, а вдруг и там потеряешь, и тут ничего не найдешь? И решила пока молчать.

Как одурманенная ходила весь день, ожидая возвращения управляющего. Не она на него, а он на нее мару навел, затмив голову своими посулами.

Нарядов цыганке Лисогонов тогда не привез.

Приговорив нового кучера, зашел с ним к себе домой. Показал времянку, где жить, кучерскую одежду. Всеми условиями кучер остался доволен. Как и Спиридон Самосеев, верил и не верил в подвалившее счастье. Клятвенно обещал, что и морду наест и борода будет еще дремучее.

Кучер запрягал Вихря, а Георгий Иванович доставал из комода чистую рубашку, чтобы переодеться, и задержал взгляд на зеленой коробочке в форме маленького сундучка. Раскрыл ее - золотые сережки с бирюзовыми камешками. Оглянулся, прислушался. Варвара была в кухне, перебирала там с матерью лук.

"Катеринка обрадуется!.." - подумал Георгий Иванович и сунул коробочку в карман.

...Как от наваждения, очнулся Спиридон Самосеев от промелькнувшей своей кучерской недели. Спасибо Фоме Кузьмичу: вдоволь посмеявшись, он разрешил ему идти в шишельную. А управляющий удивился, увидев его опять на заводе.

- Ты зачем? Кто пустил?

Но, узнав, что так распорядился хозяин, больше ничего не сказал.

Через день после этого вышел Самосеев в обеденный перерыв во двор и увидел: стоит перед конторой Вихрь, запряженный в ковровые санки, а на облучке - бородач в кучерской поддевке, перехваченной красным гарусным кушаком, и в шапке, отороченной лисьим мехом. В ожидании управляющего новый кучер закусывал: складным ножом отрезал от шматка сала пласт за пластом, накладывал на хлеб и неторопливо жевал.

"Мое сало жрет, сволочь!.. - с озлоблением смотрел на него Самосеев. - И во всей одеже моей..."

Из конторы вышел управляющий, сел в санки, и кучер, шевельнув вожжами, прикрикнул:

- Эх, залетный!..

Вихрь размашистой рысью рванулся с места.

Глава девятнадцатая
НАКОПЛЕНИЕ СИЛ

- Эй, сынок!.. - окликнул на улице Алексея Брагина квартальный Тюрин. - Подь-ка сюда.

- А-а, Анисим Фаддеич!.. - подошел к нему Алексей, как к давно знакомому.

Тюрин внимательно осмотрел его с головы до ног, словно стараясь найти какие-то изменения, происшедшие с ним за неделю, поправил шашку, откашлялся.

- По какой надобности ходишь тут?

- А почему бы мне не ходить? Разве запрещено?

- Я не про запрет говорю, а про надобность спрашиваю.

- Да вот подошла надобность - и иду.

- Квартиру сменить не желаешь?

- Нет, не желаю пока.

Тюрин вздохнул и неодобрительно покачал головой.

- Большие неудобства мне доставляешь. Далече за тобой наблюдать.

- А вы возьмите меня к себе, - предложил Алексей. - Вот и близко будет. С утра до ночи буду тогда на ваших глазах.

Тюрин поправил усы, испытующе посмотрел на молодого Брагина и, подумав немного, сказал:

- А что ж, можно... Закуток тебе будет удобный. От печки занавеской его отгородим. Надо с приставом поговорить.

- Вот видите, как хорошо. Сразу договорились, - улыбнулся Алексей. - И мне под вашей охраной будет спокойней, и вам без забот.

- А почему в родительском доме тебе не живется?

- Да так вот... не живется, Анисим Фаддеич.

- Законный наследник - ты. А допустил, что зять всем управляет.

- На то он и управляющий.

- Да, но ты такое пойми: ежели ты неблагонадежный да твой хозяин - маляр тоже на подозрении, что ж тут хорошего выйдет? - вразумлял его Тюрин.

- А по-моему, для вас, Анисим Фаддеич, это кстати. Сразу можете за двумя наблюдать, - сказал Алексей.

Давно бы Тюрин прикрикнул на него, но обезоруживал его Брагин своей вежливостью. Редко когда приходилось слышать городовому, чтобы его по имени-отчеству называли, и он невольно смягчал голос.

- Чем теперь занимаешься?

- Как и в прошлый раз сообщал вам, - малярничаю.

- И не срамотно такое занятие для тебя?

- Да нет, ничего.

- А книжки какие читаешь?

- Как вы мне советовали, больше божественные.

Тюрин недовольно поморщился, еще раз поправил шашку и кашлянул.

- Не задуривай. Не глупее тебя. А когда спрашивают - отвечай. Вот как поселю к себе, тогда и взаправду божественное почитаешь. Библия есть у меня. Толщенная книжища, надолго хватит тебе.

- Отлично, Анисим Фаддеич! - воскликнул Алексей. - Хлопочите у пристава. Я к вам с удовольствием перейду. Будьте здоровы. Теперь уж до той недели...

Уйдя из дому, он поселился у маляра Михаила Матвеича Агутина. Сын Василий в солдаты взят, дома у маляра только старуха-жена.

Не только угол, но и заработок дал Агутин своему жильцу. Увидев, как Алексей пересчитывал последние медяки, сказал:

- Прочухались люди, вспомнили, что Агутин на свете живет. Три заказа вчера получил. Коль не побрезгуешь, могли бы мы, Алексей, с тобой стаковаться. Что заработаем - пополам разобьем. Как тебе это глянется?

Глянулось Алексею хорошо, и он стал подручным у маляра.

- Погоди, мы с тобой скоро голубей гонять станем, - как мальчишку, прельщал его Агутин. - У Федьки Загляда - ух! Сибирский глаз! Турманы хороши. Огнецветные. Парочкой у него разживемся, да еще и других вертунков заведем.

Узнала мать, что ее Алешенька ходит работать с маляром, - ахнула. Для того ли учили его? Варе тоже неприятно было знать, что брат дошел до такой жизни, но не упрекала его. А мать при встречах и стыдила и увещевала по-хорошему. Уговаривала помириться с Георгием Ивановичем да попросить его, чтобы он подыскал чистую должность: либо приказчиком, либо писцом. У себя на заводе устроить бы мог. Алексей сначала смеялся, а потом строго сказал, что если мать еще заговорит об этом, то перестанет заходить.

А брагинские соседи так рассудили:

- Хоть и говорится, ученье - свет, ан наука тоже голову затемняет. Вон он, доучился, - ходит купоросить да шпаклевать.

Спрашивали Лисогонова:

- Как шурин-то поживает?

Георгий Иванович в ответ безнадежно махал рукой:

- Не спрашивайте... Наделил бог родственничком... Отца в могилу загнал, теперь и мать туда же толкает... Неужто я, при моем возвышенном положении, не мог бы его устроить как надо?.. Не желает он, видите ли. Шаромыжничать больше нравится.

- Сказывают, что малярничает.

- Забулдыгу себе нашел, чтобы вместе пьянствовать. А мы должны за него перед полицией отвечать. Это ли не позор?! А черт его знает, что у него на уме. Может, завтра обворует кого, а не то и зарежет. Либо сопьется, либо в разбой ударится, иного пути ему нет. Опрохвостился полностью.

- Да уж если связался с Агутиным-маляром, то, похоже, дальше катиться некуда. Вот тебе и студент!

Агутин познакомил Алексея с помощником начальника станции Симбирцевым, и, придя к нему в гости, маляр со своим подручным засиделись до поздней ночи.

Говорится, чтобы человека узнать, надо пуд соли с ним съесть. Так, да не так. Агутин с большим интересом наблюдал, как с первых же слов сходились люди на большую дружбу.

Федору Павловичу Симбирцеву было сорок пять лет. Сухощавый, с посмеивающимися глазами, легкий и быстрый в движениях, он и выглядел и чувствовал себя значительно моложе своего возраста. Ни седины в волосах, ни морщин на гладко выбритом, почти всегда улыбающемся лице. Казалось, что жизненные тревоги обходили его стороной. На самом же деле неприятностей хватало и на его долю, но в каждом случае Симбирцев говорил, что это еще не самое худшее. В свое время его исключили из гимназии за неуместный и дерзкий спор с законоучителем о сотворении мира.

Выгнали со службы за пристрастие к чтению недозволенных книг, которые не только сам он читал, но и давал своим сослуживцам.

Пробыл больше года в тюрьме и три года в ссылке за участие в крестьянских волнениях.

- Это еще ничего, - говорил он тогда. - Могли бы каторгу дать.

Он и на каторге сказал бы, что это еще не самое худшее, - могли бы повесить. И, лишь стоя у виселицы, наверное, сделал бы вывод, что это уж действительно худо.

- Ну-с, народничаем, молодой человек? - сразу же спросил он Брагина, едва успевшего раздеться в тесной прихожей.

- Боюсь, обману ваши ожидания, - ответил Алексей.

- То есть?

- То и есть, что не то.

- А точнее?

- Если скажу, что марксист, продолжим дальше знакомство или ограничимся этой встречей в прихожей? - с настороженностью спросил Алексей.

Симбирцев распахнул дверь в комнату и громко сказал:

- Вера, встречай гостя и накрывай стол. Сегодня праздник у нас.

Вошла жена Симбирцева, интересная женщина с легкой сединой в волосах. Улыбнулась, и от уголков ее губ разбежались морщинки.

- Здравствуйте, - подала она Брагину руку, как давнему знакомому, обрадованная его приходом.

- Теперь, Вера, налетим на Касьянова, - куда пух, куда перья, - потирая руки, говорил Симбирцев и, перехватив вопросительный взгляд Брагина, пояснил: - Телеграфист у нас. Неисправимый народник. Сколотил вокруг себя группу и сбивает людей с настоящей дороги. Поможете нам расправиться с ним.

Агутин был доволен, что приведенный им гость понравился хозяевам. Так встречают только близкого, своего человека, интересуясь всем, о чем он говорит.

Пили чай, и Алексей делился столичными новостями. Рассказать ему было что. В Петербурге посещал собрания подпольных кружков, слышал споры марксистов с народниками, встречался с рабочими Выборгской стороны, принимавшими участие в стачках, и помогал сам распространять листовки, призывавшие выборжцев к организованной борьбе.

Симбирцевы особенно интересовались спорами марксистов с народниками, а Агутин сидел и удивлялся: почему они радуются, что их же товарищей по тайным революционным делам Алексей костит на все корки.

- Нет, Алешка, тут что-то не так, - неодобрительно заметил он. - По самому слову сужу, что ежель они народники, то, значит, стоят за народ. А ты их поносишь немилосердно. Гоже ли так?

- Гоже, Матвеич, - ответил Симбирцев. - В народе разные люди есть. Бедняки и богачи все вместе - народ. А за общей широкой спиной народа и Дятлов будет неразличим.

- Так ведь не за богатеев они, а, должно, за неимущий народ, - снова заметил Агутин.

- Рабочих ни во что они ставят, а всю силу видят лишь в мужиках.

- А мужики, что же, не сила?.. Мужиков-то побольше, чем городских.

- Мужик мужику рознь. Один - богач, а другой - в батраках у него. И в один кулак эту силу не соберешь. Каждый мужик о себе самом больше думает, чем о других.

После этого вечера сложившаяся десятками лет жизнь Агутина круто повернула с проторенной дороги на новый неведомый путь. Смотрел он на Алексея и думал: молодой парень, и впереди у него неоглядная жизнь. Гимназию кончил, на доктора стал учиться. Ну, ладно, не вышло. Произошла осечка по молодости, вернулся сюда. Мог бы человек и тут безбедно прожить. Дом имеется, и Алексей полновластный хозяин его. С той же отцовской бахчи всегда свою копейку может иметь, если даже никуда служить не поступит. Женись да плоди детей себе на утеху. Нет, не нужно ему этого ничего.

О Симбирцеве думал: вовсе в достатке живет человек. И квартира, и жалованье, и на станции от всех почет-уважение, - живи, радуйся своим дням. Когда-то оплошность случилась, в тюрьме и в ссылке пришлось побывать. Призадумайся после этого. Жизнь к тебе опять повернулась милостиво, образумься. Нет, не хочет человек образумиться. Наоборот, жалеет о том, что немало времени пришлось потратить именно вот на такую спокойную жизнь. И своим местом не дорожит и тюрьмы не страшится, если опять в нее угодит.

А те, что на каторгу да на смерть идут?..

Утром, когда маляры пошли на работу, старуха диву далась: опохмеляться Михайло не стал. Забыл, что ли, или в трактир по дороге зайдет? А зачем в трактир, когда дома есть?.. Хотела окликнуть его, но он был уже за калиткой. Вернется - удачи не будет ему. Пусть уж идет, как идет.

Пришли маляры к хозяйке, у которой подрядились выкрасить к пасхе полы, поставили ведра с краской, приготовили кисти. Михаил Матвеич присел посреди пола, подозвал Алексея к себе, зашептал:

- Ну, хорошо... Землю - мужикам, фабрики и заводы - рабочим. А вот магазины да лавки... Купцов куда?

- Выборные от рабочих люди станут всем управлять. Поставят своих доверенных лиц. А самих купцов... - наспех подыскивал в уме Алексей, куда бы девать купцов. - Улицы мостить, канавы копать, нужники чистить - вот их куда. Кто не работает - тот не ест. На чужом труде никто наживаться не будет, это самое главное. Вы, Михайло Матвеич, сами говорите: от трудов праведных не наживешь палат каменных. Значит, все палаты и все богатство награблено их хозяевами. Вот потому социалисты и говорят, что собственность - воровство.

Обедать маляры приходили домой. Сидели однажды за столом, ели щи со снетками и пшенную кашу с подсолнечным маслом.

На улице лепил мокрый снег из последних запасов зимы. Ведя за руку мальчонку, к агутинскому дому подошла нищенка. Поклонилась и остановилась у окна.

- Да-а... - нахмурился Агутин. - Вот она, вдовья судьба-то, - указал Алексею на нищенку. - Жена вагранщика, что у Дятлова на заводе сгорел.

Михаил Матвеич стукнул в окно и подал рукой знак, чтобы нищая вошла в дом.

Старуха отрезала два больших ломтя хлеба и подала чистые ложки. Настасья Макеева благодарила, отказывалась:

- Не гости, чай.

Но Агутин усадил и ее и мальчонку.

Молчали, не мешая им есть, а когда миска опустела, Алексей спросил:

- Вы подавали в суд на заводчика?

- В суд? - удивилась Настасья. - Да кто ж засудит его?.. Эх, милый... Лошадь с волком тягалась - хвост да грива осталась, - безнадежно махнула она рукой. Не за нас суды.

- Слышь-ка, Настя, - обратился к ней Агутин. - Ты по артельной квартире всех своих знаешь... Кого нам из дятловских работяг назовешь, в ком совесть с умом уживается? Кто за правду стоит?

- Да ведь все, Матвеич, почитай, не обманные, - сказала Настасья. - А касаемо правды... - Она вздохнула и вымученно улыбнулась. - И твоя правда, и моя правда, и везде правда - а нигде ее нет.

- Ан вот, сибирский глаз, есть одна, да только за ней гуртом идти надо. В одиночку-то никому не дается. Ты нам сотоварищей укажи, - проговорил Агутин.

- Чтобы они во всем были верными? - спросила Настасья.

- Во всем, Настя.

- Тимофея Воскобойникова назову. Только он не у нас, а на иной квартире теперь живет... Прошка Тишин наведаться до него часто ходит.

- А увидишь ты этого Прошку нынче?

- С работы придет - и увижу.

- Тогда шукни ему так: завтрашним вечером в "Лисабоне", мол... Маляры, скажи, повидаться с ним и с Тимофеем хотят. Так говорю, Алексей? - посмотрел Михаил Матвеич на Брагина.

- Так.

Настасья покрестилась на образа, поблагодарила за угощение.

- Пойдем, сынок.

Мокрый снег продолжал лепить, прикрывая белой порошей раскисшую мартовскую дорогу. По ней неторопливо шагала нищенка со своим сыном.

- Пошла Настя по ненастью, - проговорил Агутин, проводив ее взглядом.

Глава двадцатая
ВСТРЕЧА

Пришел день, и получил Семен Квашнин свою первую большую получку - целых десять рублей. Три месяца надо работать за них у копра, изводя силы на ветру и морозе, а в тепле литейного цеха только похаживай из конца в конец да покрикивай - и в этом весь труд. Так оно в жизни заведено: кто меньше работает - больше получает. Вот и он, Семка Квашнин, вровень с такими встал.

Брал соблазн потешить себя в монопольке, но еще больший соблазн был скорее начать новую, лучшую жизнь, а для этого каждую копейку надо с толком расходовать. Сглотнул слюну, проходя мимо винной лавки, и прибавил шаг, чтобы, не раздумывая, уйти от нее.

Стоявшие на крыльце и в сенях сожители по артельной квартире молча расступились перед ним, и Квашнин подумал, что это из уважения к нему, как к десятнику. Он с улыбкой на лице вошел в комнату, ища глазами жену, и, еще не дойдя до своего места, остановился, боясь шагнуть дальше.

Запрокинув голову и скрестив на остро выпиравшем комочке груди высохшие ручонки, выделяясь среди тряпья пугающей белизной своего лица, на нарах лежал Павлушка-Дрон. Воткнутая в пузырек тоненькая восковая свечка держала над ним трепетную капельку огонька. Словно оберегая сон маленького мертвеца, люди неслышно, тенями, входили и выходили из комнаты и переговаривались шепотом.

Квашнин долго стоял, стараясь осмыслить происшедшее, и таким большим казался ему сын, вытянувшийся на нарах во всю свою длину.

- А Полька где? - не обращаясь ни к кому, глухо спросил он.

- Не знаем, Семен. С утра ушла и до сего часу нет, - отозвался чей-то женский голос.

- А он... когда?..

- Как только смеркаться стало.

Комната заполнялась пришедшими с работы людьми. Квашнин, согнувшись, сидел на лавке против своего места, обхватив руками голову, и не шевелился.

- Семен... - легла чья-то рука на его плечо. - Ты сам понимай, Семен... Хоша и махонький он, а мертвяк... Не место с живыми ему. Отдыхать людям надо, спать. Может, пока в сарайчик его...

Квашнин молча поднялся, завернул Павлушку-Дрона в лоскутное одеяло. Оно было коротко. Пальцы вытянутых негнущихся ног торчали наружу, и Квашнин закутал их полой своего армяка.

- Теперь уж не застудится он, - заметил кто-то.

Над опустевшим на нарах местом продолжала гореть воткнутая в пузырек свечка.

Сидя на пеньке в дровяном сарае, Квашнин держал на коленях захолодавший сверток, слышал, как с крыши сползал отяжелевший, пропитанный влагой снег и падали невидимые капли, разбиваясь о кирпичи перед дверью сарая. Где-то у соседей рухнули, прогремев по железу водосточной трубы, подтаявшие ледяные наросты. Переборов вечерние заморозки, весна будила своим шумом землю.

Квашнин сидел, и мысли - одна тягостнее другой - давили его. Не велик гробик нужен, а кого-то надо просить сколотить. Не большую могилку, а - вырыть. Попу заплатить за отпев... Хотя и крохотная душонка была у сынишки, а надо будет ее помянуть, крещеная ведь она... Если не вся десятка, то половина из нее наверняка улетит. А на какие же деньги комнату снять да жить еще целый месяц?.. А нужна ли теперь будет комната? Сразу вот и не стало семьи. Не уберегла Полька сына. И самой ее нет... Изо всех сил старался наладить жизнь, а ничего из тех стараний не вышло. Жизнь... Тихо идешь по ней - беда тебя нагонит; шибче пойдешь - сам беду нагонишь...

Назад Дальше