В первый раз, в день свадебного пира у Брагиных, чтобы заглушить свою тоску, с некоторым смущением открыла Пелагея дверь "Лисабона", а дальше все стало проще. Сначала старалась забегать туда днем, когда рабочие были на заводе, а потом махнула на все рукой. И этому помог сам трактирщик.
Как-то забежала она среди дня, прямо у стойки выпила второпях, а Шибаков ей сказал:
- Куда, молодка, торопишься? Мужскому глазу глянуть на тебя доставь удовольствие. Вон сидят молодцы, - указал на мастеровых из депо. - Повальяжничай около них. И вообще... Старайся вечерком заходить. Может, и товарок подговоришь. Приманными будете тут. А уж я тебе завсегда рюмашечку нацежу, - обещал он.
В первый же вечер после этого разговора Шибаков действительно нацедил ей бесплатно полную рюмку, а потом сказал, чтоб на даровщину промышляла сама. Пелагея выбрала столик, за которым сидели уже подвыпившие, подошла к ним и попросила, чтобы ее угостили.
Прошло еще несколько дней, и она уже не смущалась, если ее видели свои же рабочие, жившие в артельной квартире, только недовольно отворачивалась, когда они подходили, и не отвечала, когда заговаривали.
В те минуты, когда Семен Квашнин сидел в сарае, не решаясь оставить сверток со своим мертвым сыном, Пелагея повстречалась в "Лисабоне" с бородатым кучером, подкатившим к трактиру на гнедом рысаке. Бородач весело подмигнул:
- Научилась косушки откупоривать, а?..
- Угостишь, дядя? - без дальних слов спросила она.
- Милашку такую?.. Да со всем удовольствием!
Водка, пиво, закуска появились на столике. Пелагея выпивала и морщилась, а бородач крякал и, подбадривая ее, предлагал запивать водку подсоленным пивком.
- Выпьем, закусим, а дальше веселиться - ко мне. Чисто барыню на рысачке прокачу, - говорил он, как о деле, уже решенном.
Пелагея не противилась этому. Рысак стоял наготове - только вожжами пошевельни. И действительно, как барыню, усадил ее кучер в санки, прикрыв ноги ковровой полостью, а сам, будто скинув с себя лишний десяток лет, по-молодецки вскочил на облучок.
Качнулись и побежали назад пригородные домишки. Хоть на минутный срок, а можно и Пелагее отведать радости от иной жизни. И, зажав рот рукой, смеется она, подпрыгивая на ухабах, клонясь то в одну, то в другую сторону на крутых поворотах. "Кто такая?" - думают люди, глядя на санки. "Полька Квашнина, вот кто!" - готова крикнуть она. О сыне или о муже и мысли нет в голове, вся она заполнена рвущимся через край весельем. Гармонь бы сейчас, залихватскую пляску, чтобы ахнули все. Жалко, полусапожек нет, а то бы раздоказала себя... А пускай и так все дивятся, что в лаптях да в онучах на лихом рысаке летит... Высунула из-под ковровой полости ногу в лапте, - нате, глядите, какая барынька в легких санках катит! Озорно, весело ей. Чудотворней самой наисвятейшей водицы - зелено вино. Ни тебе забот, ни печалей, - на раздолье вся жизнь... Эх ты!.. Одни дома убегают, другие встречь летят. Поворот, еще поворот, и разом осадил рысака кучер перед глухими двустворчатыми воротами.
Осмотрелась Пелагея - будто бы знакомое место. Калитка, дом этот с пятью окнами... Во сне, что ли, чудится или хмель кажет так?..
- Вылезай, сударушка, поживей, пока чужого догляду нет, - подтолкнул ее к двери времянки.
Засветился на столе огарок сальной свечи, и по стене колыхнулась тень кучера, неуклюже переломившись в углу. Пелагея стояла и удивленными глазами обводила времянку. Вот здесь Павлушкина, то бишь Дронушкина, зыбка висела. Здесь - топчан их стоял. А тут - Ржавцевых. Этот вот гвоздь сама она вколотила...
Пелагея встретилась со своим прошлым.
Новая жизнь начиналась тут с ее первыми тихими радостями. Сына крестить носила отсюда. Понесла его в церковь Павлом, а принесла из нее Дроном. И со всей жизнью так: думалось об одном, а выходило другое. Крестины справляли... И тогда, в самый тот день... Вон стоит брагинский дом, а за его стеной он, сокрушитель всего ее, Полькиного, покоя, - Егор... Егорий Иваныч. Со своей Варькой нежится...
- Чего засмурела? - сняв поддевку и шапку, подошел к ней кучер и хотел приобнять.
- Не трожь.
- То исть, как?.. - удивился он. - Уговор у нас, сударушка, был...
И, решив, что сударушке захотелось сперва покуражиться, он сам, подбоченясь, петухом прошелся вокруг нее. Крыла только не было, а то скребнул бы им по земле.
- Уйди... - угрожающе произнесла Пелагея и туже замотала ослабевший на голове платок.
- Хватит, слышь?! Раздурилась! - прикрикнул сразу выведенный из терпения кучер и, захватив ее обеими руками, прижал к себе.
Пелагея уперлась локтем в его грудь, рванулась, но он удерживал ее крепко.
- Добром пусти... На крик закричу. Рожу все раздеру... - и схватила его за бороду.
Кучер оторопел, отпустил ее.
- Счумела, что ль?.. Эва, схватилась...
Пелагея, не ответив, выскочила за дверь.
А ее разыскивали в "Лисабоне". Придя вечером в трактир, Прохор Тишин окинул глазами все столики. Увидел завальщика Нечуева, спросил:
- Польку Квашнину не видал?
- Была вроде.
- Сынишка помер у ней, - сказал Прохор.
- Отмаялся, значит. Уморила, стерва... Ну и бабы же есть, ай-яй-яй... - покачал головой Нечуев, собираясь уходить.
Сидел Прохор, осматривался: знакомых было мало, а среди неизвестных - угадай попробуй - кто маляры? На лбу не написано. Настасья Макеева сказала, что один - пожилой, а другой - молодой. Есть и такие тут, но ведь не крикнешь на весь трактир: "Эй, кто с дятловскими рабочими повстречаться хотел?.." Потаенно надо вести себя, оно дело такое... Молод он, Прохор, не знает, как держать себя в таких случаях. А Тимофей не придет. У него нынче с каким-то смазчиком встреча на станции. Поручил ему, Прохору, выяснить, что это за маляры и чего они хотят.
Сидит Прохор и неторопливо, маленькими глотками пьет пиво, наблюдая за изредка появляющимися новыми посетителями. Хотя и субботний вечер, а народу в трактире немного. Прислушивается к разговорам - одно и то же у всех. Справа - турушинские стеклодувы клянут своего хозяина и установленные им порядки, слева - деповские рабочие костят своего мастера. Приходят люди в трактир, чтобы хоть немного развлечься, душу свою отвести, а все развлечение их в горьких, как водка и пиво, жалобах.
- Сколько ни стучи, кузнец, а своего счастья не выкуешь. В уме от такой жизни все помрачается, - жалуется за ближним столиком угрюмый кузнец.
- Пей, авось полегчает, - советует ему собеседник.
- Когда? От чего?.. Тебе еще можно терпеть. Рассчитают - схватил сумку да, как говорится, в другую деревню на побирушки. Твоей доле позавидовать можно, один ты. А вот был бы сам-шесть, как я, тогда либо в петлю, либо в омут. Что хошь, то и выбирай.
- Пей, все одно кувыркаться, - настойчиво советует ему захмелевший дружок.
- А завтра как?
- Завтра-то?.. - переспросил собеседник и, забыв, о чем спрашивал, дребезжащим голосом затянул:
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья...
Обо многом в ожидании маляров передумал Прохор. То улыбался своим мыслям, то хмурился. В голове от пива начинался легкий шумок.
- Еще парочку? - проходя мимо, услужливо осведомился Шибаков.
- Еще, - кивнул Прохор.
- Моментом-с...
Откажись он - трактирщик на дверь укажет, а Прохор решил ждать до конца. Не может быть, чтобы маляры не пришли.
Кузнец, сидевший со своим собутыльником, ударил ладонью по столику и решительно сказал:
- Шабаш! Этот месяц отработаю в чертовой кузне, а потом на дятловский проситься пойду. Там хоть деньги вперед дают и своя лавка есть. А в нашем депе совсем пропадешь.
"Нашел мед", - усмехнулся Прохор.
- Каждый тебя обмануть норовит, - продолжал кузнец свое, - у каждого ты как собака - кому не лень, тот в морду и ткнет.
- А ты отбрехивайся, сам хватай за ноги, - повернулся к нему один из турушинцев.
- Отбрехнешься, как раз... Попробуй слово у нас скажи... - уныло отозвался кузнец. - Чудной ты, Мамырь...
- Иди сюда, послушай лучше, о чем человек рассказывает, - подозвал его стеклодув, но кузнец отмахнулся ото всех рукой и вскоре ушел.
А турушинцы что-то вполголоса обсуждали, сгрудившись около молодого парня. Сидели они поодаль от Прохора, и он не слышал слов, но по всему было видно, что заинтересованы люди рассказом этого парня. Перестали выпивать, слушают. Тогда, забрав свои бутылки, Прохор пересел ближе к ним, заняв место ушедшего кузнеца.
- Летом в прошлом году в Шуе на ткацкой фабрике была забастовка, - рассказывал парень. - Там ткачи требовали уменьшения рабочего дня и после недельной борьбы победили. Лишний час свободного времени отвоевали себе.
Прохор и про маляров и про пиво забыл. Беспокоился только об одном: не заметили бы, что прислушивается, не прогнали бы.
А какой-то старик, - в разговоре Матвеичем его называли, - косо поглядел на него.
- Теперь новые заводы и фабрики начинают пускать, промышленность быстро растет, во многих местах рабочие руки нужны. И тот же Турушин знает об этом. Волей-неволей вынужден будет пойти на уступки. Все дело в вашей организованности. Друг за друга стеной стоять надо, товарищи, - говорил парень.
Прохора разбирало нетерпение узнать, кто это? Раньше никогда его тут не видел, и, судя по разговору, не похоже, что он из здешних рабочих, хотя и одет, как они, но не в лаптях, а в ботинках. Хотелось подойти, заговорить с ним, но там сидел этот Матвеич, на которого Прохор посматривал неприязненно.
Стеклодувы допили водку, трое из них поднялись, пожали на прощание руку парню в косоворотке, и Прохор обрадовался, подумав, что уйдет и Матвеич, но стеклодувы также простились и с ним.
- Похоже, Алексей, не дождемся, - проговорил Матвеич, когда они остались вдвоем за столиком. - Может, Настя забыла сказать...
И Прохора вдруг осенило: да ведь это же и есть маляры!
Он рывком поднялся и, задев ногой табуретку, споткнулся.
- Во! Насосался... - взглянув на него, качнул головой Матвеич.
Вскинул глаза на Прохора и Алексей, не понимая, чему вдруг так обрадовался этот подвыпивший малый, кого увидал... А малый шагнул к ним и, улыбаясь во весь рот, взволнованно прошептал:
- Так это вы и есть маляры, а я думал... Настя Макеева говорила... Не мог Тимофей прийти нынче, меня одного послал...
Вечер переходил в ночь, и на улице было темным-темно. Ни луны, ни звездочки в черном небе. Но весна и впотьмах делала свое дело, наполняя мир шорохом первых побудок земли. Прохору было по пути с малярами, и пока они шли в Хомутовку, успели о многом поговорить. Рассказал Прохор о своем побратиме Петьке Крапивине, о Тимофее Воскобойникове, о том, какие запрещенные книжки удалось прочитать и как они с Тимофеем хотят из самых надежных заводских рабочих организовать кружок. Алексей обещал прийти к ним на первое же занятие и рассказать о петербургских рабочих кружках. Условились держать связь через Настю Макееву.
На прощанье Михаил Матвеевич задержал руку Прохора:
- Ты, милок, не пообидься, а я тебе такое дело замечу: хоть ты и молодой по годам, а сноровку имеешь. Четыре бутылки выдуть - это надо суметь в твою пору. И вроде не забрало тебя вовсе. С такой ухваткой можно коренным запивохой стать. У меня глаз наметанный. Ты мне только покажи - кто как к губе подносит, и я тебе сразу скажу, каков питок будет. Я, милок, насквозь все это прошел и имею право сказать... Речка водки мной выпита, а теперь запруду поставил. И тебе, сибирский глаз, говорю: на самом истоке преграду ставь, не жди, когда вширь разольется, потому как ни на хмельную, ни на похмельную голову секретное дело доверить нельзя. Тебе будет думаться, что сказал с уха на ухо, а услышат все с угла на угол. Вот!..
- Что это вам далось, - сконфузился Прохор. - И Тимофей меня упрекал, и вы вот... А меня вовсе не тянет... По-шибаковскому принуждению только пил.
- Для острастки сказал, - пояснил Матвеич.
Необычное поведение маляра Агутина бросилось в глаза трактирщику Шибакову. Краем уха он слышал, что за столиком о забастовках шла речь и Агутин не последним человеком был в этой компании. Ни водки, ни пива маляр не пил и не балагурил, как прежде. Полиции обо всем сообщить?.. Там, конечно, спасибо скажут, а после этого и малые и большие чины повадятся запросто в "Лисабон" захаживать. Корысти мало на даровщину их угощать, а они станут требовать. Заставят потом чуть ли не о каждом посетителе доносить... Если почуют что-нибудь такое рабочие, пожалуй, прежде чем у себя на заводе, - в трактире забастовку устроят. Не станут заказывать ничего или вовсе перестанут ходить, вот тогда и сиди. Если же они на работе улучшения себе добьются - непременно в трактир зайдут, чтобы отметить такое событие. И вообще - чем больше получать станут, тем "Лисабону" будет доходнее.
Прохор шел домой легко, весело, подсмеивался над самим собой: за молодого пьянчужку посчитали его! Что ж, если надо будет - хоть керосин станет пить. Но теперь уж в "Лисабон" не придется захаживать - каждая свободная минута на дорогом счету будет. Весна идет, и через месяц станет совсем тепло. Тогда по воскресным дням всей гурьбой - будто бы на рыбалку, с такими же, как он сам, "рыболовами", - вот на речке и будет место для сбора кружка.
Он вошел в калитку и увидел во дворе суматоху. Желтый свет фонаря мотался из стороны в сторону около дровяного сарая, а сгрудившиеся у двери люди перебивали друг друга громкими выкриками:
- Полицию надо звать...
Хозяин дома передал фонарь одному из жильцов.
- Свети хорошенько, - и, чертыхаясь, шагнул внутрь сарая.
- Нашла место, чертова кукла... Все дрова развалила, - ругался хозяин.
- Что это? - не понимал Прохор.
Одна из женщин ему пояснила:
- Влезла, видишь, Полька на поленницу да и захлестнула себя петлей. Ногами-то хотела, должно, оттолкнуться, ан веревка-то оборвись. Вовсе гнилая веревка была. Половик на ней у хозяйки тут сох.
- Тащите ее, - распорядился хозяин. - Пускай проспится сперва... - будто укорял он Пелагею за то, что она, пьяная, не сумела повеситься.
Вытащили ее из сарая, понесли в дом. Она что-то мычала, дышала отрывисто и тяжело.
- И сыночка своего плахами завалила, вдругорядь убила его, - сказала Настасья Макеева и стала быстрее откидывать поленья, разыскивая под ними сверток с мертвым ребенком.
Глава двадцать первая
НА ТРЕТЬЕЙ ВЕРСТЕ
В первые же дни, как только Симбирцевы поселились в казенном доме около станции, они договорились с носильщиком татарином Измаилом Гусейновым, чтобы тот носил воду, дрова, следил за чистотой во дворе. Поезда проходили нечасто, и времени для такой дополнительной работы у носильщика хватало с избытком, а те два рубля, которые Симбирцев ему положил, были для Измаила совсем не лишними. Среди дня между курьерским поездом и почтовым был большой перерыв. Носильщик поднесет пассажирам вещи от поезда или к поезду, а потом, вместо того чтобы на вокзале скучать, справляет у помощника начальника станции все дела по домашности. И никого не удивило, что Симбирцев через полгода выхлопотал Измаилу Гусейнову, как своему человеку, должность путевого обходчика, будка которого была на третьей версте от станции. Вакансия эта неожиданно появилась в метельный февральский вечер, когда прежнего обходчика задавил поезд.
У Измаила была жена Фатима и девятилетний сын Мамед. Жили они до этого в станционном поселке у старика котельщика, снимая маленькую комнатенку из перестроенного чулана, а теперь у них была казенная будка с сараем, погребом и колодцем и с прилегающим к ней огородным участком.
Будочники могли летом пользоваться травой по обочинам железной дороги, - сначала, может, коза, а потом, глядишь, и корова будет в сарае стоять. Дрова, керосин полагались казенные, и жалованье - восемь рублен. Многие завидовали Измаилу. Участок пути содержался у него в образцовом порядке, и новым будочником начальство было довольно.
- Хоть и татарин, кобылятину жрет, а ничего не скажешь, мужик аккуратный, - говорил дорожный смотритель.
Ни с кем из соседних обходчиков Измаил дружбу не вел, в гости к ним не ходил и к себе не звал, да они и сами бы не пошли. Как-никак, а татарин: войдешь к нему - опоганишься.
Расставшись с татарином, Симбирцевы договорились о помощи в делах по хозяйству с другим носильщиком, Устином Рубцовым, которого порекомендовал им сам Измаил.
Дни шли своим чередом. Месяц назад Вера Трофимовна посылала в Москву брату письмо, просила выслать ей сундук с домашними вещами. Брат обещал сделать это, и на следующий день, после того как Алексей Брагин и Агутин побывали у Симбирцевых в гостях, Вере Трофимовне пришла телеграмма:
"Вещи высланы получение извести целую Андрей".
- Устин, сундук выслан, - сказала Вера Трофимовна носильщику, принесшему ведра с водой.
Устин Рубцов понимающе кивнул и спросил:
- Значит, князя повидать надо?
- Надо. Может, вы ему поможете там.
- Почтовый провожу и наведаюсь.
И в сумерках Устин Рубцов пошел на третью версту к будочнику Измаилу Гусейнову.
- Ну, татарва, будешь крещение принимать? - здороваясь с ним, засмеялся Рубцов.
- Не, - качнул головой Измаил. - Русски бог- плохой бог.
- Чем же он тебе не угодил?
- Деньга нет.
- Так это аллах тебе их не дает, а ты у нашего попроси - сразу целый сундук пошлет.
В глазах Измаила мелькнули искорки.
- Послал? - тихо спросил он.
- Послал. Теперь со дня на день жди.
- Хорош человек Андрей. Умник Андрей. Молодец Андрей. Когда видал его - сразу нравился. Сразу сказал - хорош человек Верин брат. Жалко, мало гостит... Андрей хорош, Вера хорош, Федор хорош, все хорош, - похваливал Измаил.
- А мы с тобой? - улыбнулся Рубцов.
- И мы хорош. Сначала ты, потом я. Значит, будем дело делать. Пойдем, поглядишь.
Измаил засветил фонарь и повел Рубцова в погреб. Там в стене около кадки с кислой капустой был сделан тайник - большая выемка, выложенная кирпичом, как печной свод. Тут же стоял деревянный щит, которым можно было этот тайник прикрывать.
- Как Федор сказал, так и делал.
Через два дня на имя Веры Трофимовны Симбирцевой прибыл багаж - зашитый в рогожу сундук. Носильщик Рубцов и оказавшийся на станции Измаил принесли багаж, и вскоре пришел с дежурства сам помощник начальника станции. Оставшись на стороже во дворе, Устин Рубцов скалывал около крыльца лед, а в доме, запершись на все замки, Симбирцевы и Измаил занялись сундуком. Откинули тяжелую толстую крышку, оклеенную изнутри бумагой, под ней - в старой шубе на лисьем меху - никелированный самовар; под ним - валенки и несколько свертков холста, охотничьи сапоги, эмалированный таз и кувшин. Тщательно пересмотрели все вещи - в них не было ничего. Симбирцев надрезал фанеру, втиснутую в пазы крышки, оторвал ее вместе с бумажной оклейкой, и в сундук посыпались листовки, брошюры. Вскрыл Симбирцев второе дно сундука, тоже сделанное из фанеры, - там был гектограф, в плотно закупоренных банках - краска и желатин.