Вера Трофимовна отложила брошюрки, отпечатанные и типографским и гектографическим способом; среди них - "Морозовская стачка"; "Как взяться за ум"; "Пауки и мухи"; "Манифест Коммунистической партии"; "Кто чем живет"; "Хитрая механика"; "Речь коммуниста Варлена".
Через час Измаил увозил от Симбирцевых кухонный стол, внутри которого было все, что прислали в тайниках сундука.
- Обзаводишься утварью помаленьку? - повстречал Измаила у переезда стрелочник.
- Ага. Помаленьку.
Симбирцев избрал будку подходящим местом для конспиративных встреч, печатания листовок и хранения нелегальной литературы. От окраины Хомутовки начиналась проселочная дорога, свернув с которой можно было через небольшой перелесок пройти к железной дороге и к самой будке. Место глухое, неприметное и в то же время недалеко от города.
И день такой встречи настал.
Накануне Настасья Макеева пришла с побирушек и вечером шепнула Прохору Тишину, чтобы он хоть в ночь, хоть в полночь обязательно забежал к Агутину, - у маляров до него важное дело есть. От них Прохор узнал, что будет собрание в будке, на которое звали его с Тимофеем Воскобойниковым; растолковали, как дойти туда, какие слова надо сказать поджидающему человеку и запомнить, какими ответит он.
- Я Петьку Крапивина еще позову, - сказал Прохор.
Стылый вечер прихватил снег коркой крепкого наста и подсушил лужи. Идти было легко, а налетавший в спину ветер подгонял, заставляя невольно ускорять шаги. Воскобойников радовался, узнав, что и здесь, в глуши, отдаленной от больших промышленных городов, есть люди, готовые к революционной борьбе, какой бы тяжелой она ни была, и хотел скорее встретиться с ними. Прохор и Петька Крапивин горды были тем, что их, как равных, принимали в свой круг подпольщики.
- Литником надо было запастись, - шепнул Прохору Петька.
- Зачем?
- Мало ли... В случае, так отбиться им.
- Трусишь?
- Не в том дело, а чтобы за себя постоять.
Прохор шел, мысленно повторяя слова, которые надо произнести, и они казались ему настолько несуразными, что могли вызвать у любого человека недоумение и усмешку.
"Очумел, что ли? - скажут в ответ. - Какое утро, когда к ночи время идет!"
У своей будки медленно прохаживался Измаил. В тишине, снова прильнувшей к земле после прошумевшего поезда, отчетливо слышались шаги. Измаил негромко кашлянул и подался навстречу.
- С добрым утром, - тихо произнес Прохор.
- С завтрашним днем, - ответил ему Измаил. - Проходи.
Прохор нащупал рукой дверную скобку и потянул ее к себе. В будке - полумрак от привернутой лампы. За столом - какие-то люди.
- Вот и еще один, - по голосу узнал Прохор Алексея Брагина и улыбнулся ему.
В простенке на скамейке сидел Михаил Матвеич Агутин и указывал место рядом с собой. Прохор сел, осмотрелся. Из знакомых были лишь маляры, а остальные пять человек - не известные.
- Кто это, не знаешь? - шепотом спросил он Тимофея, указав глазами на Симбирцева.
Воскобойников промолчал.
- А баба эта?..
Тогда Воскобойников пригнул к себе его голову и, легонько щелкнув пальцами по носу, сразу ответил на все:
- Кого знаешь - ладно. А про других не допытывайся. Не в гости пришел, чтоб знакомиться.
За столом сидели Симбирцев и его жена, Алексей Брагин, смазчик Вершинкин и телеграфист Касьянов. За ними, у стены, - Рубцов и Агутин. Приоткрылась дверь, и в нее просунулась чья-то голова.
- Можно взойти?
- Можно, можно.
Вскоре пришли еще двое, и в одном из них Прохор узнал турушинского стеклодува Мамыря. Видел его в "Лисабоне", когда приходил туда, чтобы встретиться с малярами. А другой сам объяснил, кто он:
- Прямо с паровоза. Боялся, что опоздаю.
Симбирцев посмотрел на часы.
- Должен еще один товарищ подойти, но он, кажется, на дежурстве. Может, начнем?
- Начнем. Семеро одного не ждут, а нас тут - двенадцать, - ответил за всех Касьянов.
Симбирцев встал, оперся руками на край стола и заговорил:
- В России, товарищи, капитализм выходит на большую разбойничью дорогу грабежа и насилий. Железные дороги, заводы и фабрики множат класс пролетариев, людей, пришедших из разных мест, но с одной общей судьбой. Каждого из них неотступно преследует мысль: как бы не остаться без заработка. У многих - семьи, и страх потерять работу, очутиться перед лицом голода заставляет их терпеть глумления, на которые способны хозяева с шайкой своих приспешников. Хозяин и его приказчики могут заставить рабочего привести им свою жену или дочь, могут ни во что ставить человеческую личность, творить любое беззаконие. Им все сходит с рук. Хозяин, оказывается, вправе распоряжаться своими рабочими, как помещик распоряжался крепостными. Рабочие создают ему привольную жизнь, оставляя себе только одну нужду. В крови и в грязи рождается капитал, в угнетении рабочих людей проходят дни всех дятловых и турушиных. Не хозяева - благодетели, дающие рабочим кусок хлеба, а рабочие ежедневным семнадцатичасовым трудом дают жизнь тунеядцу, трутню, паразиту и своре его приближенных.
Мягкий, грудной голос Симбирцева твердел с каждой минутой. Он говорил о стачках, подавляемых полицией и солдатами, о высылке стачечников по этапу, о тюрьмах, заполняемых политическими. Говорил о рабочем движении, вопреки всем репрессиям разрастающимся в России.
- Нас пока мало, - продолжал он. - Мы находимся у истока революционной борьбы, но ведь и Волга начинается с маленького родничка. Каждый новый завод - это новая казарма революционной армии, где вместе с выплавкой чугуна выплавляется и классовое самосознание рабочих. Наша задача - помочь им скорее понять, что никакими просьбам и увещеваниями нельзя добиться улучшения жизни. Они сами - огромная сила, способная изменить существующие порядки. Надо твердо заявить хозяевам, что рабочие - не рабы. В ответ на снижение расценок - требовать повышения их; в ответ на объявления о сверхурочных часах - добиваться сокращения рабочего дня. Бастовать, а не подчиняться хозяйскому произволу. На других заводах это дало свои результаты, и иного пути у нас нет. Выступая против хозяина, мы будем неизбежно сталкиваться с полицией, которая стоит на его стороне, и нам нужно вести борьбу также и с ней, а следовательно, и со всей системой царизма, подавать и свой голос для изменения политического строя России, не отрывать экономической борьбы от борьбы политической.
- Все сказанное почти правильно, за исключением последних слов, - заметил Касьянов. Он уже давно порывался прервать Симбирцева, чтобы высказать свои взгляды. - Вступать одновременно в экономическую и политическую борьбу мы не можем и не должны, - решительно заявил он. - Это было бы безрассудством.
- Почему? - поднял на него глаза Алексей Брагин.
- Потому, что мы слабы, неорганизованны и нам не на кого опереться. В России нет рабочего класса.
- Он исчисляется уже миллионами человек, - сказал Алексей.
- Которые тонут в стомиллионном крестьянстве, - в тон ему продолжил Касьянов. - Вы принимаете за рабочий класс случайных людей, вынужденных заниматься отхожим промыслом, но эти люди вчера были крестьянами и завтра снова станут ими. Не усложняйте задачу, она яснее и проще. Тем рабочим, которые связали свою жизнь с заводом на короткое или длительное время, безусловно, надо улучшить свое положение. Им нужен лишний пятачок к заработку, лишние полчаса свободного времени. И если мы поможем им добиться этого, то уже одержим победу. Значит, будем действовать постепенно, не дразня гусей, не затрагивая политики. Иначе нас сомнут, как бунтарей. За двумя зайцами погонимся - ни одного не поймаем... Ведя только экономическую борьбу, мы должны в организованных, по возможности легальных кружках развивать рабочих, приобщать их к культуре, чтобы те, в свою очередь, могли развивать других, и так, постепенно, не теряя по тюрьмам и ссылкам людей, а группируя их вокруг себя, мы дадим представление пролетариату о его будущей исторической роли и укажем путь, по которому он в дальнейшем пойдет. Такими путеводителями, разумными и дальновидными, будем мы, интеллигенты. На успехах экономической борьбы мы воспитаем и подготовим рабочих к последующему этапу борьбы - борьбы политической. Только так. Это - непреклонная истина.
- И какой же срок намечаете вы для этого? - спросила Вера Трофимовна Симбирцева.
Касьянов пожал плечами.
- Точную календарную дату, когда произойдет революция, вам, вероятно, не скажет даже самая искусная гадалка, а я, извините, ворожбой не занимаюсь.
- Говоря о борьбе за пятачок, сужая сферу деятельности, вы отодвигаете на неопределенное время вопрос о свержении самодержавия, а оно - главный враг, - сказала Симбирцева.
И ее слова подхватил Алексей Брагин:
- Если мы будем развивать в отдельности каждого рабочего, а те, развитые нами, развивать других, - пройдут десятки лет, и большого сдвига от этого, конечно, не будет. У нас нет свободы собраний и свободы печати. Правительство преследует всякого, кто мыслит иначе, и все равно не избежать столкновения с ним. Но в угоду ему вы хотите держать в руках тормоз, чтобы сдерживать революционное движение, гасить из брандспойта каждую революционную вспышку. Тогда становитесь на каланчу и следите, как бы где не показалось зарево.
- Что касается брандспойта, - прервал его Касьянов, - то вас действительно следовало бы охладить. Не в меру разгорячились, молодой человек. - И Касьянов раздраженно застучал пальцами по столу.
- Не ждите извинения, не попрошу, - заявил Алексей. - Революцию с прохладцей делать нельзя даже в самом начале. Она сразу же требует от каждого весь жар его сердца... А ваша проповедь приведет лишь к тому, что у рабочих, которые станут бороться только за экономическое улучшение своей жизни, не видя в этом связи с общественным строем, не скоро пробудится их самосознание. А мы должны каждое стихийное недовольство превращать в недовольство сознательное; стихийное движение - в организованное, классовое. Конечно, выступлением сотни-другой революционно настроенных рабочих нельзя изменить политический строй, - даже если бы такое выступление было в самой столице, - его изменит только массовое сознательное движение. Но из этого вовсе не следует, что можно сидеть сложа руки и ждать, когда появится это сознание. Мы должны пробуждать его.
- Отлично, - кивнул Касьянов. - Но не к заводским и фабричным надо с этим идти. Вы утверждаете, что для революции нужно массовое движение. Значит, опять-таки речь должна идти о крестьянах. Они - несметная сила, как вы этого не хотите понять?! - возмущался Касьянов. - Это же поразительная близорукость: из-за деревьев не видеть леса.
- В России только пролетариат может возглавить революцию, а крестьянская масса - хотя она и многомиллионна, но не спаяна так, как рабочие, - возражала ему Вера Трофимовна.
- Революцию будет делать весь народ, недовольный существующими порядками, - перебивал ее Касьянов.
А его перебивали и Алексей и Симбирцев:
- Народ целиком - и угнетаемые и угнетатели. Народ состоит из богатых и бедных, из трудящихся и ничего не делающих, из помещиков, буржуазии, крестьян и рабочих. Помещики, купцы, попы, чиновники и деревенские кулаки будут революцию делать? Так прикажете понимать, поскольку они - тоже народ?.. Крестьянство состоит из своей деревенской буржуазии, среднего слоя и бедняков. Годы голода во многом послужили тому, что класс пролетариев увеличивается и становится многомиллионным. Его организация, возглавляемая рабочими, и будет организацией большинства угнетенных.
Прохор Тишин и Петька Крапивин внимательно слушали каждого говорившего и во все глаза смотрели на них, а Воскобойников, обдумывая что-то свое, сидел, подперев руками лицо, и, нахмурившись, глядел в пол. Агутин протяжно вздыхал. За его спиной встал машинист. Он откинул со лба прядь волос и, рубанув рукой воздух, сказал:
- Есть иной путь, по которому мы можем пойти.
- Кто это вы? - выделив последнее слово, спросил Касьянов.
- Те, кто в любую минуту готовы доказать свою преданность всем угнетенным, пожертвовав за них своей жизнью. Вот кто! - повысив голос, вызывающе ответил ему машинист. - Надо повторить первое марта тысяча восемьсот восемьдесят первого года, чтобы снова раздался взрыв, который на куски разнесет еще одного Александра. И в это же время, не теряя времени, начать пальбу по министрам, по губернаторам, создать панику для правительства и разбудить этим народ.
- Но ведь мы с вами не в Петербурге, - с усмешкой заметил Брагин. - У нас тут ни царя, ни министров нет.
- Прикончить Турушина, Дятлова, городского голову, полицеймейстера, исправника, пристава, - рубя воздух рукой, предлагал машинист широкий выбор лиц и имен. - А по уезду пусть мужики подпустят к помещичьим усадьбам красного петуха. От неожиданно возросшего террора после стольких лет затишья можно заставить правительство пойти на любые уступки. Для этого, конечно, нужны герои, не щадящие себя, и мы их найдем. Я первый пойду на это, - ткнул машинист себя пальцем в грудь. - Мы должны воскресить дело "Народной воли". У всего народа, из каких бы классов он ни состоял, есть только один враг - самодержавие, и нас в этой борьбе поддержат все слои общества. Рубить - так сплеча... - еще раз стремительно рассек он рукой воздух.
- И мы отдадим власть богачам, потратив все свои силы. А дальше что? - спросил Симбирцев. - Мы говорим, что нас еще мало, а ты хочешь, чтобы совсем никого не осталось? Убить царя и десяток министров... Народовольцы уже испробовали это, а какой результат?.. Пять лет назад боевая группа Александра Ульянова пыталась воскресить первое марта, именно к этому дню и готовила покушение, а к чему все привело? К их собственной гибели. Рабочим одинаково плохо, кто бы ни сидел на престоле - второй, третий или десятый Александр.
- Чем вы хотите заменить произвол царя? - спросил машиниста Брагин.
- Волей народа, - ответил тот.
- Но кто же поручится, что эта воля не будет подменена волей буржуазии, как это случилось во Франции? А буржуазия, став у власти, станет по-прежнему угнетать рабочих. Нет, товарищ, это не путь. Звезда "Народной воли" уже закатилась, и не следует повторять былые ошибки. Карл Маркс - вот кто указал самую правильную дорогу, и мы пойдем по ней. Только рабочий класс может и должен возглавить революционное движение и преобразовать жизнь на социалистических началах. Пролетариат - это тот динамит, который взорвет Зимний дворец удачнее, чем его взрывал Халтурин. От взрыва, произведенного пролетариатом, погибнет не только царь, но и весь капиталистический строй со всеми его главарями.
Поднялся Воскобойников и глухо проговорил:
- Разрешите, я скажу. По-своему, как умею... - Он коротко откашлялся, оглядел всех и остановил взгляд на Касьянове. - Этот человек говорил: за пятачок, мол, надо рабочим бороться... А если Дятлов пятачок без особой борьбы набавит, что ж нам тогда?.. В ноги ему поклониться?.. И сколько времени ждать потом, когда гривенник еще накинет?.. А накинет он гривенник, на полчаса работу убавит - и рабочим после того навсегда замолчать?.. А если им кроме пятачка или гривенника во всем другом человеческая жизнь нужна, так об этом и думать не сметь?.. Не знаю, как вас назвать, а только обижаете вы нас своим пятачком. И не боритесь за него, мы сами добудем его себе. А вот то, что наша свобода у правительства под замком, беспокойство вас не берет. Значит, и об этом деле нам самим стараться придется. Ключи от того замка никто, конечно, не выдаст, - будем их силком добывать. Замок вместе с пробоем и с самой дверью срывать... Ни пятачками, ни господскими объедками нас не задобришь. Не побирушки мы, а трудовые люди... Вон он прошумел, - указал Воскобойников на закрытое ставнями окно, за которым прошел поезд. - Весь - рабочими руками сотворен. Все, что на земле, - наше, и нам его подавай. А вы, господин хороший, пятак свой суете... Не откупитесь, нет.
Воскобойников перевел глаза на машиниста и усмехнулся:
- На кой черт стану я Дятлова убивать и за него идти в каторгу? Его и так кондрашка хватит, а в сан убиенного, мученика не стану возводить. С его смертью завод в наши руки не перейдет и порядки от того не изменятся. А в каторгу мы уж лучше пойдем по какой иной, более веской, причине, нам ее все равно, наверно, не избежать, и вы... или ты... не знаю, как лучше назвать, нас заране туда не толкай. Пока пригодимся тут. И насчет пальбы скажу еще так: не к лицу нам разбойниками слыть. Не отдельных смельчаков подбирать, а звать всех рабочих, чтобы царский строй рушить. Это дело будет верней. Россия - она велика. Ежели в Питере грянет, так и за Сибирью должно отозваться. А к примеру, у нас тут: начнем, скажем, мы, дятловские, заваруху, так надо, чтобы и турушинские и железнодорожники нас поддержали. Из них кто начнет - мы поддержим. Выступим дружно, кучно, глядишь, и по всему уезду, по всей губернии, по России всей валом пойдет. Никому наперед не узнать, где и кто зачинщиком станет, а готовиться надо всем.
- А вы, товарищ, как думаете? - обратился Симбирцев к Мамырю.
- Бедность у нас. Ни книжек таких подходящих, ни поговорить некому. Да и мало кто грамотный. Ежели бы вот растолковать, - посмотрел он на Воскобойникова, - то и наши бы многое поняли. А то сами в своих мыслях начнем разбираться, да и сами же в них и запутаемся. Несправедливости кругом много, об этом все говорят, а с какого конца подходить, чтобы жизнь облегчалась, никто не подскажет. Терпим, и все. А народ у нас дружный, в обиду один другого не даст, расшевелить только некому... И, конечно, как только с хозяином начнем воевать, беспременно полиция ввяжется, - это мы понимаем. Все дело в том, значит, чтобы рабочим стеной стоять, тогда в кутузку всех не запрячут. Это только поодиночке могут перехватать, а нам всем гуртом надо действовать. Считаю, что так.
Доволен был Прохор, что попал на это собрание, но не нравился разлад, который вносили Касьянов и машинист. И когда пришел черед сказать свое слово, он сказал:
- Мы вот тут говорим - мало нас... Мало, конечно, по пальцам всех перечтешь, и вместо того чтобы всем друг за дружку держаться, иные в сторону тянут, - посмотрел он на Касьянова и машиниста. - Выходит, нам не только с хозяевами да с полицией, а еще и со своими же надо борьбу вести, чтобы с толку нас не сбивали. Хозяевам и полиции это на руку будет, если средь нас разброд пойдет. И выходит, что такие люди не товарищи наши, не помощи жди от них, а помехи. Плохо это, по-моему... Собрались здесь тайком, каждый час дорогим должен быть, а у нас почти все время ушло, чтобы спорить. Вот они сразу палки в колеса и сунули нам. Самое это плохое, когда в своей же семье ладу нет. Так и тут получается. Надо прямо спросить: с нами они или нет?
- Мальчишка, молокосос, - пренебрежительно усмехнулся Касьянов. - Он еще спрашивать будет! Рассуждать вздумал...
- Это мы от хозяина да от его приказчиков слышали, чтобы нам, значит, не рассуждать, - вызывающе ответил ему Прохор.