- Как работник музея - с большим любопытством, - учтиво ответил Нанок, вызвав сдержанный гул в зале.
Господин Вальтер закрыл пресс-конференцию. Журналисты разошлись.
Нанок сел на стул. Он вдруг почувствовал такую усталость, словно с самого утра таскал тяжелые мешки. Клавдий Петрович подошел к нему, пожал руку и сказал:
- Можно подумать, что вы за ночь загарпунили немало китов.
24
Музей Торвальдсена оставил у Нанока противоречивое впечатление. В какое-то мгновение из его поля зрения исчезли сами скульптуры и началось мелькание мускулов, лошадиных ног, торсов, невероятных размеров пальцев, обуви, переплетений каменных сухожилий.
После Торвальдсена поехали к Андерсену.
Великий сказочник сидел в тенистом Королевском парке и, зажав в руках рукопись, смотрел поверх многочисленных посетителей.
Сказки Андерсена Нанок читал над селением, на гребне горы, откуда открывался широкий вид на Берингов пролив, на острова и синеющие дали берега Аляски. На этой высоте ощутимым было чувство полета, свободного парения в бесконечном голубом океане: птицы были ниже - они остались над водой, копошились в своих гнездах на прибрежных скалах. И несмотря на то, что сказки были о далеком, Нанок принимал их всем сердцем, потому что люди, в отличие от некоторых непонятных слов, были близкими, понятными и даже напоминали многих из окружения Нанока в Наукане.
Так уж получилось у Нанока, что в каждом достопримечательном месте далекой Дании он искал и почти всегда находил связи со своей родиной. Ну что может быть общего между Гамлетом, замком Эльсинор и Чукоткой? Но именно на Чукотке Нанок посмотрел фильм "Гамлет". Это было в Нунямо. Бабушка Вээмнэут, возвратившись из кино, взахлеб рассказывала Атук о впечатлении, произведенном на нее фильмом.
Нанок стоял возле древних пушек Кронборга, смотрел на затянутый дымкой шведский берег и вспоминал, как от берега Кытрына вот так же, подернутый голубым, виднеется берег Нунямо, его мыс, далеко выдающийся в открытое море и ограждающий от северных холодных ветров залив Лаврентия.
Ганс Йенсен веселым голосом рассказывал:
- Если придерживаться строгой исторической науки, то принц Гамлет, собственно, никогда не бывал здесь. Он родился в Ютландии, и там располагались его владения. А этот замок был сооружен уже через несколько столетий после смерти легендарного принца.
На следующий день машиной выехали из Копенгагена. Путь, проложенный по карте Гансом Йенсеном, пролегал, как он уверял, по самым прекрасным и интересным местам Дании.
Стояла чудесная солнечная погода.
Пригородные домики тонули в зелени. Перед ними торчали флагштоки.
Нанок изучал карту и удивлялся, как можно на такой крохотной территории разместить столько городов!
Через пролив Большой Бельт плыли на пароме.
Нанок вышел на верхнюю палубу. Свежий ветер гнал волну. Изредка можно было увидеть чайку. Больших птичьих стай, как в Беринговом море или в Чукотском, - не было. Скучное, безжизненное море. Сколько ни напрягай зрение - не увидишь ни китового фонтана, ни блестящую, словно лакированную, головку нерпы.
В эту пору на Чукотке на вершинах высоких сопок уже лежит снег.
А здесь его еще долго не будет. В Дании нередки бесснежные зимы. И все из-за теплого течения Гольфстрим. Может, это и хорошо, что Чукотку не омывает теплое течение.
Наверное, всякая земля хороша по-своему.
После обеда паром пришвартовался к пристани, и Ганс Йенсен объявил, что он повезет гостей прямо в Скаген, в самый северный и дальний город Дании.
- Это наш Уэлен! - весело сказал Ганс, хорошо знающий географию.
На дальнем мысу Скагена Нанок и Зотов постояли, глядя сразу на два моря - Северное и Балтийское.
Нанок посмотрел в морскую даль и заметил:
- Здесь нет ощущения полета…
Зотов улыбнулся.
Недалеко от высокого здания маяка Нанок увидел удивительное каменное сооружение, немного похожее на каменные пирамиды, которые ставят на мысах гидрологи.
- Это что такое? - спросил он у Йенсена.
- Могила знаменитого датского поэта и художника Хольгера Драхмана, человека, который воспевал этот суровый край и его жителей, рыбаков и моряков.
Нанок впервые слышал о нем, и ему стало неловко. А потом подумал: ведь и Йенсен не знал имени Нутетеина, который значит для азиатских эскимосов не меньше, чем Хольгер Драхман для жителей Ютландии.
Здесь было много песку. Песок сбегал от травянистого дерна до самых волн, белый, мягкий, шелковистый. Туристский сезон давно кончился, и ветер сгладил человеческие следы, нанес борозды, похожие на застывшие волны. Так, наверное, выглядит пустыня, по которой медленно движется караван верблюдов.
А если отойти подальше - полное впечатление снежного покрова с застругами, выточенными острым морозным ветром.
По такому снегу нарта идет трудно: снег сухой, шершавый. Он скоро стирает нанесенный на полозья слой льда. Надо часто останавливаться и восстанавливать лед.
Ганс Йенсен подошел к Наноку:
- Почему вы такой скучный?
- По дому тоскую, - сознался Нанок. - Куда ни посмотрю - везде хочется увидеть что-то родное, знакомое, привычное.
- Я вам сочувствую, - кивнул Гане. - Осталось совсем немного - два дня. Завтра будем в Орхусе, посетим университет, переночуем - и прямо в Копенгаген. К вечеру там будем.
Наноку стало стыдно: надо взять себя в руки! Кругом столько интересного, прекрасного. Разве не красив тот же маяк и эта своеобразная могила знаменитого поэта? Надо широко смотреть вокруг и впитывать в себя впечатления, как это делает Клавдий Петрович, который уже листает какой-то ярко иллюстрированный журнал и строго качает головой, наверное, в осуждение содержания.
- Что теперь будем делать? - стараясь выглядеть веселее, спросил Нанок у Ганса Йенсена.
- Поедем в рыбный порт.
В рыбном порту стояли десятки сейнеров с огромными цифрами, выведенными черной краской на бортах. Рыбаки, видимо, разбрелись по домам, и лишь на некоторых судах были люди, чинившие снасти, а то и просто сидящие у борта и глазеющие по сторонам. Белые жирные чайки шныряли у длинного склада.
- Хорошее дело - рыбная ловля, - сказал Ганс Йенсен. - В молодости я был моряком, ходил в Атлантику, нанимался на рыболовные суда. Работа трудная, но интересная.
- Гарпунить кита приходилось? - спросил Клавдий Петрович.
- Нет, - ответил Ганс. - Я скопил немного денег и поступил в Орхусский университет. Стал учителем истории. Потом война. Вы знаете, что Дания была оккупирована Гитлером. Оккупация была не такая, как в вашей стране. А объясняется это просто: наши капиталисты были тесно связаны с промышленными кругами Германии. Но простой народ не мог смириться с национальным унижением. Началось сопротивление. Я был участником борьбы. Немцы хорошо платили рабочим, и сложно было открыть им глаза на действительное положение. А немцы дошли до такого цинизма, что когда уходили из Дании, то аккуратно заплатили всем рабочим выходное пособие, рассчитывая в скором времени вернуться… Сейчас потихоньку возвращаются, - вздохнул Ганс. - Через общий рынок, через льготные таможенные тарифы, через всяческие экономические и торговые соглашения, которые только увеличивают богатство капиталистов и ухудшают жизнь трудящихся…
- А когда вы стали коммунистом? - спросил Ганса Нанок.
- Во время сопротивления, - ответил Йенсен.
Орхус оказался довольно большим городом. Разместились в гостинице, и поздно вечером вышли прогуляться ко городу. И снова - сверкание витрин, товарное изобилие.
Наступило утро, когда машина взяла курс на Копенгаген. Выехали рано, чтобы успеть к самолету, отлетающему в тот же вечер в Москву.
За окном машины тянулась столетиями взлелеянная, приспособленная для жизни земля - поля, луга, леса, озера, небольшие речки. Иногда у Нанока было такое ощущение, что они едут по огромному парку. Даже домики аккуратностью и ухоженностью своей напоминали, игрушки или садовые павильоны.
На зеленых пастбищах паслись игрушечные коровы, и такое впечатление усиливалось тем, что возле них не было пастуха: только низко натянутая на уровне травы проволока, почти невидимая в зелени, так называемый электропастух. Коровы были одинаково упитанные, даже окраска у них была вроде одна и та же, словно их делали на одной фабрике коров. Тут оленьему стаду не разгуляться. Да и корма настоящего для оленей здесь нет. Вспомнились оленухи, которые в темноте приходили к яранге в стойбище Клея, и голос Зины Канталиной.
- Олени в Дании есть?
- Есть, - ответил Ганс.
- Большие стада? - удивленно спросил Нанок.
- Небольшие, - ответил Ганс. - Они пасутся в парке у Королевского замка недалеко от Копенгагена.
- Я имел в виду настоящих оленей, - пояснил Нанок. - Как у нас на Чукотке.
- Таких нет даже в Гренландии, - ответил Ганс.
Останавливались в крошечных городках, обедали в пустых закусочных, где потчевали с подчеркнутым радушием и любезностью.
Солнце садилось, когда машина достигла Копенгагена. Ганс повез гостей в ресторан на вокзале, который он считал очень хорошим.
До отлета самолета оставалось еще несколько часов. И вдруг Нанок вспомнил. Как же он мог позабыть об этом? Наварана, внучка Петера Фрейхена, говорила, что в Копенгагене есть памятник Кнуду Расмуссену.
- Поедем посмотрим памятник, - сказал Нанок.
25
Памятник открылся издали. На набережной стоял гранитный человек, похожий на осколок утеса на скалистых берегах мыса Дежнева между Уэленом и Науканом.
В детстве, когда Нанок ездил на собаках из родного селения в Уэлен или плыл на вельботе, сразу же, когда позади скрывались спрятанные в камнях нынлю Наукана, он видел эти каменные фигуры на гребнях высоких мысов. Требовалось совсем немного воображения, чтобы увидеть Вечно Скорбящую - окаменевшую от горя женщину, потерявшую в студеных волнах моря своего мужа, а потом и своих сыновей.
Это был памятник тысячам чукотских и эскимосских женщин, в чьи судьбы вмешались море и великие силы, управляющие жизнью на земле.
Чуть восточнее, ближе к чукотскому селению, стояло каменное изваяние, напоминающее ребенка в меховом комбинезоне. Это тоже печальный памятник. На этот раз, как гласила легенда, это был окаменевший несчастный ребенок, чьи родители умерли во время эпидемии, скосившей всех жителей когда-то большого, многолюдного стойбища. Уцелел лишь один этот ребенок. Он долго с плачем бродил вокруг опустевших яранг, пока не превратился в камень и не встал вечно над морем. В пуржистые зимние вечера, когда едешь под этими скалами, можно услышать отдаленный детский плач - это доносится через годы горестное рыдание сироты.
Но здесь не было скал. На ровной набережной стоял человек в анораке, с надетым на голову капюшоном и смотрел вдаль. Он словно недоумевал, почему оказался здесь и где тот берег, к которому он стремился в своих бесконечных путешествиях, в поисках мудрости и знаний о жизни человека.
Мимо него мчались, шурша шинами по асфальту, разнообразнейшие машины, от воды пахло машинным жиром - нефтью, а снег, который зимой падал и таял на его гранитных плечах, был серый от грязи и сажи. Этот снег не годился дли постройки иглу, из него даже нельзя было приготовить питьевую воду или нанести слой льда на полозья нарт, чтобы они легко скользили по насту.
Он здесь был чужой, и Нанок сразу же почувствовал это, приближаясь медленными шагами к памятнику.
Вот таким стоял Кнуд Расмуссен на мысе Дежнева и оглядывал расширившийся горизонт. Он сразу видел два океана - Ледовитый и Тихий, видел широкий пролив, где смешались южные и северные воды. Смотрел на два острова - Ратманова и Крузенштерна и, может быть, вспоминал старинную эскимосскую легенду о человеке, разгневавшем богов. Это произошло еще в то время, когда от азиатского берега до американского шла галечная длинная коса, на которой стояли две горы - Имаклик и Иналик - эскимосские названия островов. На этой косе жили морские охотники, которые чтили богов и не помышляли о том, что они сильнее богов. Но нашелся среди людей один, который решил, что счастье не связано с потусторонними силами и человек сам себе бог, сам себе хозяин. И однажды на охоте явился бог к нему в образе странного тюленя и заговорил человеческим голосом, увещевая загордившегося охотника.
Но тот, вместо того чтобы внять, взял и загарпунил странного тюленя и снял с него шкуру.
Вернулся на берег охотник и стал хвастаться шкурой. К вечеру потемнело небо, задул сильный ветер. К закату разбушевалось море. А ночью поднялась буря, смешались и море, и небо, и суша. Спасаясь от высоких волн, люди бежали на две высокие горы. А утром, когда солнце взошло над стихающими волнами, людским глазам предстал новый лик земли: там, где тянулась галечная коса, осталось только две горы, а между ними плескались волны двух океанов. Так произошел Берингов пролив согласно древней легенде исконных обитателей этого края.
Вспоминал ли Кнуд Расмуссен эту легенду, когда стоял на мысу у предела своего долгого санного пути?
Нанок несколько раз обошел вокруг памятника.
Неплохо бы устроить поминальную трапезу. Но такое полагается делать на могиле, а это памятник. Хорошо хотя бы то, что сюда можно прийти вот так, вспомнить кое-что, объять размышлением долгие расстояния, постараться отыскать искру истины. Так что же нынче Нанок? Больше ли или меньше он эскимос по сравнению с теми, которых он встретил в Доме гренландца? И те, и он сам почти в равной степени отдалились от своих предков и, честно сказать, многое потеряли. Могут ли эти современные парни и девушки быстро и надежно построить снежное иглу или добыть из-подо льда с помощью хитроумной остроги - кавикака - большую жирную рыбу?
Такова судьба людей: на большом пути что-то остается позади, пусть иногда очень дорогое, но уже мешающее жить в будущем, тяжким грузом тянущее вниз.
В сказках, в легендах жила надежда на лучшую жизнь. Этой надеждой была пронизана вся философия арктического народа, все песни и сам настрой души, который называют еще и национальным характером.
Здесь еще ищут свое будущее.
Нанок и его сородичи, живущие на Чукотке, нашли его. И никто в этом не сомневается. Потому что родились новые песни, новые сказания, новые легенды.
Великий Кнуд Расмуссен торопился. Он считал, что эскимосскому народу недолго осталось жить. И кое в чем он был прав. Из числа живущих исчезли некоторые эскимосские племена - ихальмюты, нетчилли, неуклонно снижается численность алеутов и других племен некогда великого народа. Расмуссен вбирал в себя богатства языка, легенды и сказания, опыт жизни в самых жестоких на планете условиях. И не только для науки, но и в назидание оставшимся в живых, для тех, кто будет жить в будущем. Великий оптимизм эскимосов, их удивительные душевные качества: отзывчивость, бескорыстие, терпимость к заблуждениям и готовность помочь человеку найти истинный путь - все это хотел передать Кнуд Расмуссен другому миру, заблудившемуся человечеству, погрязшему в войнах, обмане и взаимном грабеже.
Двадцатый век, встреча с белым человеком, которого многие эскимосские племена нарекли звучным именем "каблуна", вселил большие надежды людям пустынных ледяных просторов. Они пытались найти в нем родственника, открыли перед ним душу: ведь здесь каждый человек был целым миром…
Живущие на берегу Берингова пролива с азиатской стороны нашли своих родичей.
Нанок еще раз оглядел памятник.
Как далеко отсюда до той точки, где прервался след Великого санного пути!
Замкнулся один полярный круг жизни Нанока, иннуита из Наукана, научного сотрудника Анадырского музея.
Отъезжая от памятника, Нанок вместе с горечью расставания ощутил в душе разгорающуюся радость от мысли, что уже началась дорога домой, в Москву, в Анадырь.
Снегопад в июне
Часть первая
1
Снег накрыл тяжело идущий вельбот, нахмурившуюся воду и подернутые туманом берега. Ветер мчался от мыса Беринга, отгоняя ледовое поле, которое только что обошли охотники.
Николай Оле натянул брезентовую куртку поверх теплой фуфайки и принялся устанавливать матерчатый фальшборт, чтобы защититься от брызг. Можно, конечно, отцепить моржей, пустить их на дно, освободить суденышко от тяжелой ноши, но эта мысль появилась лишь на мгновение.
Вельбот двигался рывками: мотор был слабый, типа "Вихрь". По инструкции он предназначался для тихих пресных водоемов.
Рулевой надвинул на кепку капюшон, затянул под подбородком шнур.
Оле мельком глянул на него. Комы прошедшей зимой отметил свое шестидесятилетие и формально вышел на пенсию. В день своего юбилея он стал также Алексеем Дмитриевичем, так как потребовалось заполнить соответствующие графы в Почетной грамоте. Старик так и не признал своего нового имени, и посейчас все его звали по-старинному - Комы. После торжественного вечера и пиршества Комы сильно навеселе заявился домой и с порога объявил жене:
- Теперь я - Алексей Дмитриевич!
Старуха молча указала ему на другую постель.
- Ты что? - удивился юбиляр.
- Я не собираюсь спать с незнакомым мужчиной, - ответила старуха.
Таким образом, Комы остался Алексеем Дмитриевичем только в официальных документах и в Почетной грамоте, которая была аккуратно заключена под стеклом и повешена на стене рядом с барометром.
Снег был мокрый и тяжелый. Оле подумал, что не время еще для снега… ведь двенадцатое июня.
Волна шла сзади, и, глядя на ее пенящуюся вершину, Оле каждый раз внутренне напрягался. Но каким-то чудом волна поднимала вельбот вместе с двумя моржовыми тушами, притороченными по бортам, некоторое время несла на своей вершине, а потом оставляла позади, устремлялась вперед, вдогонку за другими волнами, наперегонки с усиливающимся ветром. И все же, когда волна была повыше, какая-то часть ее попадала внутрь вельбота, и стрелок Каанто без устали работал ручной помпой, откачивая воду в колодец для мотора.
Позади него, ближе к Оле, на банках лежали четыре надутых пыхпыха - единственные спасательные средства на случай, если волна все же накроет вельбот.
Правда, если отцепить моржей…