Оле глянул в лицо Комы. Рулевой смотрел вперед, в стену падающего мокрого снега. Где-то там, куда он смотрел, - надежный родной берег, баня на берегу моря, жиротопный цех, а выше, на зеленом бугре, - старые одноквартирные дома по одну сторону ручья, а по другую - новые, двухэтажные, с удобными многокомнатными квартирами - мечта каждого жителя села Еппын. Еппын - значит "наблюдательное место". Село получило такое название потому, что именно с этого места древние китобои высматривали стада морских гигантов, мигрирующих к чукотским берегам от Калифорнийского побережья Америки.
В детстве Оле видел, как с вельботов били китов. Потом пришел запрет: китов стало меньше и разрешалось добывать лишь определенное число - только для питания местного населения.
Но с годами опытных охотников становилось все меньше. Часто на виду, у берегов, резвились китовые стада, но выйти в море было некому и не на чем. Все больше упирали на оленеводство, а морской промысел хирел.
Однажды Оле спросил об этом приезжего начальника из областного управления сельского хозяйства с удивительно вкусной фамилией Компотов.
- Экономику надо знать! - отрезал Компотов. - Ты вот лучше скажи, почему потеряли оленей в вашей бригаде.
Да, оленей в ту весну было потеряно много. Едва родились телята, как задула весенняя долгая пурга, длившаяся с двадцать пятого апреля по двадцать пятое мая - день в день! Потеряли не только новорожденных телят, но и много взрослых оленей. Оле вернулся обратно в Еппын и снова попросился в вельбот Комы… С завтрашнего дня Оле - в отпуске. Впервые за все время трудовой деятельности!
Сквозь разрывы тумана и летящий снег виднелось ледовое поле, пригнанное ветром к берегу. На рейде Еппына стояли два парохода - "Амгуэма" и "Василий Докучаев". Первый привез горючее, а второй - так называемый генгруз - продовольственные и промышленные товары для местной торговой конторы.
Идти вельботу оставалось еще часа полтора.
Под защитой высокого мыса стало потише.
- Попробуй вскипятить чай! - крикнул с кормы Комы.
Оле выудил из-под носовой площадки чайник и примус.
Ему удалось разжечь примус и водрузить на него закопченный походный чайник.
2
Возвращению Оле в Еппын предшествовали значительные события в его жизни.
Родом Оле был отсюда и еще помнил последние яранги, которые сносили, когда он уже был школьником. В ярангах жили старики-оленеводы. Как-то учительница привела к ним ребят, чтобы показать им, "как жили чукчи при царизме".
В яранге и впрямь было сумрачно. Но уютно горел костер и пахло копченой олениной - редким в прибрежном селении лакомством. В глубине чоттагина сидел хорошо всем известный старик Гырголтагин и слушал радио.
- Футбол! - сказал он школьникам вместо приветствия. - Как они играют! Как переживают! Слышите - стадион шумит? Вот бы еще раз посмотреть! Стадион в Лужниках!
- Вы, дедушка, лучше расскажите школьникам о прошлом, - попросила учительница.
- А я о чем толкую? - с азартом продолжая Гырголтагин. - Три года уже прошло, как ездил в отпуск! Вон уже сколько времени не видел футбола и отважной женщины из цирка - товарища Ирины Бугримовой!
Года через два и этих яранг не стало. Гырголтагин переселился в одноквартирный домик и снова съездил в отпуск, после чего ушел на пенсию и исчез в тундре, переселившись навсегда в оленеводческое стойбище.
Оле рос в интернате, иногда ходил в гости к своим родителям, людям замкнутым и одиноким, не любившим, когда приходил сын.
- Что путаешься под ногами? - ругалась мать. - Кто ты нам? Как родила - забрали тебя в ясли, потом в детский садик, а теперь - живи в своем интернате!
Оле почему-то чувствовал себя виноватым и старался приходить в отчий дом, когда мать была в хорошем настроении. Иногда вдруг она проникалась материнскими чувствами, обильно и сытно кормила сына, дарила ему меховую шапку, а потом снова надолго забывала о нем.
Оле кончал школу, когда встретил Зину Рочгынто. Точнее говоря, как-то по-новому увидел свою сверстницу и землячку. Она шла впереди него светлой ночью в резиновых сапогах и болоньевой куртке. Поднявшись на первую террасу Еппына, Зина обернулась и улыбнулась.
Оле остановился в удивлении.
Добравшись до своей постели в огромной комнате интерната, где уже не топили, Оле долго не мог уснуть, прислушиваясь к небывалому назойливому присутствию в мыслях и в воображении совсем обыкновенной девочки из его класса - Зины Рочгынто.
Зина не собиралась никуда уезжать из Еппына: ее брали на работу в пошивочную мастерскую. А Оле уходил в армию. Он думал, что его увезут далеко-далеко, а служить пришлось на Чукотке, в пограничном отряде. Вернувшись домой через два года, Николай Оле пришел к директору совхоза и заявил, что собирается остаться в селе. Поселился пока у родителей. В то лето возвращения Николай Оле кем только не работал! Сначала послали его в строительную бригаду, на новый корпус зверофермы, потом перебросили в оленеводческую бригаду. В тундре поначалу с непривычки было трудно: здесь или надо было работать, или ничего не делать. Поздней осенью, после забоя оленей, Николай Оле вернулся в село. Получив в конторе совхоза заработанные деньги, он растерялся: в жизни у него не было такой суммы. На радостях, с получки, он накупил всего - зеркальный сервант с побитыми стеклами, который только что был выгружен с парохода и продавался тут же возле магазина, письменный стол и большой стереофонический проигрыватель.
С Зиной встречался каждый вечер.
Они уходили вверх по речке, мимо огромной кучи пустых ржавых бочек, переходили вброд поток и углублялись в тундровые холмы, сухие, чистые, поросшие черникой и пружинистым бело-голубым оленьим мхом.
Зина шла чуть впереди, в облегающих брюках, которые сама сшила, в низких резиновых сапожках.
Оле шагал чуть позади, любуясь ее фигуркой, и сердце его замирало от восторга.
Кто-то где-то далеко от родной земли ищет счастье, а оно вот - рядом, незаметное, живое, прекрасное, захватывающее до головокружения.
Когда Зина поворачивалась к нему, ее разгоряченное от быстрой ходьбы лицо пылало, глаза блестели.
Они любили друг друга почти без слов, без объяснений, без клятв и долгих разговоров. Николай Оле чувствовал, что то, что происходит между ним и Зиной, - необыкновенно, неповторимо и так же боится прикосновения многократно использованных слов, как постороннего взгляда. Поэтому они любили уходить в тундру, лежать у тихих озер, где плескались молодые выводки уток, тихо плыли сонные рыбы.
Но их любовь не была тайной для жителей Еппына.
Когда они приходили в сельский клуб в кино, им уступали хорошие места. Видели их вместе и в магазине, а в пошивочной мастерской привыкли к тому, что к концу рабочего дня у старых китовых костей, где когда-то хранились кожаные байдары, появлялся Николай Оле и будто бы равнодушно посматривал на море, ухитряясь при этом не сводить глаз с дверей мастерской.
Потом шли в столовую, ужинали, а оттуда уходили, если, конечно, была хорошая погода, вверх по ручью.
Вода звонко прыгала по камням. Она была чистая, прохладная, с едва уловимым привкусом трав, цветочной пыльцы. Струи сверкали в лучах низкого солнца, слепили глаза.
Молодые торопились к облюбованному месту на берегу озера.
Ноги сами несли их через низинку по качающимся, пружинистым кочкам, путались в тугой зеленой траве, пугали евражек на сухом пригорке.
Иногда вспархивали маленькие птицы, выводившие потомство между тундровых бугорков, а то прямо на каменистой сухой почве.
Озеро возникало перед Оле вольным дыханием простора, чистым цветом незамутненной воды. Утиный выводок торопливо отплывал на противоположный берег, и молодые щуки уходили в омут, оставляя в покое хариусов.
Когда дыхание от быстрой ходьбы понемногу успокаивалось, с невообразимой высоты неба опускалась тишина и в ней отчетливо, как на белом листе неначатой тетради, возникали птичьи крики и легкий всплеск потревоженной рыбой воды. Сгущался чистый тундровый воздух, и над всем этим преобладал терпкий, слегка дурманящий запах отцветшего рододендрона.
Здесь, где вся природа сливалась, смешивалась в единое прекрасное, сливались и тела Оле и Рочгынто, и движение Вселенной, вместе с вечными орбитами звезд, застывало на мгновение на острой вершине счастья.
Погода в тот год была теплая, вода нагревалась так, что Оле забирался в озеро и гонялся за утиным выводком, воображая себя пловцом, хотя, как и большинство его земляков, он не умел плавать.
Чем дальше, тем труднее было Оле что-то сказать о своих чувствах Зине. Иногда он пытался взглядом вызвать у нее хоть слово, подолгу всматривался в ее глаза, пока она не отводила их в сторону… Но ничего не говорила.
Родители Оле, заинтригованные странностями этой любви, пытались что-то выведать у сына.
- Когда же ты ее приведешь? - грубовато спрашивала мать.
- Вон в купленном серванте есть еще место для семейной посуды, - тонко намекал отец.
Но Оле молчал, а в чукотской семье, если человек чего-то не хочет сказать другим, никто не лезет ему в душу: значит, ему так хорошо…
Но однажды Рочгынто вдруг спросила Оле:
- Ты когда-нибудь думаешь о будущем?
- Нет, - ответил Оле. - Когда я с тобой, я о будущем не думаю. Мне хорошо и в настоящем.
- Мне тоже хорошо в настоящем, - в задумчивости произнесла Рочгынто, - но иногда я все же думаю о будущем.
- О нашем с тобой будущем?
- Нет, об этом я еще не думала, - медленно ответила Рочгынто. - Иногда приходит мысль об осени, о зиме. Еще несколько дней - и ударит мороз, все сразу поникнет, пожухнет… Вон, видишь, те уточки, которые беспомощно барахтались, уже научились летать… Гуси улетают. Озеро замерзает, все кругом покроется снегом.
- Снегопад бывает и в июне, - почему-то сказал Оле.
- Это верно, - кивнула Рочгынто.
В Еппыне еще никто после десятилетки не оставался, и поэтому и директор совхоза, и председатель сельского Совета в некоторой растерянности. Зину Рочгынто несколько раз вызывали в контору совхоза - предлагали разные конторские должности. Она отказывалась, и директор совхоза Владимир Иванович Куртынин, проработавший на Чукотке уже более десятка лет, искренне недоумевал. Таким же странным и непонятным было поведение Николая Оле. Он перебывал на многих работах, пока не осел в бригаде зверобоев.
- Знаешь, - сказал директору совхоза председатель сельского Совета Христофор Андреевич Иванов, грек по паспорту, но в душе коренной северянин. - Это любовь. От любви они такие - непонятные…
- Любовь кончится - все станет на свои места?
- Не в том смысле, - солидно возразил Христофор Андреевич. - А в том, так сказать, что такая у них нынче стадия любви, когда человек дуреет… Неужто с вами такого не было, Владимир Иванович?
Директор совхоза промолчал. Его больше беспокоили не стадии любви. Приедут из района и попрекнут за неправильное использование образованных местных кадров. И без этого хватает хлопот: смешно сказать - даже кочегара для главной котельной выписали из Воронежа. По специальности оказался историком-архивистом. Он честно признался Владимиру Ивановичу, что его вполне устраивает кочегарская должность: трудно, но зато никаких умственных затруднений. А зарплата - дай бог такую заведующему кафедрой Воронежского университета!
После разговора о будущей зиме Оле чувствовал себя так, словно получил предостережение. Что-то должно случиться. И это что-то пряталось за пожелтевшими кочками в тундре, таилось на дне слегка взбухшего от наступивших дождей ручья, оно печально и нежно неслось с вышины неба, вместе с криками улетающих птиц.
Они сидели точно на том же месте, но уже было прохладно, если не сказать просто холодно.
Косой ветер морщил поверхность воды в озере, пригибал желтую траву к земле, ерошил волосы.
- У нас будет ребенок, - сказала Рочгынто и посмотрела в глаза Оле.
- Знаешь, я давно хотел тебе сказать… - Оле чувствовал в горле комок, и ему пришлось несколько раз откашляться. - Я хотел тебе сказать, что люблю тебя очень…
- И я тоже, - улыбнулась Рочгынто. - Но какое было прекрасное лето!
- И даже снегопада в июне не было! - весело сказал Оле.
Директор совхоза предложил сыграть комсомольскую свадьбу и пообещал молодоженам половину домика - комнату с кухней. Он даже сводил туда Оле и показал ему будущее жилище:
- Отремонтируем за счет совхоза.
Играли свадьбу в сельском клубе.
Сначала была торжественная часть. Оле сидел рядом с невестой и отцом. Рочгынто была в белом платье. На голове было что-то вроде марли, словно она медсестра. Мать Оле сказала:
- Как докторша!
Рочгынто пожелала взять фамилию Оле и стала Зинаидой Оле.
Был даже маленький концерт. Эскимос Арон Каля играл на электрогитаре и пел заграничные песни.
Потом сели за стол.
Русские стали кричать "горько", заставляя целоваться жениха и невесту.
Мать Оле ворчала про себя:
- Не дают как следует поесть и выпить: горько да горько, а чего тут горького? Всего много и вкусно… Даже шампанское сладкое.
Оле перетащил из отцовского дома сервант, купленный на тундровый заработок, купил холодильник и зажил своей семьей.
По вечерам в половине домика на окраине Еппына было шумно и весело. Часто приходили гости. Арон Каля включал в штепсель электрогитару и завывал диким голосом: "О, май гёрл!" Кто-нибудь обязательно приносил вино, хотя в селе спиртное продавалось лишь раз в неделю - в субботу. В остальное время вино можно было получить только по личному разрешению председателя сельского Совета Христофора Андреевича. И то если на это была причина: день рождения, поминки, важное семейное событие - приезд далеких родичей, трудовой успех.
Николай Оле хмелел не сразу. Вино действовало на него постепенно, снимая застенчивость, скованность. Выпив рюмку-другую, Оле становился веселым, откровенным, и ему хотелось делать всем только доброе, хорошее. Он танцевал, шутил, подпевал Арону Кале и готов был оставаться таким всю ночь. Когда расходились гости и молодые ложились в широкую постель, где под матрацем были настелены отборные оленьи шкуры - свадебный подарок оленеводческой бригады, где работал Оле, - начинался долгий, жаркий разговор. Все, что копилось в душе, откладывалось несказанными словами, невыраженными чувствами, все вдруг прорывалось, словно снежник под лучами весеннего солнца. Оле и сам удивлялся: откуда у него эти прекрасные слова, выражения?
Зина молча слушала его, прижималась к нему, и Оле с удивлением ощущал ее растущий, необычно твердый живот.
Оле оставался в зверобойной бригаде. Ближе к осени возобновился ход моржей, и надо было вставать рано, задолго до рассвета. Во рту было горько, но голова оставалась ясной, и Оле не понимал тех, кто жаловался на головную боль наутро после выпивки.
Зина наскоро готовила завтрак, и Оле так не хотелось уходить из теплого домика в холод осеннего утра.
Шагая к берегу, чувствуя лицом холод и сырость морского ветра, Оле долго помнил теплое, нежное тело жены.
Он стыдился этих мыслей и старался их отогнать, занимая себя работой. Он помогал мотористу отнести "Вихрь" из балка в вельбот, надувал пахнущие прогорклым тюленьим жиром пыхпыхи, укладывал весла, проверял оружие…
Когда вельбот вырывался на морской простор, Оле уже был и физически и умственно занят другим - он был на охоте.
Моржа промышляли невдалеке от древнего моржового лежбища у длинной галечной косы. Сама коса оставалась заповедным местом, и убивать зверя на нем категорически запрещалось.
Возвращались уже на исходе дня, когда темнота медленно окутывала море, надвигалась на плывущий вельбот со стороны мрачных береговых скал.
И чем ближе вельбот подходил к берегу, тем чаще мысли обращались к дому, к маленькой теплой комнатке, к кухне с большой, всегда горячей плитой. На плите - чайник, кастрюля с супом. Конечно, и в вельботе есть чай, но тот, домашний, приготовленный руками жены, был необыкновенно вкусен.
Село с россыпью домов показалось издали. Ярко светились школьные окна, и Оле с удивлением думал, как теперь трудно представить себя школьником. И хотя после выпускных экзаменов не прошло и трех лет, казалось, что школа закончена давным-давно. Теперь Николай Оле - как эта было написано в его новенькой трудовой книжке - рабочий совхоза.
Незаметно повелось так, что, приходя с берега, Оле получал из рук Зины рюмку водки.
- Чтобы согреться, - говорила она.
Оле воспринимал это как должное. Это было приятно. Выпивал, и тепло разливалось по всему телу, разгоняя усталость, заботы, даже неприятные мысли. Оле медленно снимал с себя охотничью одежду, с наслаждением мылся, переодевался в чистое и садился за стол. Здесь ему подавалась вторая рюмка. И даже если не было гостей, Оле частенько ложился в постель навеселе. Сама Зина не пила: она была под наблюдением врача. Еще на первой беседе доктор напугал ее, сказал, что человек становится алкоголиком еще в утробе матери и может появиться на свет уродом и умственно отсталым. Зине очень хотелось родить здорового, крепкого мальчика, и она аккуратно выполняла врачебные указания. Только на свадьбе она выпила полбокала шампанского.
А чуть выпивший Оле казался даже лучше трезвого: он становился теплее, откровеннее и часами мог говорить о том, как любит свою жену.
Кончился морской промысел.
Вельботы убрали на высокие подставки, законсервировали оружие и подвесные моторы. Зверобои распределились по другим бригадам. Директор совхоза вызвал Николая Оле и предложил ему поехать в тундру.
- Надо помочь оленеводам, - сказал Владимир Иванович. - Прогноз плохой. Возможен гололед…
- Я же не оленевод, - попытался уклониться Оле.
- Знаю, - сказал директор. - Но помочь надо. За Зину не беспокойся. К тому времени, как придет пора рожать, вывезем тебя из тундры. Сейчас главный заработок - там. А на берегу, скажу тебе прямо, и хорошей-то работы нет.
Оле на вездеходе уехал в стойбище Кутая, в верховье реки Курупки. Вместе с ним ехали специалисты - зоотехники, методист культотряда, везший узкопленочный кинофильм "Гусарская баллада", и глазной врач из районной больницы. Глазник пристроился рядом с Оле и спросил:
- Молодой человек, как насчет пыжика в тундре?
- Пыжик бывает весной, - учтиво ответил Оле.
- А что можно-сейчас купить у оленеводов? - допытывался глазник.
- А что бы вы хотели? - спросил Оле.
- Ну что-нибудь из меха, - неопределенно сказал глазник. - Пыжики, камус… Акимал варкын…
Оле улыбнулся.
Вездеход пересекал замершие реки, озера и шел напрямик к стойбищу. Машина была новая, и водитель, похоже, наслаждался ее скоростью и надежностью.
Поздним вечером на пригорке показались огоньки.
Пересекли еще одну речку, проломив на этот раз тонкий новый лед. Вездеход одолел крутой подъем и остановился возле первой яранги.
Петр Кутай крепко пожал всем руки и распределил гостей по трем ярангам.