Зазвонил телефон. Михаил Павлович тяжело встал из-за стола, взял трубку и обрадованно воскликнул:
- Семен Иванович! Сеня! Давай двигай к нам! Тут у меня собрались друзья, земляки! В магазин не забудь по дороге заскочить!
Оле вдруг вспомнил, что надо написать Наде письмо.
- Завтра напишешь! - махнул рукой Михаил Павлович. - Лучше сбегай в магазин. Ты у нас один легальный: у тебя отпуск…
Вернувшись из магазина и почувствовав, что голова несколько прояснилась на холодном туманном воздухе, Оле, несмотря на увещевания и просьбы, сел за письменный стол Михаила Павловича, отодвинул в сторону машинку и принялся за письмо.
Едва он начал, как в прихожей раздался звонок. Семен Иванович оказался старым знакомым Оле - сотрудником музея. Он вежливо поздоровался со всеми и занял место Оле за кухонным столом.
Оле сидел в кабинете и пытался сосредоточиться. На память пришли вычитанные где-то слова о муках творчества.
"Дорогая Надя!
Билета в Москву у меня еще нет. Каждый день хожу в агентство Аэрофлота, и очередь хоть и медленно, но движется вперед. Смотрю на цветы, которые здесь продаются за большие деньги, и вспоминаю Курупку, тундру и стойбище. Да и наше село очень часто вспоминаю. Как хорошо рано утром выйти из домика и спуститься к морю! Тишина, только птички проснулись, да вместе с птицами ты… Хорошо. Сядешь у вельбота на холодную гальку, смотришь на море, на птичьи стаи, на далекого моржа, плывущего мимо с детенышем, на нерпу или лахтака - и на душе у тебя хорошо-хорошо… Такого здесь нет, хотя Магадан, как я уже тебе писал, неплохой город. Туман такой же, как у нас, плотный и сырой, так что им можно умываться…"
- Иди к нам, - позвал хозяин, - а то расписался как писатель!
- Нет, я должен закончить, - упрямо повторил Оле, чувствуя, что если он снова сядет за стол, то и завтра вряд ли сможет дописать письмо. И вообще, стоило ему вспомнить Надю, подумать о ней, как начинали мучить угрызения совести, и единственное спасение от них было в том, чтобы побыстрее перестать думать… А чтобы перестать думать, надо написать письмо, опустить в почтовый ящик и на некоторое время обрести спокойствие.
"…Если встать посреди тумана, то покажется, что ты не в городе, а где-нибудь на мысе Еппын или в вельботе на море, сидишь на носу и смотришь на воду и льдины, высматриваешь моржа или нерпу. Вот я уехал в отпуск, а думаю все о том, что не добыл в этом году лахтака. А лахтака я обещал Кутаю в тундру - там у них туго с материалом на подошвы. В резиновых сапогах особенно не набегаешься в тундре: ноги от них преют и болят…"
Оле перечитал и подумал: а стоит ли маленькой девочке писать про подошвы? Но зачеркивать не стал и написал дальше:
"…Письма мои из Магадана станут короче, так ты не обижайся и не волнуйся: все, что было интересного, обо всем этом я уже написал. Теперь я надеюсь улететь в Москву, а уж оттуда, обещаю тебе, дорогая моя доченька, буду посылать тебе толстые письма. Живи хорошо, слушайся учителей. Крепко тебя обнимаю, твой папа Николай Оле".
Оле красиво расписался, заклеил конверт и вдруг вспомнил:
- Товарищи! - сказал он, войдя в кухню. - У нас же назначено свидание!
- Никаких женщин! - решительно возразил Семен Иванович.
- Так нельзя, - укоризненно сказал Тутын. - Женщина - украшение жизни!
- Смотря какая женщина, - угрюмо заметил Семен Иванович, по всей видимости претерпевший от них какие-то неприятности.
- Мы обещали - значит, надо их встретить, - сказал Тутын и рассказал Михаилу Павловичу о назначенном на вечер свидании в ресторане "Магадан".
- Приведите их лучше сюда! - посоветовал Михаил Павлович. - Я человек женатый, семейный, мне негоже появляться с бабами в ресторане.
Тутын и Оле догнали девушек, когда они уже подходили к ресторану.
- Мы покинули гостиницу, - объявил девушкам Тутын. - В знак протеста.
- Какого протеста? - по-птичьи встревожилась Наташа.
- За плохое обращение, - туманно пояснил Тутын. - Теперь мы живем у нашего земляка, редактора издательства Михаила Павловича… В культурной обстановке. У него много книг, даже есть пишущая машинка… И еще у него в гостях очень интересный человек - научный сотрудник, археологический человек, знаток древней истории нашего края Семен Иванович. Редкой национальности человек.
- Какой? - полюбопытствовала Наташа.
- Он - камчадал! - поднял палец Тутын.
- По-моему, вы уже тепленькие, - улыбнулась Валентина.
- Виноваты, - сознался Тутын и поник головой, - не утерпели. Но мы не пьяны. Верно, Николай?
- Да в общем-то немного выпили, - подтвердил Оле. У него хмель уже выветрился и возвращалось состояние застенчивости и робости, особенно перед этими нарядными и надушенными девушками.
- Пойдемте с нами, - сказал он довольно тихо и нерешительно, но Тутын сразу же подхватил:
- Вот видите, и он, мой скромный земляк, просит вас!
Девушки переглянулись. Валентина строго посмотрела зелеными глазами на Оле и сказала:
- Хорошо, мы пойдем, но чтобы никаких глупостей!
Приход девушек в квартире был встречен громкими возгласами.
Девушки разделись и принялись хозяйничать. Они нашли картошку, лук, масло, яйца, поставили чайник на плиту, вымыли посуду и заново накрыли стол.
Здесь, в домашней обстановке, Валентина показалась Оле совсем другой. Она как бы потеряла налет загадочности, таинственности.
На это время мужчины, кроме Михаила Павловича, как хозяина, знающего, где что лежит, были из кухни изгнаны в кабинет и терпеливо ожидали, пока их снова позовут к столу.
10
Оле проснулся на рассвете и понял, что жизнь окончательно пошла по другому руслу. Он осторожно пробрался на кухню, нашел на столе недопитую бутылку, налил и выпил.
Потом Оле долго без сна лежал на диване, слушая сонное, почти детское похрапывание Тутына, и вспоминал все вчерашние глупости, обрывки дурацких разговоров.
Стыд заглушался очередной рюмкой, и даже было как-то легко и просто сознавать, что вот так случилось.
Оле встал раньше всех, сбегал в магазин за пивом, приготовил завтрак, подмел в квартире и даже помог Михаилу Павловичу погладить костюм, в котором ему надо было идти на работу.
Правда, Михаил Павлович вернулся подозрительно быстро и виновато сказал:
- Пришел в издательство, смотрю - все двери заперты, никого нет. Сначала испугался. Пришел вахтер, дал ключ. Я иногда работаю и в выходные дни, когда срочная работа. Вошел я в кабинет, сижу и думаю: что же могло случиться? Снова походил по кабинетам… Тишина! Даже страшно стало. Иду обратно к вахтеру и спрашиваю: почему же в издательстве никого нет? А он говорит, что суббота… Да-а, - горестно вздохнул Михаил Павлович.
- Мы же договорились на пикник! - вспомнил Тутын. - Это Семен Иванович придумал: выехать на природу. С девушками!
Вскоре появился и Семен Иванович. От него пахло одеколоном, и весь он был чистенький и аккуратный в отличие от Оле и Тутына.
Встретились, как договорились, с девушками у стоянки такси, погрузились в две машины, заехали в магазин и устремились в бухту Веселую, к устью пересохшей несмотря на туман и сырость речки.
Валентина сидела рядом с Оле, и от этого ему было так неловко! Он предпочел бы лучше остаться в городе, уйти куда-нибудь подальше от знакомых глаз.
- По-моему, вы чем-то очень расстроены, - сказала Валентина и положила руку ему на колено.
Оле вспыхнул и что-то буркнул себе под нос.
Знала бы она, как он расстроен, тяжелые мысли, едва он только начинает трезветь, сверлят мозг: нарушил слово, данное дочери, нарушил слово, данное самому себе, все отпускные планы, по всему видать, летят ко всем чертям, и не видеть ему ни Ленинграда, ни Москвы.
На зеленом пригорке Оле подсел к Семену Ивановичу.
- Слышал я, Семен Иванович, что вы учились в Ленинграде, - учтиво сказал Оле. - Расскажите мне, что это за город…
- Чего там рассказывать? - вмешался Тутын. - Сам скоро все увидишь!
- О, Ленинград - это чудо! - Семен Иванович даже причмокнул. - Великолепный город!.. Пять лучших лет моей жизни прошло там, на историческом факультете. Набережные, памятники архитектуры, Нева! Да!
- Про памятники расскажите, Семен Иванович, - попросил Оле.
- Ну что же, - Семен Иванович наморщил лоб, - ну прежде всего, конечно, памятник Петру Первому. Так сказать, Медный всадник… Конечно, на вид он не медный, как я раньше думал, а вроде бы железный…
- Бронзовый! - напомнил Михаил Павлович, учившийся когда-то в Педагогическом институте имени Герцена в Ленинграде. - А помнишь, Сеня, что там написано по-латыни на этом памятнике?
- Петр Примус - Екатерина Секунда! - торжественно произнес Семен Иванович и поднял палец.
- Почему примус? - спросил Тутын. - Чего он - кочевник, Петр Первый?
- Почему примус? - повторил Семен Иванович, - Прима по-латыни - первый, а Секунда - вторая. В переводе это значит: Петру Первому от Екатерины Второй.
- А помнишь, в садике обелиск "Румянцева победам"? - спросил Семей Иванович у Михаила Павловича.
- Это в каком, где верблюд, что ли?
- Верблюд с Пржевальским в саду у Адмиралтейства, а обелиск "Румянцева победам" - на том берегу Невы, где Университет, - пояснил Семен Иванович.
- Помню этот садик, - мечтательно произнес Михаил Павлович. - Я там назначал свидания девушкам… Первая любовь… Да, были времена.
- А сфинксов помнишь? - продолжал Семен Иванович, захваченный юношескими воспоминаниями. - Те, что напротив Академии художеств? Там еще на плите египетские письмена обозначены.
- Как же не помнить! - оживился Михаил Павлович. - Я у тех сфинксов штраф платил милиционеру. Неву по льду перешел от Адмиралтейства. Выхожу на берег, а там уже милиционер стоит, дожидается меня. Ну и говорит: "Или штраф, или обратно топай". А лед уже был тонкий, весенний, под снегом хлюпала талая вода. Будь лед покрепче, двинулся бы обратно безо всяких слов.
- А памятник Екатерине у театра Пушкина? - снова напомнил Семен Иванович. - Эта самая Екатерина в длинном платье стоит, вдаль смотрит, будто вельбот высматривает на берегу. А ниже стоят ее соратники и любовники…
- Какие это любовники? - птичьим голоском спросила Наташа. Разве у цариц бывают любовники?
- Как историк, - важно кашлянул Семен Иванович, - должен сказать, что в этом отношении царицы ничем от обыкновенных женщин не отличались.
Девушки разместили напитки и закуску на развернутых газетах и позвали мужчин.
После первого стакана настроение у Оле заметно переменилось к лучшему. Это заметила Валя и дразняще сказала:
- Ну вот, ты уже и другой.
- А какой? - улыбнулся Оле.
- Живой, - засмеялась Валя.
Под зеленым пригорком звонко журчал ручей. Он был скрыт зелеными кустами, но его бойкий, веселый говорок не могли заглушить даже громкие разговоры.
Оле встал и подошел к ручью. Конечно, этот жалкий поток не шел ни в какое сравнение с полноводным тундровым ручьем в холмах за Еппыном, и все же он напомнил об ушедших годах, о тех временах, когда жизнь казалась такой простой, светлой и нескончаемой.
Что же в нем такое сломалось? Неужели только водка виновата в том, что Оле считал свою жизнь неудавшейся? Были времена, особенно в периоды запоя, когда по утрам он глядел на себя как бы со стороны и не испытывал ничего, кроме брезгливой жалости.
Он видел себя необычайно ясно, словно через увеличительное стекло, которое к тому же еще обладало способностью высветлять, показывать все, что хотелось спрятать, заглушить, засунуть в глубины сознания. В эти безжалостные часы самоистязания Оле покрывался холодным потом. Он с мучительным любопытством разглядывал безжалостно разъятое собственное "я" и удивлялся, как вообще можно жить на земле с такими мыслями, поступками, с безнадежно замаранной, неотмываемой совестью. Оле чувствовал, что он на краю жизни и смерти и что стоит ему чуть перегнуться, как он ринется в небытие, в холодный мрак неизвестности.
Понемногу приходило облегчение, становилось вроде бы теплее. И он думал, что жизнь, какая она есть у него, - и есть настоящая жизнь и что другой не может быть. Ибо так же - лучше или хуже - живут почти все, кто окружает Оле.
И в самом деле, кругом было достаточно радости, чтобы похоронить мрачные раздумья.
С некоторых пор Оле стал бояться смотреть на себя в зеркало. Бывало, неделями он жил в ладу с самим собой, но стоило ему пристальнее вглядеться в собственное отражение, вглядеться в свои глаза, как он вдруг проникался странным, непонятным чувством отчуждения от самого себя. В глубине души Оле понимал, что, будь или существуй это отражение помимо него, в зазеркалье, он презирал бы этого человека и свое отношение к нему не стал бы скрывать.
Вот и сейчас он увидел свое искаженное потоком отражение в воде, отпрянул и побежал туда, где уже тлел костерок, на котором Михаил Павлович собирался жарить "шашлык" из докторской колбасы.
Не говоря ничего, Оле схватил бутылку, налил в стакан водки и выпил ее залпом.
Часть вторая
1
Воспитательница разрешила повесить карту над кроватью и даже дала для этого четыре кнопки.
Первая линия, которую провела Надя, уперлась в Магадан. Просыпаясь по утрам, Надя старалась не смотреть на карту, чтобы не вспугнуть надежду на новое письмо и на возможность провести линию дальше на запад, к Москве, а потом к Ленинграду.
Напротив кровати сияло высокое окно, обращенное к морю. В раму попадал край мыса, давшего селению название - Еппын.
Солнце будило Надю. Оно сначала робко, одним лучом, проникало в комнату и шарило по стене. Потом этот луч перепрыгивал на кровать, на пушистое желтое одеяло с большими поблекшими цветами и уже оттуда переносился на Надино лицо, норовя обязательно зацепиться за ресницы. Просыпаясь, Надя отряхивалась от яркого света, как щенок, ненароком упавший в воду. Но свет был такой ослепительный и веселый, что отделаться от него не было никакой возможности.
Каждое утро для Нади было праздником, открытием мира, ожиданием и предчувствием нового. Даже если было пасмурно, дождливо, даже если шел летний, дерзкий и противный в своей неуместности снег.
Тогда Надю будило ее внутреннее солнце, не уступающее по яркости тому, что бродило по небу.
Его яркий луч освещал спящую изнутри, вспыхивал в закрытых глазах и рвался на волю.
Иногда Надя играла со своим внутренним солнцем, притворялась, что не слышит его требований, крепче закрывала глаза, хотя уже давно вся изнутри была пронизана утренним светом, и все ее юное тело, свежий пытливый разум жаждали пробуждения, были полны желания немедленно вступить в новый день.
По правде сказать, Наде некогда было задумываться над тем или иным явлением: она с распростертыми руками бежала навстречу каждому дню, и некогда ей было останавливаться, чтобы осмыслить происходящее. Это будет потом, через много-много лет, и, быть может, даже совсем в другом месте, не здесь, не в милом сердцу, широко открытом миру и морю Еппыне.
Сельский пионерский лагерь только по названию был лагерем. На самом деле это был попросту интернат для детей, которые по каким-то причинам не могли уехать к своим родителям. С ними была здесь одна воспитательница - Мария Степановна Нотанто, таскавшая за собой двух своих малых детишек, - их отец, оленевод Нотанто, в это время находился в тундре на летовке, Мария Степановна была толстая, низкорослая женщина. Родом она была из дальневосточного поселка Чегдомын и в девичестве носила фамилию Носенко. В школе она вела английский язык и среди оставшихся в интернате детей организовала кружок английского языка.
В большой комнате для девочек из восьми стоявших здесь кроватей было занято только четыре.
Надя стояла у окна и смотрела на вершину Еппына. Над сопкой туман рассеялся. Небо над морем было чистым. Значит, сегодня мог прилететь вертолет.
Неожиданно скрипнула дверь.
- Надя!
У нее было хорошее настроение. Она весело сказала:
- Гуд монинг!
- Гуд монинг, Надя, - тускло отозвалась Мария Степановна. - Наденька, вам придется сегодня самим заняться. У меня ребятишки разболелись… Видно, мантака объелись.
Вчера еппынские охотники добыли кита, первого из числа разрешенных для местного населения. Огромная туша морского великана, вытянутая тремя тракторами на берег, высилась у разделочной площадки. Люди кругом лакомились мантаком - китовой кожей со слоем сала. Приезжие с опаской клали в рот по маленькому кусочку. Те, кто жил в Еппыне уже не первый год, запасались китовым мясом для котлет.
Надя вчера допоздна вертелась на берегу, не ходила даже ужинать, да и не нужна ей была каша после вкусного и жирного мантака!
Она смотрела, как разделывали громадную тушу, подцепляли трактором куски жира и мантака и оттаскивали к жиротопному цеху, возле которого возились похожие от жира и копоти на негритянок, одетые в лоснящиеся, засаленные одежды женщины. Здесь и галька была жирная, темная и липкая. Грязные собаки лениво переругивались между собой из-за лакомых кусочков и сердито лаяли на обнаглевших чаек.
В эти летние дни главная жизнь Еппына сосредоточилась на берегу.
Ранним утром охотники выходили на вельботах в море на охоту.
Чуть позже на берег спускались грузчики: на рейде стояли два парохода. С одного из них они выгружали бочки с горючим, а с другого - так называемый генгруз. Штабеля этого генгруза привлекали ребятишек: среди ящиков можно было играть в прятки, в войну, а то и украдкой от сторожа Культына, глухого и плохо видящего человека, заглянуть в разбитый ящик, осторожно сунуть палец во фруктовое месиво, вытекающее из расколотой стеклянной банки, и лизнуть, подобрать вывалившуюся из ящика печенюшку, а если очень повезет, даже конфету в яркой обертке.
Взрослых интересовал другой товар. Местные жители брали главным образом мебель: столы, стулья, серванты, кухонные буфеты. Самым большим спросом пользовались "стенки", сделанные на Биробиджанском мебельном комбинате. Люди буквально дрались за эти "стенки".
Арон Каля купил "стенку", и Надя помогла ему донести отдельно упакованные стекла этого громадного сооружения, ради которого пришлось выбросить из квартиры вторую детскую кроватку. Чтобы собрать "стенку", Арон Каля затратил почти неделю: многие части были побиты, не хватало даже ручек. И все же, когда она заняла свое место, подавив все остальное в квартире, Арон и мама Зина не могли скрыть гордости и счастья. На плите кипел чайник, чуть ли не каждого прохожего под тем или иным предлогом зазывали в дом и угощали возле самой этой полированной "стенки", в отражении многочисленных стекол, за которыми расположились чашки, рюмки, блюдца, тарелки и даже книги домашней библиотеки.
Прямо на берегу, взламывая ящики, покупатели брали мопеды и мотоциклы. Люди утоляли жажду по технике и, даже не оттерев как следует заводской смазки, садились на машины и носились по извилистым и крутым тропам Еппына, рискуя сломать себе шею. Двое мальчишек уже лежали в гипсе в районной больнице, но грохот не утихал: зимой не поездишь на мопеде или мотоцикле, так что надо было получить с машины сполна за оставшиеся погожие дни.
Арон Каля не позарился на мотоцикл и мопед. Он ворчал: "Привозят всякую дрянь! Кому нужны эти мотоциклы. Лишь бы выкачать деньги у населения. А нет привезти хороший снегоход "Буран". Вот это машина!"