Надя видела эту машину. На "Буране" ездил охотник Кайкай. Снегоход легко мчался по тундре, поднимался по крутому берегу речки, обходил торосы. Это было как раз то, что надо северному жителю.
Но пока "Бурана" у Арона не было, и он держал упряжку в десять собак.
Собаки были посажены на цепь и свирепо рычали на всех, кто проходил поблизости.
Еще интересно было наблюдать, как торговали коврами. В очередь за ними записывались еще зимой, и вот эти долгожданные ковры наконец прибыли. В присутствии председателя сельского Совета распределяли их тут же, у берегового склада. Ковровая торговля привлекала в основном приезжих. Они стояли поодаль, высматривали и запоминали тех, кто брал ковер.
Надя знала: сегодня же к счастливому обладателю нового ковра придет гость с бутылкой. Поздним вечером, сгибаясь под длинным свертком, он будет уходить к учительскому дому, больнице или к дому специалистов. По отчетам выходило, что каждый местный житель Еппына уже давно украсил коврами свое скромное жилище. Но в лучшем случае на стене этого жилища висел тканый рисунок, изображающий какое-нибудь неправдоподобно синее животное, украшенное оленьими рогами.
Арон Каля своих ковров не продавал, и они у него висели везде, где только можно, а один даже лежал на полу.
Он относился к Наде внимательно, делал ей подарки к праздникам, но каждый раз при этом говорил:
- Небось твой непутевый отец не вспомнил, что у тебя особый день…
После такого замечания радость от подарка тускнела, как тускнеет от дыма чистое стекло. К тому же чаще всего в словах дяди Арона была правда.
Вообще Арон и Зина жили хорошо. В доме у них поддерживалась чистота, холодильник был всегда полон. В дни почтовых рейсов к ним в дом приносили огромную пачку журналов и газет, которые при всем желании невозможно было прочитать. На работе Арон был передовиком, Зина тоже числилась лучшей. Оба они избирались в разные комиссии, Арон был депутатом районного Совета. На собраниях семью ставили в пример, особенно когда речь шла об алкоголизме. Нельзя сказать, чтобы Арон совсем не пил. Надя не раз видела его в таком состоянии, что он вразумительного слова не мог произнести. Но у Арона и Зины было железно соблюдаемое правило: в таком виде не появляться на людях.
Мария Степановна не раз говорила Наде:
- Ты почаще ходи к ним! Какая прекрасная семья - культурная, развитая! Ни разу не пропустили банный день!
Это правда. Зина была помешана на чистоте. Когда в дом приходила Надя, она окидывала ее проницательным взглядом и даже, казалось, принюхивалась к ней. Так что Наденька знала, в каком виде приходить к маме.
Казалось бы, таких людей всем следовало любить. Они никому не делали зла, ни у кого не брали в долг без отдачи, что в общем-то было распространено в Еппыне, не сказали о других худого слова… И все-таки Наденька чуяла - не очень любили в селе Арона и Зину, не было к ним теплого, сердечного отношения. Самое удивительное состояло в том, что и Надя в глубине сердца не питала к ним такого же чувства, какое испытывала к своему непутевому отцу.
Портреты Арона и Зины не сходили с доски Почета возле здания сельского Совета и помещались как раз под большими буквами: "ЛУЧШИЕ ЛЮДИ НАШЕГО СЕЛА".
2
Надя возвращалась к себе в интернат, вдоволь наигравшись на пустых железных бочках, сваленных в небольшое озерко за электростанцией. На улице было безлюдно.
Еще издали у доски Почета она заметила маму Зину. Зина что-то делала с доской, и Надя, конечно, зажглась любопытством. Выждав, когда мама отошла, Наденька подбежала к доске и заметила, что мамин портрет и портрет Арона Каля тщательно протерты. Мама сняла налет от соленых морских брызг, и их фотографии выглядели ярче и лучше, чем остальные. Наде вдруг стало стыдно за маму. Как же так? Неужто ей было лень провести платком и по остальным фотографиям? Или она любит только себя и своего Арона?
Наденька достала платок и смахнула пыль с остальных фотографий, и среди них - старика Кайкая, с его жиденькой бороденкой, как у Хо Ши Мина. Иногда на его место помещали портрет молодого Кайвынто. Кайкай и Кайвынто были охотниками. И старый и молодой соревновались всерьез, по-настоящему, и все село внимательно следило за их поединком. Чуть свет оба вельбота устремлялись в открытое море, расходясь в разные стороны, а к вечеру возвращались с добычей к родному берегу. То один, то другой вырывался вперед. Иные попрекали Кайвынто за то, что он соперничает с человеком чуть ли не втрое старше его, но Кайкай наотрез отказался соревноваться с кем-нибудь другим. "Да я еще этих молодых за пояс заткну! - горячился он в совхозной конторе. - Я еще им покажу, что такое настоящий охотник!"
Последней в ряду была фотография тети Сони Кукэны, швеи из мастерской, где шили меховую одежду. Соня родилась в селении Наукен и по национальности была эскимоской. По-чукотски, однако, она говорила так, будто это был ее родной язык. Тетя Соня могла сшить все - от кухлянки до элегантного двубортного пальто из нерпичьей кожи. Она даже бралась шить сценические костюмы для художественной самодеятельности. А когда из села навсегда уезжал старый учитель Петр Александрович Новосадов, она преподнесла ему роскошную кепку, сшитую из разноцветных головных перьев гаги. Кепка была так красива и нарядна, что растроганный учитель сказал, принимая ее:
- Да ей место в музее… Только в музее такой красоте быть.
Слева от тети Сони на доске Почета было пусто. Наденька помнила, что здесь висела фотография зверовода Ивана Номылина. Она то появлялась, то исчезала. Если он запивал, фотографию снимали. Но проходила неделя, вторая, Номылин появлялся на звероферме мрачный, прячущий глаза и брался за работу. Работал он с остервенением, иногда даже ночуя на ферме в большом красном уголке, где над диваном висели разноцветные вымпела и на столе, покрытом яркой клеенкой, стоял всегда горячий электрический самовар. Днем Номылин ненадолго забегал сюда, пил густой, горячий чай со сгущенным молоком, кулаком вытирал губы и снова отправлялся к зверям чистить клетки и готовить какие-то особые смеси для занедуживших животных. Был случай, когда Номылин скупил в сельской аптеке весь запас поливитаминов и скормил молодняку, вызвав гнев и осуждение районного медицинского начальства.
Иван Номылин был чем-то похож на Надиного отца, но они не дружили и даже как-то сторонились друг друга.
- Вот молодец! Вот как ты хорошо сделала! - услышала Наденька за спиной знакомый голос.
Это был директор совхоза Владимир Иванович Куртынин.
Он был в темно-синей нейлоновой куртке и в серой кепке. Глаза у него были, добрые и веселые.
- Папа пишет? - спросил он.
- Пишет, - ответила Надя. - Вот последнее письмо из Москвы.
Письмо было при ней, она вытащила его из кармана и полазала Владимиру. Ивановичу.
Директор взял письмо, повертел, почему-то внимательно посмотрел штемпеля и со вздохом возвратил его Наде.
- А вы прочитайте, - предложила Надя. - Он так интересно пишет про Красную площадь и про Минина и Пожарского, про разные памятники, про Гоголя…
- Нет, Наденька, - опять вздохнул Владимир Иванович, - чужие письма читать нехорошо. Читай уж сама, а мне будешь рассказывать, хорошо?
- Ладно, - сказала Надя.
Она спустилась на берег, чуть подальше от разделочной площадки, где галька, казалось, навеки была пропитана жиром морского зверя. Чистый берег был напротив бани.
Ветром снова пригнало лед к берегу. Сегодня вельботы с трудом прорвались в открытое море, и моторы их гудели где-то далеко на горизонте.
От бани, остывшей и холодной, даже на расстоянии пахло сыростью.
Надя подошла ближе к берегу, где на мелководье плыли сине-зеленые льдины. Они тихо позванивали и роняли капли на тихую воду. На всем протяжении берега слышалось шуршание: ш-ш-ш-ш! - льдины терлись одна о другую.
Надя поудобнее устроилась и достала из внутреннего кармана куртки конверт с письмом. И что так разглядывал, на конверте Владимир Иванович? Конверт как конверт, обрамлен цветными ленточками с силуэтом сверхзвукового самолета, похожего на какую-то хищную птицу. Вот, правда, почерк был несколько странный, будто папа писал на чем-то тряском. Может быть, ехал в поезде? Наденька расправила на коленях исписанные листки и погрузилась в чтение. Читая, она как бы слышала глуховатый отцовский голос, оттенки его говора и его любимые словечки.
"Здравствуй, дорогая Наденька!
Давно не писал, потому что дорога на Москву долгая и тяжелая - ведь пролететь надо более восьми тысяч километров. Полет проходит высоко в небе - наверное, десять километров. Во время полета кормят, дают лимонад. Это такая сладкая вода. При взлетах и посадках надо застегиваться, будто ты собака, которая может убежать. А так ничего особенного, ничего интересного - летишь себе и летишь. То облака внизу видишь, то огоньки, если ночью полет проходит.
А вот Москва - это интересно. Ты знаешь, что Москва - столица нашей Родины. Оплот мира и демократии во всем мире. Здесь часто проходят разные конференции, а также заседает Верховный Совет. Верховный Совет собирается в желтом большом здании, которое хорошо видно на любой картинке, где изображен Кремль. На Красной площади стоит Мавзолей, и в нем вечным сном спит наш дорогой Владимир Ильич Ленин. И еще есть памятник Минину и Пожарскому. Это были освободители России много лет назад. Когда будешь изучать историю - узнаешь о них подробнее. Минин держит меч, а Пожарский щит. И еще есть Лобное место, где цари казнили революционеров. Да, еще стоит храм Василия Блаженного, такая красивая церковь. Ты, наверное, тоже видела ее на картинках.
Когда идешь по Москве, надо быть начеку: тут столько машин, наверное больше, чем людей на Чукотке. И переходить улицу надо в специальном месте. Сначала посмотри налево, потом направо, а потом - иди вперед.
В Москве очень много памятников. Есть памятник Пушкину. Помнишь, в учебнике? В точности такой. Вокруг памятника написаны разные стихотворения, вот, только забыл какие. И еще есть Гоголевский бульвар, и на нем памятник Гоголю. Ты читала Гоголя? Если не читала, возьми в библиотеке. В школьной или в сельской, должен быть обязательно Гоголь. И еще есть в Москве Центральный телеграф, там торчит глобус, а часы показывают точное время.
Есть еще Выставка достижений народного хозяйства. На площади скульптура - рабочий и колхозница. Колхозница держит серп. А рабочий держит молот. Обыкновенный простой молоток. Москва расположена на реке. По реке ходит речной трамвай. С виду это обыкновенный катер, но считается трамваем.
Конечно, самое главное - это метро. Лестница едет вниз, и ты вместе с лестницей едешь вниз, в темноту подземелья. Правда, там горит электрический свет, но подземелье есть подземелье, и с непривычки страшновато. Спускаешься вниз, садишься в поезд и едешь, куда тебе надо. Выходишь и опять же по лестнице, уже бегущей вверх, возвращаешься на поверхность земли. Забыл тебе сказать: метро - это подземные дворцы.
В Москве многое кажется знакомым, уже виденным, потому что много о ней читал, видел в кино и по телевидению.
А как ты живешь? Хорошая ли погода в Еппыне? Как охота? Интересно, в моржовой охоте кто кого одолел - Кайвынто или Кайкай? Наверное, оба хорошо поохотились. Сейчас уже должна пойти рыба на Курупке. Вот бы порыбачить или просто побродить по тундре. Здесь такого нет. Скучно мне стало и очень хочется домой. Просыпаюсь ночью - вижу берег Еппына, вельботы на гальке. А засну - снится, что подплываю со стороны мыса Беринга, вижу мачту радиостанции, трубу электростанции и баню на самом берегу моря. Как хорошо дома! Лучше, чем где-нибудь в другом месте! А еще снится тундра, озера и журчанье ручья. Скорее бы кончился отпуск!
Силой приходится удерживать себя, чтобы не повернуть обратно и не взять билет в Анадырь. Ну, раз обещал отдохнуть, то уж надо отдыхать, как бы это ни было трудно. И еще я очень соскучился по тебе: прислушаюсь, и чудится твой звонкий голосочек, будто ручеек бежит по камням, прыгает, сверкает на солнце. Береги себя, не простужайся, слушайся учителей и терпеливо жди меня. Твой папа".
Надя дочитала письмо. Что-то в нем было новое, какой-то необъяснимый холодок исходил от этих страниц, исписанных необычно кривым и неровным почерком. Холодом веяло и от моря, от ледового поля, которое недобро шуршало, медленно двигалось вдоль берега по направлению к темнеющему вдали мысу Беринга. За ледовым полем беспрерывной лентой летели птичьи стаи. Откуда столько живого берется с приходом теплых дней? Все летят и летят птицы. Как они помещаются там, на зимовке? Сколько надо земли, чтобы все птицы уселись?
Солнце сияло сзади, щедро освещая движущийся лед, играя лучами на изломах льдин, блестками падая вместе с каплями талой воды.
Тишину, нарушаемую лишь шуршанием льда, иногда взрывал треск проносящегося по улице мопеда. Новые мопеды спешили взять свое до первого снега. За зиму они превратятся в груду ненужного железного хлама, и люди будут снова задать прихода снабженца-парохода, чтобы купить новые машины.
Надя встала с холодной гальки, отряхнулась и пошла вверх по крутому склону, скользя подошвами резиновых сапожек по мокрой траве.
Под пригорком была привязана на цепь упряжка собак Арона Кали. Собаки, завидя Надю, радостно завиляли хвостами. В общем то они были злыми, могли покусать, но к ней относились хорошо: Надя часто носила им сахар из интернатской столовой.
На берег спускался банщик Ерофей Катушкин. Ерофей Катушкин давно жил на Чукотке. Он приехал сюда в конце сорок пятого года и так на всю жизнь остался здесь. Первую свою жену он схоронил в Сирениках, перебрался в Еппын и женился вторично. Его многочисленные взрослые дети жили чуть ли не во всех поселках Провиденского района. И еще поговаривали, что Ерофей Катушкин самый богатый человек в районе. Правда, с виду банщик не выглядел богачом. Он круглый год ходил в засаленном ватнике, в некоем подобии шапки-ушанки военного образца и в валенках с огромными красными резиновыми галошами. Ему другой одежды и не требовалось: жил он рядом с баней и добежать даже в пургу до места своей работы для него было делом нескольких минут. Несмотря на то что Катушкин работал в бане, он вечно ходил грязный и, похоже, не любил мыться. Зато в бане у него был идеальный порядок. Для особо почетных гостей здесь даже был веник, связанный из веточек полярной березки, и квас.
- Ну что пишет папа, Наденька? - спросил Катушкин.
Теперь этот вопрос часто задавали Наде. На почте знали, что она получает с каждым вертолетом письмо, а то и два, и эта новость сразу же становилась известной каждому жителю маленького Еппына.
- Из Москвы пишет папа, - ответила Наденька.
- Ишь ты! - покачал головой Катушкин. - Из Москвы аж! Вона теперь куда добирается чукча!
Сам Катушкин давненько не бывал на материке. За двадцать лет пребывания на Чукотке он лишь раза два выбрался в отпуск, но каждый раз возвращался до срока, жалуясь на непривычный шум больших городов и обилие людей.
- Не могу жить на материке! - вздыхал Катушкин. - Отвык.
Еще славился Катушкин тем, что любил критиковать всех и все. Когда он бывал трезв, а это могло у него продолжаться даже до полугода, он критиковал торговлю за продажу водки, обличал пьяниц и говорил, что алкоголизм - это пережиток капитализма. Ему, правда, возражали: мол, у чукчей капитализма не было, откуда же этот пережиток? Но уж если Катушкин заводился, то его нельзя было остановить. Казалось даже, что его побаивалось начальство. Острый, трезвый глаз Катушкина все примечал, и когда на очередном собрании он поднимался на трибуну, директор совхоза даже пригибал голову. Дело еще было в том, что на собственной работе у Катушкина всегда был полный порядок и его не в чем было упрекнуть. Даже когда он находился в длительном запое, он ухитрялся и топить вовремя баню, и убирать в ней.
- Так что же пишет про Москву твой папа?
В голосе Катушкина было редкое для него благодушие, но его любопытство почему-то не понравилось Наде, и она ответила коротко:
- Пишет, что Москва - столица нашей Родины. Оплот мира и демократии во всем мире!
- Надо же! - как бы с удивлением покачал головой Катушкин. - Оплот, значит, мира и демократии… Ну-ну…
Катушкин побрел вниз, к бане, а Наденька смотрела ему вслед; что-то было неприятное, холодное и скользкое в его голосе, в его замечаниях по поводу письма отца.
Но по-прежнему ярко светило солнце, журчал ручей, разделявший селение на две части. Возле магазина толпились люди в ожидании товаров. С окрестных гор тянуло теплом нагретой земли, и это тепло понемногу вытесняло холодное дыхание ледяного поля. Ветер переменился, подул от берега, от тундровых долин, озер и ручьев, от оленьих пастбищ и кормовых угодий многочисленных птичьих стай. Все это быстро развеяло облачко тревоги в Надином сердце, и она вприпрыжку побежала через деревянный мостик к интернату. Время подходило к обеду.