Надя шла на берег своей излюбленной дорогой сначала вдоль ручья, потом мимо здания совхозной конторы и сельского Совета. Под доской "Лучшие люди нашего села" лежала лохматая собака. Надя знала всех собак селения. Это был Вермут - пес из упряжки Кайвынто. Как ни привязывай, он все равно сорвется с цепи и убежит. И на этот раз у Вермута на шее болтался кусок железной цепи. Пес сверкнул на Надю большими желтыми глазами и почему-то зевнул, показав огромный розовый язык. Кроме собаки у доски никого не было. Люди разошлись по своим рабочим местам, и от этого селение казалось обезлюдевшим. Лишь ближе к берегу, где строился новый корпус зверофермы, стучали топоры и время от времени завывала электрическая пила, вгрызаясь в мягкое дерево. Надя осторожно оглядывалась. Несколько человек толпились возле магазина, ожидая его открытия. Достав из кармана фотографию отца, Надя освободила ее от бумажной обертки и приладила рядом со снимком тети Сони Кукэны. Но вблизи трудно разглядеть, как смотрится фотокарточка на доске. Надя несколько раз лизнула карточку с обратной стороны и прилепила к стеклу. Отойдя на несколько шагов, она полюбовалась на отца. Красиво! Но фотокарточка отлепилась и упала на землю. В одно мгновение Надя оказалась рядом и подхватила ее, прежде чем Вермут успел открыть пасть. Собака заворчала незлобно, должно быть от досады.
Отсюда, с высокого берега, море просматривалось далеко-далеко. Льда на нем совсем не осталось. А те белые пятнышки, что виднелись на горизонте, - это были охотничьи вельботы. Из главной котельной, где работал историк-архивист, молодой парень с густой рыжей бородой, в небо тянулся черный дым. Дымилась банная труба - Катушкин готовил баню.
Через ручей по мостику медленно шел старик Рультын в белой, тщательно выстиранной камлейке и с биноклем на груди. Он отправлялся на свое постоянное место - под металлический флагшток, служащий и антенной. Здесь он сидел целыми днями и наблюдал за морем. Он был вечным Наблюдателем и таким остался. В последние годы он жаловался на ноги, мог передвигаться только с помощью палки, но каждый погожий день выходил на свое место, садился, вынимал из потертого кожаного футляра старинный бинокль с ярко начищенными медными частями и смотрел на море. С утра до позднего вечера. Иногда он давал ребятишкам поглядеть в окуляры, и тогда им открывался странный, будто нездешний мир, подернутый легкой дымкой, страшно и неправдоподобно приближенной.
Когда старик Рультын угнездился на своем постоянном месте, достал бинокль и положил его к себе на колени, Надя подошла к нему.
- А, етти, Надяй, - приветливо сказал старик. - Рано встаешь!
- Да уже десятый час, - сказала Надя.
- Это, значит, я опоздал, - усмехнулся старик. - Вот, говорят, к старости человек меньше спит, а я наоборот - сплю и сплю. Видно, в молодости недоспал, теперь добираю.
Помолчав, он взял бинокль, тщательно приладил окуляры к глазам и медленно оглядел водное пространство. Он поворачивался всем своим телом и что-то шептал про себя.
Отняв от глаз бинокль, он предложил Наде:
- Хочешь посмотреть?
Море тотчас изменило цвет, как будто его чисто вымыли, но еще не дали как следует просохнуть. Льда не было видно даже в бинокль. Зато вельботы на темной поверхности моря выделялись отчетливо, ясно. Они были разбросаны далеко друг от друга. Лишь задержав надолго внимание, можно было уловить их движение.
Надя перевела бинокль на мыс Еппын, и он со всей громадой камней, зеленой травой по склонам и белесовато-голубым мхом придвинулся, закрыв половину неба.
Потом Надя прошлась по очертаниям далекого мыса Беринга. Даже в бинокль он оставался далеким, словно повисшим в чистом морском воздухе, рядом с легкими теплыми облаками.
Она вернула бинокль.
- Спасибо, дедушка!
- Пожалуйста, товарищ, - ответил по-русски Рультын. Когда старик начинал говорить по-русски, это означало, что у него хорошее настроение.
Все хорошо было в Еппыне, но вот заранее увидеть летящий вертолет не было никакой возможности. Он выныривая из-за самого мыса Еппын и сразу шел на посадку на берег озерка, заваленного ржавыми бочками. И на этот раз машина показалась неожиданно, пронеслась над морем, прогрохотала над стариком и девочкой и понеслась к посадочной площадке. Это был четырехугольник, залитый цементом и, обозначенный выкрашенными в ярко-красный цвет железными бочками.
Надя вскочила на ноги и помчалась вниз.
Вслед что-то предостерегающее кричал старик Рультын, но Надя не слушала его.
Когда она подбежала к вертолету, винты еще медленно раскручивались, но летчики уже выкинули маленький трап и выбрасывали на землю мешки с почтой.
- Здравствуй, Надя! - весело поздоровался с ней летчик. - За письмом пришла?
- За письмом! - ответила Надя и, не удержавшись, похвастала: - Папа уже из Москвы мне пишет письма.
- А сама в Москву хочешь? - спросил летчик.
- Хочу, - ответила Надя. - Как вырасту - сразу поеду, полечу на самолете.
Пришла заведующая почтой. Она собрала разбросанные мешки, и Надя взялась помочь ей. Почтарша уже привыкла к этому. Они пошли коротким путем - по берегу моря. Наде не терпелось, и она далеко обогнала медленно идущую женщину, положила мешок на крыльцо и уселась на деревянные ступени. Подошел Вермут и принялся обнюхивать почтовый мешок. Надя отогнала собаку. Она сдерживала рвущиеся наружу радость, нетерпение. Пока почтарша открывала дверь, возилась с замком второй двери, потом медленно развязывала мешки, высыпала на стол письма, Надя стояла поодаль. Но вот посыпались разноцветные конверты, и почтарша сказала:
- Ну иди, ищи свое письмо.
Надя подбежала к столу и принялась разбирать письма. Больше всего писали учителям. Потом в сельский Совет. В сельсовет в основном шли большие серо-коричневые конверты из райисполкома. Часто получал письма дизелист Грошев. На авиаконвертах были картинки, но Надя заметила, что отец посылал письма именно в тех, на которых был изображен сверхзвуковой самолет. Правда, она несколько раз ошибалась, принимая за свое чужое письмо, посланное в таком же конверте. Вот еще один знакомый силуэт - как бы очертания неведомой хищной птицы. Так и есть - письмо Наде Оле!
- Вот оно! - радостно вскрикнула Надя.
- Ладно, бери и иди читать, - ласково сказала почтарша.
Надя пулей выскочила из почты и побежала на берег, туда, к бане, где за старым корпусом валявшегося на берегу катера было тихо и пусто.
Она уселась у самой воды, как раз там, где вчера сидела, и принялась рассматривать конверт. Адрес был написан немного небрежно, а цифры индекса явно вылезали из предназначенных им линий. Надя надорвала конверт и осторожно его вскрыла. В нем находилось три листка. Они были густо исписаны. Видно, очень торопился папа: почерк ужасный. Но Надя уже привыкла к нему и принялась медленно читать, вслушиваясь в каждое слово.
"Здравствуй, моя дорогая девочка!
Сижу у окна и смотрю - туман идет с бухты и заволакивает улицу за улицей, ползет все дальше, и мне даже кажется, что он ползет по мне, забирается внутрь. В такую погоду никуда не хочется идти: лежать бы на кровати и ничего не делать…"
Надя с удивлением прочитала эти строчки. Какая бухта, какой туман? Сколько раз видела Надя на картинках Москву, в кино - там всегда была ясная солнечная погода, никакого тумана и в помине не было. И что за бухта? Что-то слышала Надя про водохранилища, Москву-реку. Может, оттуда пошел туман? Не повезло папе. Надо же угодить в Москву в такую плохую погоду!
"Все больше и больше меня тянет домой, и уже нет никакой радости от отпуска и отдыха. Видно, не создан я для того, чтобы ничего не делать. Каждое утро смотрю на свои руки, и стыдно мне за них. Они стали совсем белыми и мягкими, как у глазного доктора Пуддера.
Все чаще вспоминаю последний день охоты, как мы шли на вельботе со стороны мыса Беринга. Такая волна была - била прямо навстречу, окатывала нас с головы до ног, и брезентовый фальшборт не помогал нам. Да еще мокрый снег бил в лицо, и все кругом было серо-белое. Где-то справа от нас было ледовое поле, и мы опасались наткнуться на него. Трудно было, даже опасно. И все-таки хорошо. Все это время, пока мы шли от мыса Беринга до Еппына, я вспоминал о тебе, мечтал; вот сойду на берег, а ты уже стоишь у самой воды в своих резиновых сапожках. Потом мы пойдем с тобой. Ты положишь свою теплую, мягкую, крохотную ладошку в мою. По берегу, мимо старого катера, балков, мимо бани, к нашей тропинке, по которой мы идем в наш дом. Море остается внизу, холодное, покрытое мокрым снегом, а где-то там, у мыса, возле нетающего снежника, ныряет морж. Хорошо!
В Москве все не так, конечно. Здесь, например, есть Третьяковская галерея. Это огромное помещение, десятки большущих комнат, даже больших, чем склад Чукотторга, все увешаны картинами знаменитых русских художников. На одной из них Иван Грозный убивает своего сына. Был такой царь русский, скоро узнаешь на уроках истории. Убил он сына за непослушание. Такие были времена. А может, за хулиганство. Сейчас дадут пятнадцать суток, увезут в райцентр, а потом отпустят. И еще другая картина. Помнишь сказку про Аленушку? На картинке Аленушка сидит на берегу озерка и плачет. С виду она комсомолка, но тогда, в то сказочное время, комсомола еще не было. А жила бы Аленушка в наше время - конечно, наверняка была бы комсомолкой. Картин множество, все не упомнить.
В Москве, конечно, самое интересное - Кремль. Здесь царь-пушка и царь-колокол. Это, значит, самая большая в мире пушка и самый большой в мире колокол. Если в этот колокол ударить, то будет слышно во всех школах Чукотки и все ребятишки побегут на уроки.
Я хорошо помню, как ты впервые пошла в школу. Такая была серьезная и нарядная, с белой лентой на голове. Помню, форму я доставал в бухте Провидения в магазине "Элегант". Есть такой на другом берегу бухты. Я так гордился тобой и мечтал о том, что ты будешь отличницей. Отличницей ты почему-то не стала, но все равно я тебя очень люблю и скучаю по тебе".
Видно, и впрямь соскучился папа. Про Москву совсем не пишет. Все уводит его на Чукотку, домой.
"Однажды я украдкой подошел к окну школы посмотреть, как ты сидишь за партой. Ты меня увидела и улыбнулась, а потом погрозила пальчиком, чтобы я тебе не мешал и ушел. Помню твою первую тетрадку. Я даже сохранил ее. Она лежит на нижней полке, на этажерке, там, где хранятся почетные грамоты. Можешь взять и посмотреть. Вот вспомнил свою комнатку, кухоньку и снова затосковал. Конечно, хорошо и удобно жить в большой трехкомнатной квартире с ванной, горячей и холодной водой и электрической плитой. Телефон, телевизор, печку не надо топить - центральное отопление, а все же хочется домой, в свою комнатку, к своей кирпичной печке, которую надо бы давно побелить.
В Москве много народу. И все ходят взад-вперед. Даже днем, когда вроде бы все должны быть на работе, народу на улицах не убывает. И еще тут есть такой странный обычай: в домах принято делать множество дверей, но почему-то бывает открытой только самая маленькая, неприметная дверь. Говорят, что эту загадку никто не может разрешить.
Интересно, как там идет соревнование между Кайкаем и Кайвынто? Кто победил? Я их тоже часто вспоминаю и думаю: вот это настоящее соревнование, а не то, что напишут на бумаге, повесят в клубе, да еще на такой высоте, что никто и не может прочитать, и считают, что соревнование началось. А потом подводят итоги, по крохам собирают сведения, часто неверные… Извини, Наденька, я уж эти строчки не буду зачеркивать. Тут, в Москве, с социалистическим соревнованием, должно быть, обстоит хорошо. Так думаю.
Расскажу тебе про университет. Он стоит на Ленинских горах. Горы эти возвышаются над Москвой вроде скалы Еппын, откуда и пошло название нашего села. Главное здание - высотное. Как на картинке водки "Столичная". Помнишь? На магаданской водке нарисован морж, а на "Столичной" - высотное здание. В этом доме учатся студенты, и здесь же они едят и живут. Когда вырастешь, закончишь среднюю школу - можешь поступить в Московский университет и стать историком, как мой магаданский друг Семен Иванович. Я тебя крепко целую. Меня зовут. Может быть, следующее мое письмо будет уже из Ленинграда. Твой папа Оле".
Надя еще раз внимательно рассмотрела почерк. Что-то в нем было тревожное, странное, даже чужое. Да и само содержание письма показалось каким-то отрывочным. Папа сначала писал об одном, потом тут же перескакивал на другое. И это постоянное воспоминание о Еппыне, даже комнатку свою вспомнил. По всему видать, скоро возвратится отец. Та восторженность, которая чувствовалась в первых письмах, начисто исчезла.
Надя вздохнула, положила письмо обратно в конверт и спрятала в карман.
5
Из-за мыса показалось судно. Едва глянув, Надя опознала гидрографическое судно "Маяк". Издали это был красивый корабль, окрашенный в белое. На мачте развевался длинный флажок и вертелась антенна радиолокатора.
На берег торопливо спускалась заведующая клубом Нина Семеновна. Рядом с ней шагал директор совхоза. На крыльце сельского Совета показался Христофор Андреевич Иванов - председатель сельского Совета. Все они заторопились к пассажирскому причалу. Собственно, никакого причала там не было: так называлось место неподалеку от разделочной площадки. Галька там была почище. Сюда причаливали вельботы, если везли пассажиров, катера и самоходные баржи.
- Артисты едут! - весело сказал Владимир Иванович Наде. - Сегодня будет большой концерт!
Новость быстро распространилась по селу. Артистов сроду не бывало в Еппыне. Поэтому многие ушли с работы поглядеть на необыкновенных людей, которых можно увидеть только в кино. Надя вспомнила письмо отца, где он описывал посещение магаданского театра.
- А откуда артисты, из Магадана? - полюбопытствовала Надя.
- Из Хабаровской филармонии, - важно сказал Христофор Андреевич.
- И что это такое? - спросил Владимир Иванович, обращаясь к заведующей клубом.
- Это маленький оркестр, - туманно пояснила Нина Семеновна. - Увидим сейчас.
Однако когда оркестранты сошли на берег, их оказалось около десятка. Все инструменты были в больших чехлах, и их невозможно было рассмотреть. Иные неясными очертаниями напоминали электрическую гитару дяди Арона. Большинство артистов были еще совсем молодые парни и девушки. Вместе с ними приехал знакомый жителям села работник районного отдела культуры Казимир Болеславович. Артисты с любопытством озирались вокруг, а одна, рыжеволосая, высокая, вдруг спросила:
- Позвольте, товарищи, а где яранги? Где олени?
- Олени и яранги в тундре, - торопливо сказал Казимир Болеславович. Надя его хорошо знала: он часто приезжал в село на разные художественные смотры и хвалил дядю Арона за то, что тот освоил современный инструмент - электрическую гитару. - Если позволит погода, послезавтра полетим в стойбище Кутая.
Гости и встречающие гуськом стали подниматься по крутому берегу.
Надя тоже пошла, держась чуть поодаль.
Рыжеволосая заметила ее и подозвала:
- Иди сюда, девочка! Как тебя зовут?
Надя назвалась.
- По-русски понимаешь?
Надя кивнула.
- В каком ты классе? О, да ты уже большая! А где твой отец, на охоте?
- Он в Москве, - гордо ответила Надя.
- В Москве? - удивилась девушка. - Что же он там делает, в Москве, твой папа?
- Он там отдыхает. У него отпуск.
Надя не удержалась и похвасталась:
- А я сегодня получила от него письмо. - Она порылась в кармане и показала. - Вот!
Девушка поглядела на конверт и погладила Надю по голове.
Артисты вошли в сельсовет, а Надя осталась на улице, возле кустов, посаженных Грошевым. Они разрослись и, вопреки опасениям некоторых, здесь, на земле, веками удобряемой мясом, жиром и кровью морских зверей, чувствовали себя прекрасно.
На высокое крыльцо дома вышел Владимир Иванович и позвал Надю.
- Хочешь послушать артистов?
- Конечно, хочу, - ответила Надя.
- Тогда беги в школу и скажи Марии Степановне, что первый концерт будет для детей. Сразу же после обеда, в три часа.
Обедали артисты в интернате. Видно, по этой причине вместо привычной большой кастрюли перед Надей поставили один единственный стакан компота.
- А, Надя! - сказала девушка. - Ты разве в интернате живешь?
- Я здесь всегда живу, - ответила Надя.
- А где твоя мама?
- Моя мама замужем за дядей Ароном, - ответила Надя.
- Извини, девочка, - сказала артистка и снова погладила Надю по голове.
- А как вас зовут? - осмелев, спросила Надя.
- Меня зовут Леной.
- А на чем вы играете?
- На скрипке.
- Наверное, трудно, - вздохнула Надя. - А дядя Арон играет на электрической гитаре. Так громко, что на другом берегу ручья слышно.
На детский концерт пришли многие взрослые. Музыканты расположились на сцене. Здесь, в ярком электрическом свете, они выглядели совсем иначе, чем на берегу. На мужчинах были черные костюмы и ослепительно белые рубашки. Вместо галстуков они повязали бантики. Лена в длинном черном платье выглядела как учительница старших классов. Скрипка была совсем маленькая и отливала мягкой желтизной, будто выточенная из старого, пролежавшего в земле сотни лет моржового бивня.
Надя села в первом ряду.
Казимир Болеславович по этому случаю тоже приоделся. Он вышел вперед и сказал:
- Камерный оркестр Хабаровской краевой филармонии исполнит "Маленькую ночную серенаду" Моцарта. Дирижер Олег Носов.
Сначала Надя старалась смотреть на всех, но взгляд притягивала Лена. А тут еще на краю сцены встал дирижер в одеянии, напоминающем оперение кайры. Как концы крыльев, висели фалды черного фрака. В руке дирижер держал маленькую тонкую палочку. Он взмахнул этой палочкой, и, повинуясь ему, музыканты заиграли.
Это было что-то совсем новое, необычное. Непохожее на старинные песни и на то, что исполнял на своей громкой гитаре дядя Арон. Музыка была непростая, незнакомая. Слушая ее, Надя испытывала примерно то же самое, что испытывала она, когда плыла к мысу Беринга вдоль незнакомого берега. За каждым поворотом открывалось что-то новое, неожиданное и прекрасное. Причудливые скалы напоминали группы людей. Где-то там был всадник на коне, похожий, как говорили знающие люди, на памятник царю Петру Первому в Ленинграде. А иной раз возникал профиль фантастического зверя или одинокой женщины, горестно смотрящей в морскую даль.
Левая рука Лены бегала по скрипке неслышно и мягко, как мышка в тундре между кочек. Она то опускалась вниз, к плавному изгибу утолщенной части инструмента, то вдруг вспархивала испуганно вверх, к колкам. На минуту останавливаясь, левая рука едва заметно дрожала, и это дрожание передавалось музыке, усиливая ее сходство с человеческим голосом. Так иногда пела мама Зина, если ее не заглушал громовыми раскатами своей электрической гитары дядя Арон.
Еще был огромный инструмент - больше, чем Аронова гитара. Музыкант играл на нем то пальцами, то коротким смычком. Надя уловила, что этот инструмент служил как бы орнаментом всей музыке, подчеркивал ее глубину. Получалось, будто он издалека отзывается на нежный голос скрипки.
И еще он представился Наде в роли стража порхающих, вольных звуков или, точнее, пастуха, который собирает разбегающихся молодых оленей в единое стадо.
Кончилась музыка, и все сидящие в зале дружно захлопали.