- Все детство я провела в семье у Памья. Его жена родом из Наукана. Она и научила меня песням и танцам. А еще - недалеко от нас жил Атык, вы, наверное, о нем слышали? Он меня очень любил, и ему нравилось, когда я танцевала под его пение. Когда создавали ансамбль, меня вызвали, и вот я, Зина Канталина, теперь артистка чукотско-эскимосского ансамбля "Эргырон". Сейчас в отпуске, осталась неделя.
- Мне говорили, что ансамбль сейчас собирается в промышленные районы, - заметил Нанок.
- Да. А меня ненадолго отпустили для сдачи экзаменов на аттестат зрелости. Только-только их сдала, а то два года никак не могла собраться…
- А Виктор тоже учится?
- В сельхозтехникуме в Оле, недалеко от Магадана. Не нравится ему там. Мечтает перейти в горный техникум. Все тундровое ругает… Может, он в чем-то и прав, - задумчиво произнесла Зина. - Иногда вернешься сюда после долгих гастролей, после больших городов, нашего Анадыря и крупных поселков - Билибино, Провидения, - словно возвращаешься в машине времени в прошлое… Кажется, что тут все остановилось.
Бригадир вошел с широкой, приветливой улыбкой. Он принес большой кусок мяса.
- Почему ты, Зина, не сказала, что у тебя нет мяса? - упрекнул он хозяйку. - Нехорошо, тем более - гость у вас. Извините, товарищ, но я принимал груз, занят был. Петр Клей.
Нанок еще раз назвал себя и сказал:
- Нутетеин привет вам передавал.
- Спасибо, - ответил Клей.
- Вы, пока пейте вино, а мясо тем временем сварится, - сказала Зина, наливая в котел воду.
- Завтра пригоним стадо, угостим вас языками, - пообещал бригадир, усаживаясь на ящик.
Виктор разлил вино по стаканам. Зина, оторвавшись на минуту, выпила вместе со всеми.
- Спирт, конечно, лучше, - с сожалением произнес Клей.
- В магазинах сейчас трудно купить спиртное, - сказал в оправдание Нанок.
- Да-а, идет большая борьба с алкоголизмом, - согласился бригадир. Он произнес эти слова без всякой иронии. - Вредная штука, но притягивает…
Поняв намек, Виктор разлил остатки вина, причем большая часть досталась бригадиру.
Мясо сварилось, и Зина положила перед Наноком грудинку.
- Ешьте, - ласково сказала она.
- Если что понадобится - обращайтесь, - сказал бригадир, собираясь. - Пока отдыхайте. Сегодня мы с Виктором уходим в стадо, а завтра к вечеру пригоним оленей.
Солнце было еще высоко в небе, хотя часы показывали уже восьмой час вечера. Из оленьего стада пришел вездеход. Виктор Канталин переоделся в легкую кухлянку, сменил резиновые сапоги на летние торбаса, взял чаат и кривую палку. Зина налила ему полный термос горячего чаю, положила галеты и банку сгущенного молока.
Вездеход ушел. Долго слышался рокот мотора.
Нанок пошел за водой. Большой язык нерастаявшего снега спускался к потоку. За рекой на кочках сидели белые полярные совы. Вдали пролетели два журавля, низко стелясь над тундрой.
Замер рокот вездехода, явственнее стал слышен шум ручья. Яранги скрылись за холмом, и со всех сторон Нанока обступила тундра.
Он присел на прибрежный камень, нагревшийся за день.
Как хорошо здесь! Тишина, высокое небо и беспредельный простор. Ощущение полной, ничем не ограниченной свободы. Все свое, личное, казавшееся важным и значительным, ушло и осталось только сознание живой зависимости от этого простора, от топких озер, окруженных болотцами, от седых каменных осыпей, среди которых белеют оленьи и человечьи кости, от далекого стада.
Взять бы и привезти сюда городских знакомых, показать им эту красоту, это величие и спокойствие… Интересно, что чувствует оленевод, живущий в тундре? Ощущает ли он, понимает ли окружающую красоту, появляются ли у него возвышенные мысли и торжественный настрой души?
Вот зашелестела в траве пичужка. Нанок сделал несколько шагов и увидел копошащихся птенцов. Распластавшись над ними, сидела их мать и испуганно таращила глаза на человека. Нанок усмехнулся и вполголоса произнес:
- Не пугайтесь, я ничего вам не сделаю…
И вспомнил, как в детстве учился стрелять. Сначала из лука-арбалета, а потом из мелкокалиберной винтовки. Самой лучшей мишенью были первые весенние птички, которые так ярко и отчетливо выделялись на снегу. Настреляв птичек, Нанок притаскивал их домой, показывал отцу и, удостоившись похвалы, отдавал собакам, и те глотали их, не жуя, словно мягкие конфеты… Вспомнил об этом Нанок, и сердце его дрогнуло. Неужели стал другим, не таким, каким родился? Ведь, стреляя по пташкам, он тренировал свой глаз и свои руки, потому что готовился продолжать дело своих предков - стать морским охотником. Быть охотником это не значит иметь профессию. Это значит быть полноценным, нужным человеком. Жить иначе никто и не мог, не было такой возможности. Не быть морским охотником, значило не быть никем, не быть человеком… Только увечные, слабоумные или совершенно одряхлевшие люди были свободны от обязанности добывать еду - главное и самое достойное занятие эскимоса. Но даже сумасшедшие воображали себя охотниками, добытчиками и в помешательстве своем повторяли то, что перешло к ним от предков.
Еще на лекциях в Ленинграде Нанок часто задумывался над таинственными и великими силами, которые назывались жизнью человечества. Но одновременно эти мысли рождали чувство неуютности от осознания себя песчинкой, предметом, которым играли неумолимые объективные обстоятельства. А это шло еще от той жуткой ночи, когда, переполненный впечатлениями от урока по астрономии, на котором учитель физики, человек вполне обыкновенный, рассказал с поразительной убедительностью о бесконечности Вселенной, школьник Максим Нанок поднялся на гору, перевалил через вершину и лег на мягкий снег, устремив взгляд в небо, в бесконечность мирового пространства. Через какое-то время он почувствовал себя парящим в межзвездной пустоте, и даже стужа, начавшая проникать сквозь меховую одежду, показалась космическим холодом. Он словно бы уменьшился до размеров атома и плыл в океане Вселенной ее частичкой… Вот так всегда - бесконечно, невообразимо вечно… Перед глазами созвездия образовали причудливые очертания, как бы показывая картинки слышанных в детстве легенд. Правда, уже надо было напрягать мысль, чтобы узнавать морских охотников, убивающих кита, молодых девушек, рваные паруса… Все это было повержено, разоблачено учителем, стало бабушкиными сказками, свидетельством незрелого ума. А реальностью был холодный, беспредельный мир гигантских галактик, невообразимо горячих миллиардов и миллиардов звезд, бесконечных в своем числе и своем протяжении… Тогда Наноку стало по-настоящему страшно. Вскочив на ноги, он побежал к своему нынлю, цепко и внимательно глядя на привычную, крепкую землю и боясь поднять глаза в небо…
Тогда было так. А сейчас спокойно думается обо всем этом. В неоглядном пространстве душевно спокойно, удивительно легко.
Нанок набрал воды и медленно поднялся к яранге, обойдя стороной птичье гнездо. Птичка вжалась телом в ямку, закрыла распластанными крыльями птенцов. Острыми глазками она глядела на проходящего вдали человека.
Нанок поставил ведра и посмотрел на часы. Был десятый час. Темнело.
- Если хотите, можете ложиться, - сказала Зина, кивнув на полог. - Шкуры постелены.
Нанок поблагодарил, снял куртку, расшнуровал ботинки, носки повесил сушиться на перекладину у очага и вполз в полог. Белым ровным светом горела стеариновая свеча. Полог оленевода оказался совсем не таким, как жилище приморского эскимоса. Шкуры были сшиты шерстью внутрь и свободно свисали с деревянного каркаса.
Нанок разделся до трусов и нырнул под пыжиковое одеяло. Голова легла на деревянное бревно-изголовье, вспомнилось детство. Обилие меха приглушало звуки. Нанок высунул голову в чоттагин. Зина готовилась ко сну. Она будет спать в этом же тесном пологе. От этой мысли Наноку стало неловко.
Зина нырнула в полог и через некоторое время ее голова высунулась рядом с головой Нанока. Она смущенно улыбнулась.
В костре догорали угли. Слабый пар остывающего чайника растворялся в воздухе. Из соседней яранги слышалось радио.
Большая теплая планета плыла вокруг солнца, отдавая ночи ту свою половину, на которой стояла яранга. Вместе с солнцем она еще совершала дальний путь, а вместе со всей Галактикой мчалась в космическом пространстве, и всего этого не было слышно из яранги, стоящей почти в географическом центре Чукотского полуострова.
Нанок посмотрел на девушку. И снова - беспокойная мысль о том, что он где-то и когда-то видел ее. Может быть, это было на концерте? Нет. Где-то в другом месте… Вспомнил Эрмитаж, а потом Музей изобразительных искусств имени Пушкина в Москве… Портрет актрисы Самари Огюста Ренуара! Причем - не ленинградский, во весь рост, а московский. Это было поразительное лицо. Что в нем самое удивительное, запоминающееся? Широко расставленные глаза, густые брови или овал лица? Это лицо запечатлелось в памяти Нанока, чтобы снова возникнуть в тундровой яранге. Какой-то жесткий комок подкатил к горлу, Нанок протянул руку к закопченному чайнику и сделал жадный глоток теплого чаю.
- Дайте и мне, - попросила Зина. - Когда спишь в какой-нибудь современной удобной гостинице в Москве или другом городе России, и постель у тебя мягкая, все-таки это совсем не то, что в пологе, на оленьей шкуре, под пыжиковым одеялом… Иногда так устанешь на концерте, уже ноги тебя не держат, идешь к себе в номер и вспоминаешь вот такой меховой тундровый полог… Это называется - зов предков, да? С вами такого не бывало?
- Когда я вошел сюда, - ответил Нанок, - словно вернулся в детство.
- Иногда я думаю, для чего люди изучают историю? - продолжала Зина. - Собирают разные старые вещи, реликвии. Наверное, для возвращения в детство. Правда?
- Может быть, и для этого, - осторожно ответил Нанок. За все годы учения в институте Нанок ни разу не встречался с таким взглядом на свой научный предмет.
Спать не хотелось, хотя давно умолкло радио и огромная мягкая шкура тундровой тишины накрыла маленькое стойбище.
- Вам нравится ваша работа? - послышался из темноты голос.
- Нравится, - ответил Нанок. - А вам ваша?
- Теперь не очень, - помолчав, ответила Зина. - Вот если бы можно было делать так, как Нутетеин…
- А как? - спросил Нанок.
- Как надоест старику, он уезжает в Уэлен. К сожалению, что можно ему - нам нельзя. Может быть, потому, что быть артистом для нас пока не очень привычно. Работа не работа, веселье не веселье. Непонятно, что на самом деле…
Нанок не отвечал. Он слушал не слова, исходящие из темноты чоттагина, а девичий голос, чуть жалобный, словно возникающий сам по себе.
Надо бы что-то ответить, но никакие слова не шли в голову: никогда еще ему не доводилось лежать в такой близости от девушки.
От волнения по-прежнему сохло в горле, и приходилось то и дело наклоняться к чайнику и глотать остывший горький чай, вяжущий рот.
- Жажда мучает? - участливо спросила Зина.
- Да, - ответил Нанок.
- Хорошая здесь вода, вкусная, не то что в городах, - продолжала Зина. - Даже самая чистая вода, когда проходит через железные трубы, меняет вкус.
"И чего она все говорит и говорит?" - подумал с некоторым раздражением Нанок.
А Зина разговором отгоняла тревожные мысли. Кто поручится, что парень, проучившийся столько времени в большом городе, не обрел и некоторые городские привычки? А вдруг он понял приглашение лечь в полог не так, как принято в тундре?
- Будет когда-нибудь в Анадыре светлая вода?
- Не все же людям пить такую муть, - ответил Нанок. - Давайте спать.
- Да, завтра рано вставать, - отозвалась Зина. - Спокойной ночи!
Нанок закрыл глаза и попытался больше ни о чем не думать. Ему даже показалось, что он начал засыпать, но едва он об этом подумал, как сон снова ушел, отлетел в едва приметную, усыпанную звездами дыру в вершине конусной крыши яранги. Зина дышала ровно, глубоко: должно быть, заснула. Ей хорошо: она ежегодно месяц спала на оленьих шкурах, а вот Наноку после столь долгого перерыва непривычно как-то…
Он тихо выскользнул из полога и осторожно выбрался наружу. Темное небо низко повисло над тундрой. Вдали гремел ручей. Прохладный воздух охватил тело.
…Продрогший Нанок вполз в полог, нырнул в невообразимую нежность оленьих шкур, в тепло, ожидавшее его, свернулся, как в детстве, калачиком и, не успев ни о чем подумать, заснул крепким сном, словно провалившись в мягкое облако.
4
Нанок работал целый день. Он описал ярангу, снял несколько планов, составил подробные чертежи, пересчитал деревянные стойки, обмерил, сфотографировал.
За обедом Зина спросила:
- Неужели все это так действительно важно? Разве кому-нибудь в будущем понадобится яранга?
- Как сказать, - ответил Нанок. - Вот мне Нутетеин рассказывал: было время, когда показалось, что наши песни и танцы уже больше не нужны - ни нам, ни будущим поколениям. В клубах учили танцевать тустеп и танго…
Зина рассмеялась.
- Нутетеин и танго… Смешно. Но ведь это разные вещи. То искусство, а тут яранга.
- Ярангу сделать - это тоже искусство. Может быть, даже большее, чем песни и танцы.
- Ну, тоже скажете! - улыбнулась Зина. - Вот иногда вы говорите, а я слышу голос Нутетеина. Он любит повторять, что искусство наше не может быть профессией… Он вообще считает настоящим человеческим делом только то, что связано с добычей пищи, с постройкой жилища, изготовлением инструментов… А все остальное - второстепенное. Пусть нужное, но второстепенное. Нужно, говорит он, поначалу заниматься главными делами жизни, а через них - уже другими…
Трещал костер в чоттагине. Дым медленно уходил к вершине конуса, туда, где сходились пересчитанные и обмеренные Наноком жерди, улетучивался и растворялся в чистом воздухе. Нежное оленье мясо и бульон располагали к неторопливой, раздумчивой беседе.
- Это было при патриархально-родовом строе. Один человек соединял в себе идейного вождя, добытчика еды и охранителя жизни. Он был как бы маленьким государством в себе…
- Интересно, - заметила Зина.
- Поэтому в наших старых общинах власть шамана была не такая сильная, скажем, как у жрецов Древнего Египта, - продолжал Нанок. - Потому что каждый еще был сам немного шаманом. Ваш отец шаманил?
- Мой? - растерянно спросила Зина. - Никогда не замечала за ним такого. Он ведь коммунист и депутат районного Совета…
- А вот мой до сих пор шаманит, - признался Нанок. - Хотя закончил семилетку и много читает. Конечно, шаманство у него небольшое, вроде бы для внутреннего потребления. Произносит заклинания, освящает оружие перед началом сезона. Доведется убить ему неосторожно нерпу с детенышем - целое представление. В детстве я часто помогал ему, не очень задумываясь над его действиями.
- Это все очень странно, - задумчиво произнесла Зина.
Здесь, в чоттагине, Зина снова была обыкновенный девушкой, без той ночной, волнующей загадочности, хотя Нанок порой примечал ее туго обтянутые эластичными брюками узкие бедра, всю ее ловкую, ладную фигурку танцовщицы. Но иногда пламя костра так освещало ее лицо, что у Нанока перехватывало дыхание: сходство с портретом становилось поразительным, даже несколько путающим.
- Это странно, но и очень интересно! - возбужденно произнес Нанок.
К вечеру в стойбище ждали стадо. Из соседней яранги вышла древняя, едва двигающаяся старуха, приложила к глазам бинокль и уставилась на северную сторону, на легкие, словно застывшие волны, зеленые холмы с поблескивающими разновеликими озерцами.
- Она почти ничего не видит, - сказала Зина. - Но как почует, что идет оленье стадо, места себе не находит.
Старухи Наукана в предзакатный час тоже выходили из нынлю и начинали всматриваться вдаль, стараясь увидеть в морском просторе своих кормильцев.
В стойбище эта привычка осталась только у старой Кававнаут.
Все остальные оживились только к вечеру, когда стадо уже можно было разглядеть невооруженным глазом. Пришел вездеход. Петр Клей, озабоченный, заметно уставший, коротко спросил Нанока:
- Хочешь, поедем в стадо?
Нанок не стал отказываться. Он взял фотоаппарат, запасную кассету и полез в кузов. Петр уселся рядом с водителем, и гремящая машина устремилась вниз по крутому спуску, прозвенела гусеницами по каменистому дну ручья и с воем вскарабкалась на другой берег реки, поднялась на ровную мягкую тундру, испещренную небольшими ручейками и озерцами, в которых плавали непуганые утиные выводки…
Брезент был откинут, и Нанок видел приближающееся колышущееся пестрое оленье стадо.
- Стадо волнуется, - сообщил сквозь грохот вездехода Клей. - Сегодня жарко, комар кусается, и олени бегут на снежницы.
Действительно, часть оленьего стада взобралась на нетающие снежные заплаты на северных склонах холмов. Когда вездеход подошел ближе, в сердце Нанока ударило воспоминание: он видел точно такую же картину и не поверил ей. То, что сейчас видели его глаза на склоне заснеженной сопки, было как бы плоским, повернутым наклонно изображением оленьего стада, хотя животные шевелились, иные даже скакали, оставляя в снегу глубокие голубые следы.
Еще в бытность студентом Нанок пошел в Арктический музей в Ленинграде. В большом высоком зале на тросах висел самолет полярной авиации. Здесь же стояла папанинская палатка, разные полярные реликвии, карты, схемы. На втором этаже была развернута экспозиция, рассказывающая о народах Севера. Клыки из Уэленской мастерской со знакомыми именами на торцах, выписанными острым резцом и зачерненными тушью, фигурки морских зверей и оленей. За стеклом висели расшитые бисером танцевальные перчатки, пестрые коврики из нерпичьих шкур. Здесь же были выставлены книги, впервые напечатанные на северных языках, первые буквари, учебники, книги для чтения и даже некоторые оригинальные произведения писателей-северян.
Картины северных художников не произвели на Нанока большого впечатления. Некоторые из них даже показались ему какими-то детскими, наивными, словно написанными неумелой рукой. Но имя одного из художников ему запомнилось - Панков. Он был ненец по национальности. И вот совершенно неожиданно та наивная, казалось бы, неумелая картина Панкова встала в живом виде перед ним. Выходит, далекий ненец видел куда лучше Нанока и умел запоминать глазом такое, что является главным и в то же время необычным.
Вездеход остановился в некотором отдалении от оленьего стада. Животные с видимым беспокойством стали поднимать рогатые головы, оглядываясь на грохочущее страшилище, за которым тянулась глубокая колея в тундровой почве.
Клей спрыгнул и помог вылезти из вездехода Наноку.
Они медленно пошли по чавкающим кочкам.
Пастухи то и дело вскакивали и прогоняли оленей, пытавшихся уйти в сторону. Выделялись подросшие телята с их удивительно нежной коричневой шерстью. Попадались и пятнистые, словно нарочно выкрашенные каким-нибудь озорником. Удивило Нанока похрюкивание оленей: оно немного напоминало шум моржового лежбища под скалами Инчоунского массива.
- Почему они такие? - спросил он Клея, когда большая серая важенка отпрянула от его наведенного фотоаппарата.
- Ты что, никогда не видел оленей?
- Живых вижу впервые, - с некоторой неловкостью признался Нанок.