- Ну, ничего, - снисходительно произнес Клей. - Вот и я метро не видел, хоть два раза был на материке.
Канталин, отвлекшись на минутку от стада, спросил:
- Сестренка не обижала?
- Да нет, - смущенно ответил Нанок.
- Вечером сменюсь, - сказал Канталин, - поговорим.
Отсняв кассету, Нанок присел на сухой пригорок и принялся наблюдать за пастухами и оленями. Хотя стадо как будто находилось в покое и пастухи на первый взгляд спокойно сидели, на самом деле не было минуты, чтобы кто-то не вскочил и не побежал вдоль края стада, чтобы вернуть отбившегося оленя. Похрюкивание животных и гортанные выкрики пастухов создавали непрерывный звуковой фон. Оленеводы были в постоянном напряжении, начеку, готовые немедленно ринуться за убегающим оленем.
Нанок с улыбкой вспомнил слышанные в детстве рассказы своих земляков о сказочно беззаботной жизни оленных чукчей, у которых еда прямо так и ходит за ярангой и всего-то трудов - выйти, накинуть аркан на ветвистые, словно специально для этого придуманные рога и воткнуть острый нож под лопатку жирному, большому оленю, мясо которого почиталось у науканцев изысканнейшим лакомством. Да, если летом вот такая запарка, то каково зимой, в стужу, или еще того хуже - в слепящую пургу, когда не видать ни неба, ни земли?
Солнце медленно опускалось. Поднявшийся ветерок не унял комаров, наоборот, они словно бы стали еще злее. Нанок чувствовал, как горит кожа на лице, на открытых частях тела и даже на голове под густыми волосами. Иные комары ухитрялись залетать в рот, и приходилось долго, с отвращением отплевываться.
Ближе к закату стадо согнали со снежника и спустили в речную долину. Олени с видимым удовольствием забирались в холодные струи и подолгу оставались в потоке, над которым комаров было поменьше.
Яранги находились совсем рядом, и Нанок пешком пришел в стойбище.
Здесь царило оживление. Из тундры пришли женщины. Они притащили большие охапки зеленых ивовых ветвей и сухой стланик для кострищ.
Нанок уселся у яранги. Он заполнял дневник. Мимо него сновали люди, что-то носили, вполголоса переговаривались, а на фоне вечернего, еще светлого неба маячила фигура старухи Кававнаут с тяжелым биноклем на выцветшей камлейке.
Уже можно было различить голоса пастухов и отдаленное похрюкивание оленей. В стойбище тем временем нарастало ожидание важного события. Стало темно, и Нанок перебрался в чоттагин, ярко освещенный горящим костром и несколькими стеариновыми свечами, укрепленными в сухих оленьих черепушках.
У костра лежали пекули, тазы и большие котлы, начищенные изнутри, но устрашающе черные снаружи.
Зина возилась в чоттагине, подтыкала под перекладины зеленые ивовые листья, украшая ярангу. Лицо ее стало серьезным, сосредоточенным, и она казалась даже старше. И движения ее как бы изменились, и теперь, глядя на нее, трудно было сказать, что это танцовщица, профессиональная артистка, а не тундровая жительница, исконная обитательница яранги, привыкшая сидеть на корточках перед горящим костром, стелющая мягкие постели в низком пологе, где невозможно выпрямиться во весь рост.
…Олени поднимались по склону, обтекая стойбище с северной стороны, держа направление на небольшое ровное плато, куда приземлялся вертолет. В быстро надвигающихся сумерках Нанок мог видеть цельный живой поток, с деловитым шумом огибающий скопище пустых железных бочек. Пастухи громко покрикивали и возбужденно переговаривались. В их голосах слышалось ожидание важного события. Всеобщее возбуждение начинало захватывать и Нанока, и он невольно, не сознавая сам того, проникался тревожным предчувствием большого дела.
Стадо полностью перешло на площадку, заняв и небольшую низину. Выкрики пастухов, шум копыт, перестук рогов, звяканье посуды, резкие женские голоса в наступившей тьме создавали картину, воскрешенную из тьмы веков.
Канталин, усталый, но довольный, подошел к яранге и весело сказал Наноку:
- Сейчас будем забивать оленей.
Парни выгрузили из вездехода огромные охапки зеленой ивы.
Из яранги вышел Канталин, переодевшийся в чистое, серьезный, преисполненный важности. Через плечо парня был перекинут аркан, а на поясе висел нож в кожаных лахтачьих ножнах. Следом шла Зина и несла большой эмалированный таз, светившийся в темноте светлым дном.
Они прошли мимо Нанока, не замечая его, даже не кивнув, и замаячили в отдалении, где уже стояли другие жители стойбища.
Нанок подошел ближе. То, что сейчас совершалось, касалось только людей, которые вырастили оленей.
Канталин, прежде чем кинуть свой аркан, некоторое время стоял в напряженной позе, обратив взор в сторону догорающей вечерней зари.
Лицо его было темно и почти сливалось с вечерним небом, но глаза светились.
Бригадир выкрикнул что-то резкое и быстрое, Нанок не успел разобрать что, и в воздухе со свистом пронеслись хлесткие петли ременного чаата. Несколько оленей разом оказались поверженными на землю. Брызнула неожиданно светлая кровь, обагрив ветви полярной ивы. Набрав пригоршню крови, Канталин сделал шаг в сторону заката и произнес несколько слов. То же самое проделали и другие пастухи. Через десять минут предназначенные к забою животные уже были разделаны и стадо чуть отошло в сторону, на склон холма с небольшой снежницей.
Зина с неожиданной ловкостью разделывала оленьи туши, складывала в таз требуху, а копыта и губы кидала в жаркий костер. Отрезав кусок теплой печенки, она положила его Наноку в рот.
Нанок вошел в чоттагин, где горел костер и в котле варилось мясо.
- Ну вот и забили оленей на зимнюю одежду, - будничным голосом произнес Канталин, осторожно снимая с себя нарядную камлейку.
- Очень любопытно! - взволнованно сказал Нанок. - Я ведь никогда такого не видел! Этот обряд, темнота и ивовые ветки, которыми вы украшали оленей.
- А, все это пережитки! - отмахнулся Канталин. - Ничего в этом хорошего не вижу!
Нанок с удивлением поглядел на него: только что парень, по всему было видать, не притворялся, а тут вдруг такое говорит… Нанок повернулся к Зине, но та возилась с сырыми шкурами, была занята делом, и от нее еще не отошло благоговение только что совершенного обряда.
Она выкатила из костра опаленные оленьи губы, наколола на деревянную палочку и подала Наноку:
- Попробуйте!
Нанок в жизни ел немного такого, что могло бы сравниться с этими палеными оленьими губами. А когда принялись за мясо, он просто не мог от него оторваться, пока не почувствовал - еще кусок, и с ним будет худо. В довершение всего пили теплый олений бульон.
В чоттагин вошел Петр Клей. Он подошел к костру и строго спросил Зину:
- Как наш гость?
- Спросите сами у него.
- Не беспокойтесь, - заверил бригадира Нанок. - Мне здесь очень хорошо.
- Может быть, останетесь в тундре? - шутливо спросил бригадир.
- Остался бы, если б не работал в другом месте, - ответил Нанок.
- С пастухами у нас плоховато, - продолжал Клей. - Уходит от нас молодежь. Вот Зина - она артистка ансамбля, Виктор хоть и в сельхозтехникуме учится, но другим глазом косит в горный и, похоже, туда перейдет… Так что в семье Канталиных, считайте, династия оленеводов кончилась.
- Потому что будущее нашего края - другое, - решительно произнес Виктор. - В развитии горной промышленности.
- Однако не будешь же ты есть золотые самородки.
- За золотые самородки мне привезут самый лучший завтрак из лучшего московского ресторана на самом лучшем самолете!
- Ух ты! - покачал головой Клей.
- Да ведь научно-техническая революция совершается в стране! - громко и раздельно произнес Виктор. - Неужели вы не понимаете этого? Научно-техническая!
- Тьфу! С тобой разговаривать… А как вы думаете, товарищ ученый?
Нанок замялся.
- Мне трудно судить… Понимаете, с одной стороны, нужно и то, о чем говорит Виктор, а с другой - действительно, что же с нами будет, если ничего своего не останется?
- Да если бы это свое было хорошим, передовым! - перебил Виктор. - А то ведь - скотоводство на грани первобытности!
- Все образованные так говорят, - вздохнул Клей. - Вот только никто не говорит, что надо сделать!
Зина молча наливала чай, вела себя так, как должна вести себя тундровая женщина в яранге. При колеблющемся свете костра лицо ее все больше напоминало портрет актрисы Самари, и Нанок едва ли не каждую минуту смотрел на девушку, смущая ее пристальным взглядом.
- Мне обидно, - повернулся Клей к Наноку. - Я ведь люблю тундру, оленей, даже эту ярангу. Я отслужил в армии, работал на ударной комсомольской стройке на Амуре - уговорили ребята из нашей части. Все было там прекрасно, а в сердце камнем вина лежала, глодала меня по ночам. На Амуре летом красота, да и зимой неплохо. Леса, тайга, снабжение хорошее. А по ночам снилась вот эта тундра, оленье хорьканье слышалось. Не выдержал, вернулся домой. Задержали на центральной усадьбе, сулили хорошую работу, но я все сюда рвался… Иногда себя ругаю, но ничего не могу поделать…
Клей пытливо посмотрел на Нанока. Уставились на него и Виктор и Зина, словно ожидая от него откровения. Под этими проницательными взглядами Наноку стало неловко. Он заерзал на своем сиденье, ящик из-под галет громко заскрипел.
- Каждый человек любит свою родину, - начал он медленно и замолк, не зная, что сказать дальше.
Разве Виктор Канталин меньше будет любить Чукотку, если будет работать геологом, а Зина - от того, что танцует в ансамбле, а не шьет кухлянки пастухам?
Перед глазами Нанока стоял старый, наполовину разрушившийся Наукан, когда-то поразивший Кнуда Расмуссена. Из старых нынлю давно выветрился жилой дух, и даже запаха тления не осталось, потому что давно истлело все, что могло истлеть на нежарком и недолгом солнце Берингова пролива. Разве те - Утоюк или Нутетеин - меньше любили родину, когда принимали нелегкое решение покинуть веками обжитое место, могилы предков, великие предания, связанные с этой землей? Анахтыкак рассказывал сыну: "Мы со слезами покидали Наукан ради будущего. Потому что, наши дети перестали возвращаться в то место, где нельзя построить хороший дом, где нет простора для нового… Когда птенцы, оперившись, на следующий год выбирают другую скалу для гнездовий, значит, пора менять место. В истории арктических народов не раз бывало, когда во имя будущей жизни надо было принимать и более жесткие решения. Любить родину - это прежде всего любить живущих на ней людей и все делать для их счастья…"
- Тот, кто не возвращается в тундру, - не перестает любить родину, - коротко сказал Нанок.
- Но земля не должна быть пустой! - резко выкрикнул Клей. - Что будет, если в тундре не будет живого оленя, живого человека? Одни железные машины будут грызть вечную мерзлоту и добывать полезные ископаемые. Я вот читал в одной газете, что самое выгодное - это если на Севере вообще не будут жить люди, а работать будут автоматы. Для наладки роботов время от времени будут прилетать на вертолетах из теплых краев "покорители Севера", заряжать их энергией и забирать готовую продукцию. Наверное, можно и так жить, но я не хочу!
Клей вскочил на ноги и вышел из яранги.
Через некоторое время Нанок последовал за ним.
В темноте светилась, сигарета. Отчетливо слышался шум оленьего стада. Вдруг совсем близко возникли три белые важенки. Большими круглыми глазами они уставились на людей.
- Почему они не уходят? - тихо спросил Нанок.
- Это матери телят, которых мы убили сегодня, - ровным, безразличным тоном ответил Клей. - Они еще долго будут приходить сюда, искать своих детей.
От этих слов Наноку стало не по себе.
Оленухи постояли, перебирая ногами, шевеля толстыми мягкими губами, а потом медленно удалились в темноту, чавкая копытами о мягкую, тундровую почву.
Клей бросил окурок, тщательно затоптал и, уходя к себе в ярангу, предупредил:
- Завтра обещают вертолет.
Нанок остался стоять под открытым темным, усыпанным звездами небом. Он чувствовал, что оленухи бродят где-то совсем рядом.
Время от времени он слышал их мягкую поступь, тяжелое, как человеческое, дыхание.
- Нанок, где вы?
Зина встала рядом.
- Что вы тут делаете?
- Думаю о вас.
- Обо мне?
- Не только… О вашем брате, о Клее и о себе тоже, - медленно проговорил Нанок.
- Эти разговоры о тундре, о долге, о любви к родине я слышу каждый раз, когда приезжаю сюда, - сказала Зина. - Это вечный спор между братом и Клеем. Бригадир говорит, что Виктор станет предателем, если уйдет в геологический техникум. Наш народ такой маленький, что, когда один куда-то уходит, большая дыра образуется. В ансамбле нашем такая же беда. Ушла Тамара в декретный отпуск - всю программу пришлось переделывать… Вот и здесь. А у Виктора мечта с детства - стать геологом, путешественником.
Зина умолкла. Нанок почувствовал приближение важенок. Из темноты показались три оленухи. Почему они вместе ищут своих потерянных детенышей? Или горе объединяет не только людей, а это присуще всему живому?
- Ой, не могу! - воскликнула Зина, взмахнула рукой, и оленухи, медленно повернувшись, снова ушли в темноту за тенями своих телят, растворившихся в вечной мгле.
- Когда вы улетаете?
- Клей сказал, что завтра будет вертолет.
- Все успели сделать? - после паузы спросила Зина.
- Почти все, - ответил Нанок. - Вот только не успел договориться насчет кожаного ведра. Может, согласитесь продать? Оно бы украсило наш музей.
- Да берите его так, - засмеялась Зина.
- Так не полагается, - ответил Нанок. - У меня есть специальные средства на покупку экспонатов.
- Хорошо, считайте, что вы получили его от меня в подарок, - сказала Зина.
- Зина, - у Нанока перехватило горло, но он взял себя в руки и мысленно порадовался тому, что темно и его растерянного лица не видно, - я вот что хотел сказать… Вам, может быть, смешно, но вы напомнили один портрет. Был такой французский художник Огюст Ренуар. Он написал портрет актрисы Самари. Оригинал висит в Москве, в Музее изобразительных искусств. Когда я увидел его, у меня ноги чуть не отнялись. Не знаю, мне трудно объяснить, что со мной случилось. Она не такая, как другие знаменитые портреты, - она, может быть, более человечная, близкая, земная. На ваших щеках тот же бледный румянец, и вы… вы похожи на нее…
Нанок услышал приглушенный смех.
- Вы не смейтесь, - торопливо произнес он. - Это совсем не смешно. Это удивительно. Наверное, я тогда влюбился в портрет, потому что, сколько был в Москве, каждый день ходил в музей и часами стоял перед картиной.
- Интересно, - уже другим голосом произнесла Зина.
- Завтра я улетаю, - продолжал Нанок. - Но мне бы хотелось, чтобы наша встреча так не прошла… Можно я вам буду писать?
Сердце у Нанока громко билось, и он боялся, что Зина слышит его. Девушка долго не отвечала. Потом тихо сказала:
- Конечно, можете писать. Мой адрес: Анадырь, ансамбль "Эргырон".
Виктор храпел вовсю. Он лег у самого края полога, так что Зине и Наноку пришлось ложиться совсем рядом. Наноку приснился музей и три важенки, бродившие по большому залу. Оленухи нюхали лицо актрисы Самари и фыркали, поводя большими печальными глазами.
Вертолет пришел к концу дня, и через час Нанок сошел в бухте Лаврентия со своим походным рюкзаком и древним кожаным ведром эпохи позднего неолита.
5
Отправив ценной посылкой кожаное ведро в адрес Анадырского окружного краеведческого музея, Нанок спустился на берег моря и сразу же наткнулся на вельбот, отчаливающий в Нунямо. Нанока узнали, сообщили, что дома у него все в порядке - мать и отец здоровы.
Нунямцы приезжали в райцентр за покупками. На вельботе стояли три электрические стиральные машины, лежали свертки, сумки. В самом Нунямо был неплохой магазин, но съездить в райцентр и купить тот же товар, что продавали в селении, было большим удовольствием.
Нанок бросил рюкзак в вельбот и побежал в магазин взять что-нибудь родным. Купил две бутылки шампанского, конфеты, печенье, жирную халву, которую почему-то здесь никто не покупал.
Затарахтел мотор, и районный центр поплыл назад, остались на низком берегу тесно прижавшиеся друг к другу разнокалиберные дома, среди которых совсем потерялись семь домов Первой Чукотской культбазы.
Открытое море встретило большой волной, и пришлось нарастить борта кожаной надставкой, защитившей от соленых брызг эмалированные бока новеньких стиральных машин.
Земляки расспрашивали Нанока о его работе, а те, кто бывал в Анадырском музее, хвалили новое здание, куда музей недавно переехал.
На носу сидел первый гарпунер и зорко оглядывал горизонт. Иногда он делал судорожное движение, хватая винтовку, но дважды вынырнувший на пути вельбота лахтак был чутким и пугливым. Низко над водой проносились птичьи стаи. Пернатой живности над Беринговым морем, похоже, нисколько не уменьшилось со времени детства Нанока.
Свежесть морского ветра, волна, бьющая о борт вельбота, далекий горизонт, начинающий туманиться, выпуклость окружающего пространства навевали новое настроение, настроение отрешенности.
Мысли Нанока порой возвращались в тундру, в стойбище Клея, и в памяти начинали звучать голоса спорящих, возникали их фигуры, бредущие в темноте к оленьему стаду, и, как воплощенная совесть, три оленухи, скорбными глазами ищущие своих детенышей.
Зина… Чем она похожа на актрису Самари? Глазами? Как она красиво несла таз, наполненный свежей кровью, как ловко разделывала оленьи туши, ставила котел над горящим костром и сидела в чоттагине так, как издревле сидели чукотские женщины, - подогнув под себя ноги или опустившись на корточки так, что колени оказывались выше плеч. Теплое чувство охватило Нанока, он сжался, словно боясь, что студеный морской ветер выдует из него это тепло.
Нунямо показался еще издали россыпью деревянных домиков на мысу.
Рулевой решил войти в узкую речку, чтобы не причаливать на высоком прибое. Заглушили мотор и на малом ходу медленно приблизились к пенящемуся устью.
Рулевой ждал хорошую высокую волну, чтобы на ней проскочить мелководье. Одна, другая волна… Все они не нравились ему. На берегу уже стояли люди, можно было разглядеть их лица, только за шумом морского прибоя не было слышно голосов.
Вдруг Нанок увидел мать. Она стояла близко к воде, видно, узнала его, но боялась поверить, потому что Нанок не давал телеграммы, да и вообще не собирался заезжать к своим… Атук была в цветастой камлейке с остроконечным капюшоном. Она широко размахивала руками, раскрывала рот. Набежавшая волна окатила ее расшитые торбаса, скрыв под белой пеной круговой орнамент.
Нанок встал на ноги и помахал рукой.
Мать узнала его и отошла от прибойной черты.
Рулевой приметил нужную волну. Взревел мотор, и вельбот на полном ходу, стараясь не выпустить из-вод себя тугую высокую спину воды, въехал в спокойную речку с низкими топкими берегами.
Толпа встречающих уже переместилась сюда. Ребятишки поймали причальный канат и подтянули вельбот к берегу.
Все сдержанно и степенно здоровались с Наноком, а он, подхватив рюкзак и помня о том, что там две бутылки шампанского, осторожно ступил на мягкий берег и подошел к матери.