- В чем же ты виноват? - спросил Тато.
- Вот я тебе и говорю - остановился. А люди проходили мимо, уходили вперед. Ну, когда чужие люди уходили - это не очень беспокоило меня. А вот когда моя родная дочь ушла - тут мне страшно стало… Долго переживал. Потом решил - надо идти. Ведь человек есть человек, пока он двигается. До чего дожил - за все годы ни разу в отпуске не был, раз только съездил к дочери в Дебин… А вот теперь хочу посмотреть Ленинград, вспомнить себя молодым…
- Жалеешь, что тогда уехал и не вернулся? - спросил Тато, наливая по стакану крепко заваренного чая.
- Еще не знаю, - уклончиво ответил Кайо. - Сначала хочу понять.
Тато слушал друга и начинал вспоминать того неугомонного школьника Кайо, который пустился в дорогу без копейки в кармане весной 1946 года. Ему доказывали, что для поступления в университет еще надо десятилетку закончить, а он упрямо твердил свое: надо ехать, там видно будет. И оказался прав: при северном факультете университета к его приезду открылось подготовительное отделение.
А Тато закончил провиденскую среднюю школу и уехал учиться в Хабаровский педагогический институт.
- Скажи, Кайо, почему ты не вернулся в университет?
- Вот сам хочу понять.
- Долго болел, что ли?
- Да нет, как приехал, почти сразу и поправился. Но ведь дело совсем не в этом.
- Жалко.
- Не знаю еще, - осторожно заметил Кайо.
Да, Тато стал другим. Трудно разглядеть в этом человеке, слегка располневшем, в модных очках, того Тато, отличника по изложениям и сочинениям, близкого друга, почти что двойника, повествователя древних легенд о подвигах людей.
Да, Тато сегодня иной. Современный, может быть, такой, каким должен быть педагог, окончивший высшее учебное заведение, несколько озабоченный, что его сверстник не совершил такого жизненного подвига, как он сам. Он судит его со своей точки зрения, а Кайо со своей. Чья верна? Где правильная точка отсчета, откуда можно мерить жизненную ценность человека? И что такое истинная ценность человеческая?
- О чем задумался? - с любопытством спросил Тато.
- Да так, - уклончиво ответил Кайо. - Все какие-то странные мысли приходят в голову.
- Ты помнишь нашу учительницу английского языка Наталию Кузьминичну? - спросил Кайо.
- Как же! - оживился Тато. - Отлично помню. Несправедливы мы были к ней поначалу.
Действительно, когда Наталья Кузьминична появилась в Улаке, она произвела большое впечатление не только на учеников, но и на всех жителей Улака. Прежде всего тем, что она была гораздо старше своих товарищей и показалась старушкой, хотя в ту пору ей было не больше сорока. В дождливую погоду она защищалась зонтиком, из-за которого чуть не лишилась жизни: в один из ураганных осенних дней учительницу вместе с зонтиком потащило к морю и швырнуло бы в волны, не выпусти она из рук злополучную защиту от дождя.
- Наверное, увидишь ее - передай ей привет от меня, - сказал Тато - и извинись от моего имени: скажи, мол, больше не курит Тато.
Ребята курили в дощатом нужнике: дым шел изо всех щелей, а Наталья Кузьминична колотила палкой по стенам и просила всех выйти.
А вот когда началась война и стали приходить известия о ленинградской блокаде, отношение к Наталье Кузьминичне резко переменилось… Да, надо будет и ее навестить…
Идя в гостиницу от Тато, Кайо думал: свидание с давним сердечным другом детства не дало ожидаемой радости, отчего же так? Неужели Тато так ушел вперед, что ему уже неинтересно с Кайо? Или Кайо неинтересно с Тато? Действительно ли друг ушел вперед? А может быть, в сторону? А в другую - Кайо?
В гостиничном номере все были в сборе. Алексей радостно сообщил:
- Идет борт из Анадыря. Здесь заночует, а утром рано можем лететь. Уже зарегистрировали билеты!
- Отлично! - сказал Кайо. Что-то есть все-таки в этом парне. Во всяком случае, день ото дня в душе Кайо росло к зятю какое-то теплое чувство.
Утром обещанный самолет взял курс на Анадырь. В бухте Гуврэль он сделал короткую остановку, и Кайо был удивлен новым каменным зданием аэровокзала, с залом, ожидания, с буфетом на втором этаже. В тот год, когда он возвращался из Ленинграда, здесь стоял кособокий деревянный домик в две комнаты, где было все - и аэровокзал, и профилакторий для пилотов, и кабинет начальника аэровокзала.
Да, многое изменилось на чукотской земле, обновилось, стало богаче. Это радовало, наполняло сердце гордостью. И хотя Кайо прожил все эти долгие годы на самой что ни на есть Чукотке, в ее глубинке, в сердцевине тундры, ему часто казалось, что он вернулся домой после долгого отсутствия.
И вот сейчас, сидя в мягком кресле самолета, обозревая горный массив Гуврэльского мыса, испещренный белыми полосками никогда не тающего снега, Кайо чувствовал себя человеком вне времени. Рядом, прильнув к иллюминатору, сидела Иунэут, впереди о чем-то ворковали, прижавшись друг к другу, Алексей и Маюнна. Всем было покойно и уютно в этом большом, плавно летящем самолете. Оказывается, это не так-то легко осознать вдруг, что ты в своей жизни ничего особенного не сделал, ничего такого, что было бы дорого и памятно для людей.
Иунэут чуяла, что Кайо полон беспокойных мыслей, но ничем не могла помочь ему. Она старалась не раздражать его, оставить в покое. И надо же такому случиться: все в одно время - и свадьба Маюнны, и поездка в Ленинград. Конечно, все это вместе нелегко перенести. И еще - встреча с давним другом Тато. Неужели Кайо позавидовал ему? Хотя в его характере такого не было, чтобы завидовать другому. Но ведь это совсем другая зависть. Наверное, пожалел, что остался в тундре, не уехал обратно в Ленинград. Кайо никогда этого не говорил вслух, но почему-то Иунэут была уверена, что такая мысль приходила ему не раз и терзала его.
А что завидовать? Кайо живет в тундре так, как иные люди не живут в городе. У него, конечно, нет квартиры в высотном доме со всеми удобствами, с кафельными стенками ванной или там чего-нибудь еще другого… Зато душевно Кайо живет так, что, может быть, Тато и сам мог бы позавидовать: он делает свое дело хорошо, и, если бы каждый был таким на своем месте, как Кайо, на земле было бы куда веселее жить. Не каждый человек может быть примером для других образом своей жизни.
Кайо вздохнул и почувствовал, что Иунэут услышала его вздох. Он повернулся к жене и спросил:
- Что ты там видишь на земле?
- Очень красива наша земля с высоты, - ответила Иунэут.
- Это верно, - согласился Кайо, глянув через плечо жены в иллюминатор. - Красиво. Но ведь настоящая красота должна быть одинаково прекрасна и вблизи и издали. А вон то болото, вон рядом с озером, только попади в него - не выберешься.
- Ну и что! - задорно возразила Иунэут. - Красота - не сахар. Она разная, даже бывает плохая.
- Ну и ну! - только покачал головой Кайо.
- Вспомни нашу древнюю пословицу - красивое зло трудно убить… Значит, и злое может быть красиво.
- Но если это зло, то как оно может быть красиво? - пожал плечами Кайо, хотя смутно подозревал, что в этих древних словах есть какая-то истина, которая на первый взгляд кажется нелепой.
- Такова и человеческая жизнь, - продолжала Иунэут. - Все в ней: и горести, и радости, может, даже горестей больше, - а все-таки она прекрасна!
Кайо оторвал взгляд от иллюминатора, чтобы посмотреть на жену. Что это с ней такое случилось? Говорит-то как! А в тундре все молчала.
Впереди показалась гладь Анадырского лимана, и самолет пошел на посадку.
Анадырский аэропорт среди северных своих собратьев отличается большой оживленностью. Это объясняется тем, что прямо отсюда самолеты летят в Москву, делая по пути всего две посадки. А в отпускное, летнее время по этой линии пускают большой "ТУ-114", который совершает беспосадочный перелет Анадырь - Москва.
Но сегодня пассажиров было немного. Все удивительно тихо сидели в креслах, а те, кто не имел места, стояли в проходах, устремив внимательные взгляды на потолок. Кайо увидел подвешенное синее око телевизора. Через спутник связи шла спортивная передача. По зеленому полю футболисты гнали мяч. Видимость была отличная. Кайо остановился в изумлении: стыдно признаться, но он впервые видел телевизор. Диктор волновался вместе со зрителями, выкрикивая что-то значительное, важное, а ему вторили анадырские пассажиры, поддавшись спортивному азарту на расстоянии десяти тысяч километров.
Кайо так и простоял бы весь матч. Но подошла Иунэут и подтолкнула мужа к стойке, где уже скопилась очередь.
Самолет был неправдоподобно огромный, похожий на животное. По двум трапам в его чрево медленно втягивалось два потока пассажиров.
Впереди Кайо шла Иунэут, держа ручную кладь, сзади тянулись Алексей с Маюнной.
На площадке трапа, перед тем как нырнуть в самолетное нутро, Кайо остановился и огляделся. С этой высоты далеко было видно - на другом, южном берегу лимана дымил окружной центр - город Анадырь, выползший новыми домами в топкую тундру.
Внутри самолета, несмотря на обилие кресел, было неожиданно просторно. Это был новый, особый, неземной мир со своими порядками, со своими запахами. Чуткие ноздри Кайо сразу же уловили специфический авиационный запах, присущий только вот таким большим самолетам.
В то время, когда он совершал свой первый полет из Хабаровска в Анадырь, и в помине не было таких больших самолетов, а уж чтобы закрепляться ремнем, словно груз на нарте, такого обычая не было.
- Нравится мне этот самолет, - сказала Иунэут.
- Хороший самолет, - согласился Кайо. - Вот только как он будет держаться в воздухе?
- А что - сомневаешься? - испуганно спросила Иунэут.
- Да нет, - спокойно ответил Кайо. - Думаю - когда летит, болтает его в воздухе или нет.
- Почему его должно болтать? - продолжала беспокоиться Иунэут. - Так мне было хорошо, спокойно, а ты всегда такое скажешь…
- Ну ничего я такого не сказал! - оправдывался Кайо. - Как и ты, радуюсь хорошему самолету.
Иунэут как будто бы успокоилась, ощупала широкий брезентовый ремень вокруг живота и тихо сказала:
- Хорошо хоть ремень крепкий.
Кайо прикрыл глаза, а когда открыл их, в иллюминаторе ничего интересного не было: клочья белых облаков закрыли землю.
А Иунэут так и не сомкнула глаз за весь долгий полет. Несколько раз будила мужа: приносили еду. Кайо пытался отказываться, но жена настойчиво расталкивала его:
- Раз дают, значит так нужно!
Ворча себе под нос, Кайо быстро глотал аккуратную аэрофлотскую пищу и снова закрывал глаза, погружаясь в чарующий мир полувоспоминаний, полусновидений и размышлений.
Он снова, шаг за шагом, перебирал свою жизнь, и неожиданно яркие вспышки полузабытых или вовсе, казалось бы, исчезнувших из памяти картин поражали его.
Он видел себя в интернате, в своей комнате, при свете коптящей керосиновой лампы с самодельным стеклом из стеклянной консервной банки. Юра Тато очень ловко изготовлял эти стекла и оснащал ими не только интернатские светильники, но и классные, которые зажигались на первом уроке и гасились только часа на два в середине дня, когда тусклый свет короткого северного дня прорывался сквозь промороженное окно и ложился на страницы раскрытых книг.
Книги. Хорошо запомнившиеся книги тоже могут служить вехами в путешествии по прошлому и могут вызывать картины пережитого, казалось бы, даже не связанные с содержанием произведения.
В зимние студеные ночи, глядя в стекла, подернутые морозными узорами, Кайо пытался представить себе зеленые поля, густые леса, ласковую воду теплых озер и рек. Когда попадалась особенно интересная и захватывающая книга, Кайо целый день не находил себе места. После уроков он сразу же начинал готовиться к величайшему, как он считал, наслаждению: чистил лампу, подравнивал ножницами фитиль, чтобы, пламя было ровное, без копоти, наполнял резервуар керосином, прикреплял рефлектор, чтобы свет не мешал остальным в комнате, - и поздним вечером, когда длинное интернатское здание погружалось в темноту и тишина накрывала старинное чукотское селение Улак, Кайо обступали далекие и поначалу чужие люди, с которыми он общался, прорываясь сквозь непрочный лист бумаги в далекие страны и в далекие времена. В углах остывающей комнаты, за кроватями, на которых спали Игорь Борткевич, сын учительницы из дальнего селения на берегу Ледовитого океана, Виктор Номынкау, приехавший из Янраная, или Юрий Тато, вставали закованные в стальные доспехи, словно в консервные банки, средневековые рыцари; возникали образы деятелей французской революции из романов Виктора Гюго; русские крестьяне из рассказов и повестей Тургенева пахали землю; собирались в походы генералы, полководцы, офицеры, адъютанты; гарцевали всадники, вставали городские пейзажи Москвы и Петербурга, Лондона и Парижа.
Это было не только путешествие во времени и в пространстве, - это было путешествие и в самом себе, потому что постепенно и к Кайо пришло удивительное открытие того, что вся эта пестрота человеческая связана не только между собой, но и с ним самим неведомыми нитями. Кайо ощущал это явственно, но не мог бы объяснить словами, что это такое. Нечто похожее мелькнуло на уроке физики. Учитель высыпал на картон кучу опилок, наструганных от железного прута напильником, а с другой стороны приложил сильный, магнит. Слегка постукивая по картону, он объяснял ученикам удивительное физическое явление: беспорядочно рассыпанные железные опилки занимали строго очерченное расположение, обозначая пути, как сказал учитель, "магнитные силовые линии".
Такими "силовыми линиями" оказалась связанной большая часть человечества, и Кайо начал различать, что наиболее верным действительности и интересным для него был тот повествователь, который располагал свой рассказ, согласуясь с этими невидимыми линиями, связывая незримо порой очень далеких друг от друга людей.
Потом Кайо начал читать книги Достоевского. Поначалу нелегко ему было одолевать их. Но вдруг сквозь слова, сквозь плотно заселенные страницы удивительными, словно просвеченными людьми, перед воображением Кайо начал вставать город на Неве, пронизанный слабым солнечным светом.
Кайо, жадно расспрашивал Наталью Кузьминичну о ее родном городе, о Сенной площади, о Невском проспекте, о набережных, о каналах, о Фонтанке и Майке.
Когда в книге попадался рисунок, изображающий какой-нибудь уголок Петербурга-Ленинграда, Кайо пристально всматривался в него, в каждый дом, в каждый поворот улицы, словно пытался разглядеть знакомые черты.
Так постепенно через множество книг в душу Кайо входил далекий город.
К середине ночи ветер постепенно выдувал тепло из комнаты: здание интерната обветшало, новое не успели выстроить. К раннему утру, когда в лампе уже кончался керосин, в дальних углах, на стыке потолка и стен, постепенно появлялись светлые пятнышка нарождающегося инея. Пар от дыхания становился видимым, а за окном слышались гулкие взрывы раскалывающегося от мороза припайного льда.
При слабом, едва пробивающемся свете из окна Кайо читал подробнейшее описание утра помещика Нехлюдова в романе Льва Толстого "Воскресение".
В обстановке удобного помещичьего дома подниматься с постели одно удовольствие. На туалетном столике разложены разные принадлежности, теплая вода налита в фаянсовый таз, постель мягкая и теплая.
А Кайо, прежде чем добраться до умывальной, надо решиться вынырнуть из-под одеяла в студеный, остывший воздух, достать одежду, разложенную на стуле, и быстро натянуть на себя. Потом некоторое время посидеть, чтобы стылая одежда согрелась теплом от тела, унять дрожь и собрать силы, чтобы отправиться в морозную свежесть умывальной.
Кайо проходил по темному коридору, открывал дверь и оказывался в полутемной комнате, вдоль одной из стен которой был укреплен жестяной желоб с металлическими сосочками. В углу стояла бочка с замерзшей водой. Толстый слой льда пробивали тяжелым ковшом, а потом еще надо было отбить лед с сосочка, чтобы вода шла струей. От холода ломило зубы, пальцы, горела кожа, а мысль была там, рядом с Нехлюдовым, в его теплой комнате, в окружении красивых, дорогих, уютных вещей. Кайо ждал в своей душе зарождения классовой ненависти к помещику, но, к стыду своему, чувствовал к нему большую зависть.
Просыпался интернат. Из кухни несло запахом горячей нищи, затапливались печи, теплый воздух наполнял комнаты, большую залу, служившую столовой. Понемногу зависть к помещику Нехлюдову проходила, оставалось любопытство, которое тревожило Кайо целый день.
Когда началась война, Кайо жил в интернате, ходил в улакскую школу. В первое время после ошеломляющего известия о нападении фашистов он почувствовал даже некоторое радостное возбуждение: вот оно, пришло романтическое время войн, дальних походов, кавалерийских рейдов, которые он видел только в редких кинофильмах, доходивших в те годы до Улака. Возникла даже мысль: если война продлится долго, то он, Кайо, пойдет на войну и обязательно совершит героические подвиги. Но все взрослые были уверены в том, что война быстро завершится победой. Ведь об этом пелось и в довоенных песнях, и в новых, которые Кайо учил в пионерском лагере я на школьных уроках пения. Но шли дни и месяцы, а война не кончалась. Мало того - в сводках Совинформбюро появилась тревожные нотки. Серьезность положения на фронте легче всего угадывалась по поведению русских, живших в чукотском селении. Все мужчины-учителя подали заявления с просьбами отправить на фронт. То же самое сделали работники полярной станции и торгово-заготовительной базы. На фронт из всего Улака попали только двое молодых полярников, а всем остальным было приказано оставаться на своих местах.
Полярников провожали всем селением. На маленьком гидробазовском судне они отправились до бухты Провидения, а оттуда на большом пароходе во Владивосток. Женщины плакали, а мужчины стояли с суровыми лицами.
С наступлением зимы начали приходить сообщения о тяжелом положении Ленинграда. Наталья Кузьминична, чьи родные и близкие уже давно не подавали вестей о себе, приходила с заплаканным лицом, и ребята, чтобы лишний раз не огорчать ее, налегали на английский, благо он был еще и языком союзников.
Со снабжением стало плохо. Кончились продукты, завезенные в последнюю предвоенную навигацию. Ввели нормирование. Печатных карточек не было, но в магазине появились длинные списки, по которым выдавали хлеб, сахар.
К весне почти не осталось муки и других продуктов. Русские жители Улака все охотнее потребляли нерпичье и моржовое мясо. Некоторые сами охотились в прибрежных льдах. Но коренные улакцы болезненнее всего переживали отсутствие табака. Пытались курить разные заменители - собирали в тундре какие-то травы, сушили их, клали в трубки даже спитой чай. Табак стал величайшей ценностью, и за щепоточку можно было достать невероятные вещи.
Наступило первое военное лето. По северным селениям прошел слух, что идет пароход, груженный американскими продуктами. Но он приблизился к берегам, когда с севера надвинулись льды. Пароход раздавило напротив Улака, и весь груз в спешке пришлось свалить на берег недалеко от яранг. Складов не хватало, ящики с диковинными консервами, мешки с мукой и сахаром сложили штабелями между домов и яранг, накрыли кое-как брезентом и моржовыми кожами.
Поздней осенью, на пороге зимы, когда установился наст, продукты возили по окрестным селениям на собачьих упряжках. Но много ли увезешь на нарте?
Обилие продуктов в Улаке не означало отмены карточной системы. Она стала еще строже, потому что по всей стране существовала единая норма на продукты питания.