Каждый вечер Кайо с товарищами ходил на полярную станцию слушать последние известия. Они шли берегом моря мимо смерзшихся мешков с сушеными фруктами, лопнувших банок с консервированными ананасами, мимо наваленных грудами мешков с драгоценной белой мукой, бочек со сладкой патокой, огромных жестяных банок со сгущенным молоком. Шагая под холодными сполохами полярного сияния, Кайо мечтал о невозможном: он мчится на собачьей упряжке по ленинградским улицам, останавливается на Дворцовой площади, привязывает собак к Александрийскому столпу и собирает вокруг себя голодных ребятишек. Он открывает острым охотничьим ножом банку сгущенного молока, разрезает большую буханку хлеба, и ленинградские ребятишки, его сверстники, макают в густое молоко хлеб и едят, благодаря взглядом чукотского парня.
Весной из-под мешков с сахаром потекли сладкие ручьи, и собаки с удовольствием лакали воду, нюхали заплесневевшие мешки с сушеными фруктами и брезгливо отворачивались от прошлогоднего закисшего копальхена, которым делились с ними несытно перезимовавшие жители Улака.
Из многих военных дней Кайо крепко запомнились дни борьбы с голодом и искушением пойти в любую сторону селения, к любому штабелю с мешками, пропороть плотную ткань и наесться вдоволь сахару. А мешки сами рвались, сахар сыпался и смешивался со снегом. Но Кайо за все время не только сам не видел, но и не слышал, чтобы кто-нибудь тайком взял хоть кусочек!
Это было удивительно, но в этом и была горькая радость сроднения всех народов, объединенных общей бедой.
Охотники сдавали пушнину в фонд обороны, отдавали облигации, которые, правда, не очень ценили, не видя проку в этих красиво разрисованных бумагах, которые походили на деньги, но в то же время не были деньгами. Оленеводы пригоняли стада, чтобы безвозмездно отдать мясо и шкуры. Женщины шили теплую одежду и отправляли на фронт.
И все ждали дня победы.
Ждали с нетерпением, и, когда он наступил, радость захлестнула селение.
Какой это был большой, светлый, радостный и по-настоящему весенний день!
Все веселились, а Кайо бродил по обглоданному весенним солнцем припаю и мечтал о поездке в далекий, освобожденный Ленинград. Он видел себя на Дворцовой площади, на набережных, у сказочных дворцов, отраженных в Неве.
После окончания школы Кайо двинулся в путь. Сначала в бухту Провидения, поразившую его обилием кораблей и удивительным расположением домов, которые лепились по крутому склону высокой горы, нависшей над морем. В больших брезентовых палатках жили сезонные грузчики, приехавшие из разных окрестных селений: Уныина, Янракыннота, Янраная, - чукчи, эскимосы, в основном молодые парни и девушки. Некоторые из них уже освоили портовые механизмы, сидели в застекленных кабинах кранов, управляли транспортерами, лебедками. В ожидании парохода Кайо устроился в порт грузчиком. Он трудился в трюмах, прицеплял сетки, заполненные ящиками, к крюку грузовой стрелы, таскал мешки, грузил уголь. В обеденный перерыв он часто обедал вместе с моряками на каком-нибудь корабле и на расспросы охотно заявлял, что едет учиться в Ленинград.
Иногда попадались ленинградцы, да и не удивительно это было: Ленинград - город морской.
И тогда начинались бесконечные рассказы об этом городе, а более благодарного и внимательного слушателя, чем Кайо, трудно было найти.
Близилась осень, а пароходы все плыли на север. Одно время Кайо уже подумывал махнуть в Ленинград Северным морским путем, через Мурманск.
Но вот один пароход, погрузив мешки с пушниной и бочки с топленым жиром морского зверя, взял курс на юг, к Владивостоку. На нем уплывал с родной Чукотки Кайо.
Он долго стоял на корме, глядя, как постепенно скрывается в тумане родная земля. Явственно ощущался этот отрыв от родной земли, и на душе было больно и тоскливо. Возникли мрачные мысли: а вдруг это навсегда и больше никогда не удастся увидеть родные берега, родные яранги, свою тундру?
Кто-то в бухте Провидения предупредил, что Кайо едет учиться в Ленинград, и капитан взял его под свое покровительство. Во Владивостоке он сам посадил Кайо на поезд и пожелал ему счастливого пути.
Только успел Кайо привыкнуть за две недели к размеренной морской жизни, как снова надо было привыкать - теперь уже к поезду, к вагонной тесноте, к неожиданно возникающим знакомствам, которые потом неожиданно прерывались, когда пассажир сходил на своей станции, прощаясь с товарищами по купе.
Не было человека за все десять дней пути до Москвы, который бы недружелюбно отнесся к Кайо. Два немолодых отставных моряка водила его в вагон-ресторан, учили пить пиво, показали ему правила игры в преферанс. Кайо довольно быстро освоил игру. Ему везло в карты, но партнеры потом отказались брать его в компанию из-за того, что Кайо раздавал свой выигрыш, хорошо запоминая, сколько у кого выиграл.
На больших станциях, где поезд стоял иногда по часу и больше, Кайо выходил на перрон и, стараясь далеко не отходить от поезда, гулял, вглядываясь в лица встречных и стараясь найти в них отличие от жителей других городов.
Иной раз ему казалось, что за окном невидимый великан перелистывал гигантский атлас, который каждый раз обретал реальность, как только Кайо спускался по железным вагонным ступенькам на землю.
И вот - Москва.
Кайо вышел на мокрый, покрытый тающим снегом перрон и огляделся: вокруг торопящаяся толпа, движущаяся в двух разных направлениях.
Придерживая фанерный чемоданчик, Кайо влился в один из людских потоков и очутился в метро. Расспросив, как можно попасть на Красную площадь, Кайо ступил на движущуюся лестницу и поехал под землю.
И на Красной площади шел мокрый снег. У Мавзолея стояли солдаты с винтовками, отстрелявшими в самой большой войне за всю историю человечества.
Позади Кайо быстро проносились машины. Редкие прохожие на минуту останавливались, смотрели на солдат, на странного молодого человека в облезлой меховой шапке и ватнике защитного цвета.
Кайо смотрел на кремлевские башни и думал, что в очень далекие времена, когда эта русская крепость была только что отстроена и еще не потускнела краснота обожженного кирпича, наверное, очень красиво было по утрам, когда солнце поднималось из-за лесов, еще не загороженных домами. Как у древних скал Ченлюна… Какой-нибудь пришлый мужик из подмосковных лесов застывал в изумлении перед простой красотой Кремля, и мысли о величии большой Родины уносились к светлым облакам, таким же, как в родной деревне.
…Иунэут растолкала мужа.
Не открывая глаз, Кайо отрицательно мотнул головой и решительно сказал:
- Больше есть не буду!
- Не есть, - отозвалась Иунэут. - Москва!
8
Только что умытая утренняя Москва была красива, чиста.
Кайо сидел на переднем сиденье такси, еще окончательно не проснувшийся от удивительного сна-воспоминания.
Он по-прежнему видел себя молодым, в мохнатой шапке и ватнике защитного цвета. Образ послевоенной Москвы - и Сегодняшняя, полная света и доброты…
В голову упорно лезли мысли о прожитом, о прошлом, все невольно сопоставлялось и сравнивалось. Все, что подспудно лежало в памяти, вдруг сдвинулось, хлынуло, словно бурный поток из-под растопленного весенним солнцем ледника.
В жизни как будто ничего особенного и не произошло, а как начнешь вспоминать, перебирать особо запомнившееся со всеми его подробностями, вплоть до погоды в тот день, и чувствуешь физически, какая длинная жизнь прожита и как много пережито и перечувствовано!
Казалось бы, с таким опытом можно смело смотреть вперед, пускаться и любую дорогу… Но нет! Только встанешь в начале новой тропы, и робость охватывает тебя.
А ведь все равно надо идти вперед, потому что дороги назад нет. И человек назад не ходит. Бывает, что останавливается…
Купили билеты на поезд "Красная стрела", сдали багаж в камеру хранения, и Кайо решительно заявил всем, что перед завтраком надо пойти на Красную площадь.
Высокие облака над кремлевскими башнями были подсвечены поднявшимся летним солнцем. На площади толпилось много народу, и среди них было полно иностранных туристов. Некоторые стояли у перегороженного легкими переносными перилами входа в Мавзолей и сдержанно переговаривались.
Неподвижно стояли часовые, глядя немигающими глазами друг на друга.
Кайо показалось, что площадь стала шире и просторнее. Вроде бы все было так же, как двадцать с лишним лет назад. Может быть, здания передвинули? Он читал, что в Москве делают и такое… Или оттого, что автомобильное движение по площади было запрещено?
Кайо вел свою семью мимо храма Василия Блаженного, словно выросшего из земли, наподобие диковинного древнего каменного цветка времен динозавров и гигантских слонов, и старался думать о великом, но тревожные мысли о предстоящей встрече с родителями Алексея не покидали его.
Как он будет с ними разговаривать? Как будет себя держать? В добром отношении к себе и своим близким он не сомневался: о характере родителей пусть приблизительно, но можно судить по детям… А вдруг случится так, что Яковлевы воспримут своих новых родичей как… ну, если не совсем как дикарей, то близко?.. Начнут подчеркнуто заботиться, разъяснять очевидные вещи… Вот это самое страшное. Но надо будет терпеть, сносить ради счастья Маюнны.
Наверное, нечто похожее будет. Во всяком случае, надо быть готовым.
И если уж без этого не обойтись, то надо сделать так, чтобы оградить Иунэут, которая будет переживать молча, стараясь никому не показать своих страданий, никому - ни мужу, ни, тем более, дочери.
Когда перед ними возникла стеклянная громада новой гостиницы "Россия", Маюнна ахнула:
- Сколько комнат! Сколько народу может поместиться в этом доме!
Гостиница сверкала, словно поставленный чудом на берег Москвы-реки нерастаявший айсберг. Это впечатление усиливалось множеством стекла, металла.
Кайо чуть придержал шаг и сказал Иунэут:
- В Ленинграде нам надо остановиться в гостинице.
Жена удивленно посмотрела на него, скользнула взглядом по фасаду гостиницы и покорно ответила:
- Как хочешь.
- Так будет лучше для нас с тобой и родителей Алексея.
- А молодые тоже с нами остановятся? - робко спросила Иунэут.
- Они как хотят, - задумчиво ответил Кайо. - Алексею, наверное, все же надо с родителями пожить.
- Надо, - согласилась Иунэут. - А мы увидимся с ними?
- Конечно, увидимся, - великодушно обещал Кайо.
Приняв решение, он почувствовал себя немного увереннее.
В душе он размечтался, как будет входить вот в такой стеклянный айсберг и где-то на самом верху, словно охотничий сторожевой пост, будет смотреть на Неву окно его комнаты.
- Будем встречаться с родителями Алексея, может, даже иной раз обедать с ними, - расписывал с увлечением Кайо. - Но будем независимы. Как надоест - уйдем от них.
- Это верно, - согласилась Иунэут. - Я ведь тоже все время думаю об этом. Мы будем стесняться их, а они - нас…
За завтраком Кайо спросил у Алексея:
- Какая в Ленинграде лучшая гостиница?
- "Астория" или "Европейская", - ответил Алексей. - Есть и новые - "Россия", "Ленинград", "Советская"…
- Какая ближе к вашему дому?
- "Россия".
- Вот там мы и остановимся, - решительно сказал Кайо.
- Ну, это вы зря, - с обидой произнес Алексей.
- Так будет лучше всем, - убежденно произнес Кайо. - Зачем нам стеснять друг друга? Поразмысли сам как следует - и согласишься со мной.
- Но мои родители смертельно обидятся, - сказал Алексей. - Тогда лучше было и не приезжать.
- Не мучайся зря! - сказал Кайо. - Все будет хорошо. Может быть, потом, когда мы узнаем друг друга получше и станем настоящими друзьями и родственниками - будем жить вместе.
Весь день до отхода поезда - во время обеда, во время ужина в шумном, огромном зале ресторана "Москва" - Алексей пытался уговорить Кайо остановиться у его родителей. Главным доводом его было одно - родители обидятся.
Кайо старался не слушать настойчивый голос Алексея. Он наблюдал за посетителями ресторана, отмечая про себя, что в Москве, наверное, как ни в каком другом городе страны, видно, как много разных народов живет на советской земле. Вот сидят узбеки в красивых тюбетейках и пьют чай, а вон еще какие-то народы, но не чукчи и эскимосы, это Кайо мог уверенно сказать. Недалеко от их стола сел человек в темном костюме, со значком депутата Верховного Совета. Этот был точно якут, в этом Кайо мог поклясться. Уж своих-то соседей по тундре он знал.
За щедро накрытым столом сидели красивые усатые люди И громко, заглушая музыку, разговаривали. Кто же они? По виду похожи на грузин, но единственный грузин, которого Кайо встречал в жизни - доктор Григол Нацваладзе, - был тихий и деликатный. Он никогда не повышал голоса, даже если человека надо было отругать.
Потом пришла какая-то делегация. Они сели за длинный стол, украшенный государственными флажками, видимо, их страны.
И вдруг с непонятным сожалением Кайо подумал, что, живя в тундре, он плохо следил за возникновением новых независимых государств.
Может, Иунэут знает?
Милая Иунэут. Наверное, ей труднее всех, но она молодец, виду не подает.
Оркестр заиграл что-то знакомое. Алексей и Маюнна ушли танцевать.
Глядя на танцующую Маюнну, Кайо снова почувствовал легкую боль в груди. Танцуя, дочка словно бы уходила на самый край видимого круга, который пока еще был общим для Кайо, для Иунуэт, для той земли, где она родилась и выросла.
И хотя Кайо не выпил ни капли вина, уходя из ресторана, он чувствовал легкое головокружение, а музыка звенела в ушах до самого отхода поезда "Красная стрела".
В таком вагоне Кайо не доводилось ни разу ездить. Две аккуратно застланные постели звали отдыхать. Над окном жужжал вентилятор.
Поставив чемодан, Кайо заглянул в соседнее купе, где расположились Маюнна с Алексеем.
- Что, папа? - спросила дочь.
- Да нет, ничего, - смущенно ответил Кайо.
Да, конечно, это совсем не такой поезд, на каком ехал он в первые послевоенные годы: тогда он пролежал всю ночь на голых полках, подложив под голову свой фанерный чемодан и мохнатую шапку.
Кайо вышел на перрон подышать свежим вечерним воздухом. Группа японцев стояла у соседнего вагона. Невысокого роста толстяк, видимо старший группы, громко пересчитывал их, тыча пальцем в каждого.
Кайо подошел ближе.
Старший японец окончил считать, потер кулаком лоб и снова начал. Остановившись на Кайо, он крикнул что-то гортанное и весело и громко расхохотался.
Подошла русская девушка, очевидно переводчица, и заговорила по-японски с Кайо.
- Вы ошибаетесь, - строго сказал Кайо и поспешил в вагон.
- Что так быстро вернулся? - спросила Иунэут, уютно расположившаяся в купе, словно в своей кочевой яранге.
- За японца посчитали, - усмехнулся Кайо. - Ну как, нравится тебе здесь?
- Очень! - восхищенно воскликнула Иунэут. - Так тепло, чисто. Нам бы в тундру такой вагон!
- Да-а, - протянул Кайо. - Когда-нибудь оленевод в доживет до такого - будет кочевать по тундре в этаком жилище.
Уловив в голосе мужа некоторое сомнение, Иунэут с вызовом произнесла:
- А почему нет? Сколько разговоров идет о новом жилище для оленеводов - и ничего. Будто уж такое это сложное дело. Вон какие дома делают для зимовщиков, которые дрейфуют во льдах, разве невозможно придумать и для нас такое? И денег у нас хватит иметь такой домик, и противиться этому не будем. Наверное, те, кому положено думать о житье оленеводов, представляют тундру по-старому. Будто живут там старики и они против новой жизни, нового быта…
Кайо слушал жену и думал, что она в общем-то права, хотя вагон в тундру не поставишь…
- Не все сразу можно сделать, - заметил Кайо. - Много еще важных дел в нашей стране.
Перед тем как лечь спать, попили чаю, потом Маюнна с Алексеем пожелали им спокойной ночи и отправились спать.
Кайо и Иунэут улеглись в постель.
Вагон трясся и гремел. С непривычки трудно было уснуть. Кайо вспомнил, как он ложился спать после изнурительного дежурства в стаде. В пологе мягко. От хорошо проветренных оленьих постелей пахнет прохладой и тундровым ветром. Стоит только приклонить голову к жесткому бревну-изголовью, покрытому оленьей шкурой, как сон обволакивает со всех сторон, погружает в себя, берет в ласковые объятия и не отпускает до самого утра, давая отдых и новые силы пастуху. Великая тишина тундры сторожит сон оленевода, накрывая его поверх оленьего одеяла.
Кайо думал, что он не сможет уснуть в такой тряске, и приготовился к бессонной ночи. Обследовав купе, он обнаружил над головой специальную лампочку для чтения - можно полистать взятые в дорогу журналы.
Иунэут тоже взяла "Огонек", почитала некоторое время, но довольно быстро заснула.
Кайо с завистью поглядел на нее: жена могла спать в любое время, и при любом шуме.
Глаза Кайо бездумно скользили по журнальным строчкам, но беспокойные мысли о предстоящем свидании с родителями Алексея лезли в голову, не давали ни читать, ни заснуть.
Лишь под утро Кайо удалось задремать.
Но ему снился удивительный сон, который перебивался явью.
Кайо казалось, что вот он спит в этом уютном купе "Красной стрелы", а за окном пасется оленье стадо. Проносятся сопки, речки и озера, вентилятор, укрепленный над окном, разгоняет комаров, а вагон мчится по тундре, разрезая оленье стадо, распугивая телят и важенок. Прямо из-под наполненных водой кочек вдруг вырастают блестящие рельсы и пронзают, словно солнечные лучи, распадки.
Но как остановить неудержимый пастушеский вагон, загнать на высокий берег речки, чтобы постоял он тут, пока олени не нагуляются возле снежных заплат, оставшихся на склонах гор от прошедшей зимы. А хорошо бы сделать огромный вентилятор наподобие этого да и подвесить над оленями разгонять комарье и оводов.
Потом Кайо проснулся, отчетливо сознавая, что едет он на самом деле в поезде из Москвы в Ленинград, а над окном шуршит пластмассовыми лопастями вентилятор, бессильный даже против одного комарика, не то что против тундровых полчищ кровососов.
Некоторое время после этого Кайо не спал, одолеваемый беспорядочными мыслями. Чтобы как-то угомонить их, он начал вспоминать давнишний поезд из Москвы в Ленинград. Он смотрел на себя из далекого сегодня, на паренька в засаленном ватнике и в мохнатой шапке-ушанке, робкого, оглушенного непривычным миром. Но тот Кайо не был обременен сегодняшними заботами, хотя был полон нетерпения увидеть этот город. У сегодняшнего Кайо чувства были глубже, потому что он был не один.
Думая о предстоящих переживаниях, он почувствовал особую бережную нежность к жене, опасение, что она может пострадать.
Кайо искоса поглядел на Иунэут: она лежала лицом к стене. С полного плеча ее сползло одеяло. Кайо свесился со своей полки, бережно укрыл Иунэут и вернулся к своим мыслям.
И вдруг неожиданно для себя уснул глубоким сном и проснулся от стука в дверь.
- Граждане пассажиры, пора вставать, - послышался голос проводницы. - Подъезжаем к Ленинграду.
Иунэут уже сидела на полке и расчесывала косы. Всю жизнь она носила косы - менялись моды, а она все оставалась со своими двумя густыми, туго заплетенными косами, красиво свисающими по обоим плечам.
Через некоторое время в купе пришли Маюнна и Алексей.