По коридору прошла буфетчица, предлагая бутерброды к утреннему чаю. Кайо бросился к ней, но его остановил Алексей:
- Дома позавтракаем. Мама, наверное, напекла, нажарила там…
Кайо не стал напоминать о том, что решил остановиться в гостинице: зачем лишний раз волновать парня.
Алексей подвел к окну Маюнну и начал громко говорить:
- Во-он там, видишь, шпиль. Нет, это не Петропавловская крепость. Это дом на Московском проспекте. А недалеко от того дома наш.
Маюнна с Алексеем загородили окно, и Кайо с женой могли только догадываться о том, что они там видят.
Поезд уже замедлял ход. Алексей оторвался от окна и, повернувшись к Кайо и Иунэут, сказал:
- Вот и приехали.
Сердце у Кайо сжалось, и он посмотрел на жену.
- Будем собираться, - сказал он и взял плащ.
Пока шли по длинному коридору, Алексей выглядывал в окна, потом закричал:
- Мама! Папа! Сестренка!
А Кайо боялся увидеть людей, которые ждали их. И в то же время так хотелось увидеть новых родственников хоть краешком глаза, чтобы понять, как с ними поздороваться, что им сказать на первый случай.
Сзади уже напирали другие пассажиры, да и чемоданы, которые оттягивали обе руки, не давали возможности отвлекаться, смотреть по сторонам. Кайо шагнул на перрон и увидел перед собой четыре новых незнакомых лица, улыбающихся, приветливых.
- Ну вот, мы приехали, - сказал Алексей и примолк. Родители его, видимо, ждали, что он представит своих чукотских родственников.
Тягостное молчание продолжалось, и только поймав укоризненный взгляд сестры, Алексей спохватился:
- Вот моя жена, Маюнна ее зовут…
Маюнна подала руку сначала Петру Тимофеевичу, потом его жене, затем - сестре мужа.
- А это, значит, Павел Григорьевич.
Кайо протягивал свою руку в том же порядке, как Маюнна.
- Вера Ивановна, Маюннина мама…
- Ну, вот и познакомились, - сказал Петр Тимофеевич и взял под руку Кайо. - Теперь поехали.
Женщины в сопровождении Шуриного мужа и Алексея пошли впереди, а Кайо с Петром Тимофеевичем позади.
Кайо искоса поглядывал на своего спутника, отмечая про себя с облегчением, что у него открытое, простое лицо безо всякой хитрости. Впрочем, и все остальные произвели на Кайо очень хорошее впечатление.
- Петр Тимофеевич, - робко начал он, - вообще-то мы с женой собираемся остановиться в гостинице.
- И слушать об этом не хочу! - категорически заявил Петр Тимофеевич. - Никаких гостиниц! Да вы что - к чужим приехали?
- Нам было бы удобнее, - пробормотал Кайо.
- У нас будет не хуже, чем в гостинице, - заверил Петр Тимофеевич. - Может быть, даже лучше.
Постояв немного в очереди на такси, погрузились и поехали на Московский проспект.
Кайо оглядывался по сторонам, пытаясь узнать улицы, дома… В облике города было много знакомого, но и такое попадалось, чего вовсе не было в те годы, когда Кайо учился в университете. Тогда не было метро и вот этих новых домов… Город заметно помолодел, и с некоторой горечью Кайо подумал, что сам-то он по сравнению с городом постарел.
- Вы бывали в Ленинграде, - сказал Петр Тимофеевич, - так что рассказывать мне о городе вам нечего.
- Но это было очень давно, - ответил Кайо. - Почти двадцать пять лет назад. Сразу же после войны. Тогда многие дома, а то и целые кварталы были окружены заборами - восстанавливали, начинали строить заново…
Ленинград тогда был солдатом, только что вернувшимся с самой жестокой войны, опаленный огнем, закопченный пороховым дымом.
- Двадцать пять лет, - задумчиво проговорил Петр Тимофеевич. - А я тогда вернулся из эвакуации и поступил в ремесленное училище.
- Далеко были в эвакуации? - вежливо спросил Кайо.
- В Сибири, в Васюганье, - ответил Петр Тимофеевич. - Думал, что дальше и земли нет. Вывезли меня отсюда после прорыва блокады. По Ладоге. Никого близких уже не оставалось. Отец погиб на фронте, у Петергофа. Мама, брат умерли здесь…
- Это был первый мой большой город, - задумчиво проговорил Кайо. - Первый и последний, потому что после Ленинграда я в больших городах не жил.
Мужчины замолчали. Впереди шла машина, в которой сидели остальные.
На душе у Кайо было неспокойно: как там она, не обижают ли ее городские женщины?
Словно догадавшись о его мыслях, Петр Тимофеевич сказал:
- Хорошая у вас жена. Мне она сразу понравилась. Спокойная.
Машины вырвались на прямой проспект, и Кайо с волнением узнал эту улицу, которая в годы его далекой молодости называлась Международным проспектом. Он был на ней всего лишь раз или два. Где же этот парк, в котором он сажал деревья?
За железнодорожным мостом Петр Тимофеевич оживился и с гордостью произнес:
- А вот это, - он широко развел руки, охватывая обе стороны улицы, - наш завод "Электросила".
Дом, в котором жили Яковлевы, был сразу же за заводом, и, проехав еще немного, машины остановились у подъезда.
Началась суета с перетаскиванием чемоданов в лифт, а Кайо с Иунэут встали в сторонке - им ничего не позволяли делать - и так стояли, пока к ним не подошел Петр Тимофеевич.
- Теперь прошу в дом.
Елена Федоровна подошла, взяла под руку Иунэут и повела за собой.
Лифт мягко поднялся на пятый этаж. Входная дверь была широко распахнута. В глубине квартиры играла музыка.
Кайо догнал жену, прошел вместе с ней в прихожую, разделся.
- Идите сюда, - позвала Елена Федоровна, провела через большую комнату с накрытым столом и отворила дверь в другую. - Вот это ваша комната. Здесь и будете жить.
Дверь закрылась, и Кайо с Иунэут остались одни. Они обменялись взглядами, и вдруг Кайо почувствовал такую усталость, словно только что вернулся из стада в беспокойную летнюю пору, когда олени ищут спасения от комариных туч и оводов.
Он тяжело опустился на стул.
Перед ним стояла притихшая Иунэут.
- Будем здесь жить? - робко спросила она.
- Что же делать? - развел руками Кайо. - Уехать в гостиницу сейчас невозможно.
- Хорошо, - покорно произнесла Иунэут. - Будем жить здесь. Только очень трудно мне будет.
- Ну почему? - бодро спросил Кайо.
- Непривычно все, - вздохнула Иунэут. - Я все время боюсь сделать что-нибудь не так. Вдруг покажусь смешной.
- Ты это брось, - строго сказал Кайо. - Если что-то им не понравится - и уехать недолго. Вот что тебе скажу: конечно, промахов делать не надо, но если они умные люди, так должны понимать, что приехали мы не из Парижа… Я бы посмотрел, как бы они вели себя в тундре. Уверен, что Елене Федоровне ни за что не поставить яранги, даром что такая здоровая, не говоря о том, чтобы сшить торбаза или кухлянку. Небось все в ателье шьет… Так что ты не теряйся перед ними - держись достойно!
- Да я и так стараюсь, - с тяжким вздохом произнесла Иунэут, и острое чувство жалости шевельнулось в душе Кайо.
- Ничего, и не такое переживали, - подбодрил Кайо жену. - Давай лучше переоденемся в чистое, чтоб не ударить в грязь лицом.
Проводив в другую комнату молодых, Петр Тимофеевич напустился на жену:
- Я же говорил тебе: потеплей, потеплей надо с ними! А ты разговариваешь с ней, будто она иностранная гостья. Нельзя так, она смущается от этого!
- Петенька, - Елена Федоровна переставила фужеры на столе. - Я так стараюсь, так стараюсь, уж и не знаю, как подойти к ним.
В комнату вошел Алексей.
Мать обрадованно кинулась к нему.
- Леша, милый…
- Подожди, мать, - остановил ее Петр Тимофеевич, - Алексей, есть серьезный разговор…
Но Петр Тимофеевич не знал, с какого конца зайти.
- Одним словом, можешь ты нам сказать, как надо обращаться с ними?
- С кем - с родителями или с Маюнной? - простодушно спросил Алексей.
- С Маюнной сам справишься… Вот с родителями ее, с Павлом Григорьевичем и Верой Ивановной, - пояснил Петр Тимофеевич.
- Нормально, - коротко ответил Алексей. - Люди они хорошие, добрые… Ну, что еще добавить? Грамотные, Павел Григорьевич в университете учился здесь, в Ленинграде.
- Да что ты говоришь! - всплеснула руками Елена Федоровна. - То-то я сразу заприметила, у него что-то есть такое. На У Тана похож.
- У Тан - тот с Бирмы родом, а Павел Григорьевич - чукча, арктический человек, - наставительно сказал Петр Тимофеевич. - Ну, задал ты нам задачку, сынок, - вздохнул Петр Тимофеевич. - Ты, Алеша, в случае чего, если мы что не так сделаем, - дай знать. Не опозориться бы перед ними.
Виталий Феофанович поправил очки и сказал:
- Да, я вот читал, что народ этот гордый и легко ранимый. Так что поосторожнее с ними…
- Ты, Виталий, не пугай нас цитатами! - сердито сказала Елена Федоровна. - Зовите лучше гостей к столу.
Петр Тимофеевич постучал в дверь и торжественно произнес:
- Дорогие гости, просим к столу.
Открылась дверь, и перед хозяевами предстали Кайо и Иунэут, принаряженные, аккуратно причесанные. А из другой двери вышли Алексей и Маюнна.
Маюнна была в белом платье, в том самом, в котором была на свадебном пиру в Улаке. Алексей в черном костюме и в красивом широком галстуке.
Виталий Феофанович не сдержался и громко крякнул.
- Пожалуйста, - сказала Елена Федоровна и подвела Иунэут к стулу. Посадив ее, она усадила рядом с ней Петра Тимофеевича, а сама уселась рядом с Кайо.
9
Завтрак длился так долго, что незаметно перешел в обед. После обеда хозяину пришла в голову мысль показать гостям город. Вызвали по телефону такси, посадили туда женщин и Алексея, а Петр Тимофеевич и Кайо сели в "запорожец" Виталия Феофановича.
На Сенной площади, которая уже называлась площадью Мира, как сообщил Виталий Феофанович тоном заправского экскурсовода, Кайо почувствовал волнение - здесь уже был тот Ленинград, который сохранился в его памяти.
Но когда машина вышла на Невский проспект, Кайо растерянно спросил:
- А где же трамвай?
- Какой трамвай? - удивленно отозвался Виталий Феофанович.
- Я хорошо помню, что по Невскому ходили трамваи. На пятом номере я ездил из общежития до Университетской набережной… И четверка здесь ходила, - растерянно бормотал Кайо, оглядывая ставший неузнаваемым проспект.
- Сколько помню себя - трамвая на Невском не было, - твердо заявил Виталий Феофанович.
- Нет, Павел Григорьевич прав, - вмешался Петр Тимофеевич. - До войны ходил. И после войны некоторое время. А сняли трамвайные пути, по-моему, когда праздновали двухсотпятидесятилетие Петербурга-Петрограда-Ленинграда… Ну что, не нравится такой Невский?
Трудно было разобраться в собственных чувствах. Кайо с таким нетерпением ожидал увидеть знакомую улицу…
- Красивее стал, - уклончиво ответил он.
Действительно, улица стала как бы шире, просторнее, а дома словно поднялись на несколько этажей выше. Гостиный двор сиял широкими витринами, и нескончаемый людской поток огибал его.
Виталий Феофанович обернулся и спросил:
- Куда дальше поедем?
- Павел Григорьевич, командуйте, - предложил Петр Тимофеевич.
- Если можно, я бы хотел, чтобы вы медленно проехали от Московского вокзала до университета, - попросил Кайо.
- Это можно, - ответил Виталий Феофанович и развернул машину.
Кайо снова увидел себя пареньком в ватнике и в мохнатой шапке-ушанке, шагавшим по Невскому проспекту. Сначала Кайо сел в трамвай и купил билет. Битком набитый вагон, проехав совсем немного, остановился, вошли новые люди и стали платить деньги. Кайо тоже еще раз заплатил. Он думал, что надо платить за каждый отрезок пути. В таком случае жалкий остаток денег мог быстро улетучиться, и Кайо решил, что пешком будет и дешевле и интереснее, так как в трамвае из-за множества пассажиров, закрывших спинами и мешками окна, ничего не было видно.
Спрыгнув с трамвая, Кайо увидел вдалеке коней. Они вздыбились над мостом. Кайо остановился, ожидая, что они вот-вот станут на ноги и поскачут по Невскому проспекту, распугивая людскую толпу. Только через некоторое время он догадался, что это скульптуры. Да и то после того, как разглядел голых мужчин, удерживающих коней. Их нагота в эту холодную морось выглядела неправдоподобной и снимала волшебство живого восприятия.
Переложив в другую руку фанерный чемодан, Кайо двинулся по Невскому, зная из рассказов спутников по поезду, что где-то там впереди есть большой мост, а за ним и университет, куда он держал путь.
Взойдя на Аничков мост, Кайо оглядел каждую конскую фигуру, дивясь мастерству скульптора, который сумел изобразить даже отдельные прожилки, проступающие сквозь толстую кожу. Напряжение мускулов было таким живым, что возле коней было тепло, и пар, исходивший от разгоряченных лошадиных тел, явственно доходил до озябшего Кайо.
Он даже подумал, а нет ли внутри коней особых трубочек с горячей водой, от которых темный металл будто теплеет?
Наглядевшись на коней и прочитав надпись, удостоверявшую, что их "лепил и отливал барон фон Клодт", Кайо зашагал дальше, оставив слева огромный квартал Гостиного дворца со следами недавнего пожара. Пройдя немного, Кайо остановился у щелястого забора. В раскрытые ворота виднелись работавшие люди. Строители восстанавливали разрушенный дом.
Это, видно, было красивое здание: кое-где виднелись остатки стен, украшенных лепкой, основания колонн. Дико и больно было видеть разрушенный людьми же большой красивый дом. На Чукотке издавна жилище было священно, и если оно подвергалось разрушению, так уже силами, неподвластными человеку, чаще всего ураганом. А здесь гремел ураган военный, разрушающий и человеческие жизни, и прекрасные дворцы.
Люди годами возводили дом, складывали его кирпич по кирпичу и, наверное, окончив стройку, долго праздновали, радуясь творению рук своих.
Даже в тундре, когда стойбище перекочевывало на новое место и заново ставили яранги, натягивали на них рэтэмы, любо было глядеть на человеческие жилища, хотя, конечно, трудно сравнить тундровую ярангу с дворцом.
А чтобы разрушить это чудо человеческих рук, потребовалось одно мгновение.
Трудно всему этому поверить.
На Невском разрушенных зданий было немного, но оттого, что вся улица была едина и прекрасна, такая, как она была описана во множестве книг, которые он читал, каждая рана, каждая щербинка в камне и на асфальте отзывалась болью в сердце Кайо.
А теперь - словно и не было почерневших от копоти, израненных домов.
Гостиный двор походил на человеческий муравейник. Живой, нескончаемый поток людей струился под аркадами, выплескивался на тротуар, снова исчезал за стеклянными витринами, протянувшимися по всему фасаду здания в два этажа.
Дом перед Казанским собором стал Домом книги. Это было радостно и удивительно. В те годы Кайо заходил сюда: здесь помещалась редакция издательства, которое выпускало книги на чукотском и других языках народов Севера. Товарищи Кайо переводили книги, участвовали в составлении книг для чтения, а некоторые даже сами писали стихи и рассказы. Интересно, сохранилась ли там редакция северной литературы?.. Наверное, сохранилась, ведь учебники продолжают выходить.
Да, многое изменилось в Ленинграде. Это видно даже по Невскому, который все эти годы стремились сохранять почти таким, каким его видел и описал великий Гоголь.
Кайо невольно обращал внимание на людей: это другая публика, и по одежде и по лицам.
Пожалуй, и тротуары стали шире. Или он, Кайо, стал меньше? А города растут, как люди. Нынче они даже стали опережать людей. И вырастают даже там, где никакое растение прижиться не может. Взять, к примеру, чукотские города…
Здравствуй, Невский проспект, здравствуй, Ленинград!
За Казанским собором Петр Тимофеевич предложил выйти из машины. Остановилось идущее следом такси. От Мойки все пошли пешком. Вдруг Кайо остановился. Он хорошо знал эту часть Невского - между Мойкой и Дворцовой площадью, - но вот этого никогда не видел. То есть он видел эту надпись, но не предполагал, что она будет сохранена и станет со временем высоким символом.
"Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна…" - было написано на стене синей краской. Тогда, двадцать пять лет назад, эта надпись волновала прикосновением к пронесшейся беде, а теперь она вызывала благоговение, стала святыней…
Иунэут прочла эту надпись и посмотрела на мужа.
- Я тогда еще видел эту надпись, - ответил Кайо на ее немой вопрос.
- Недалеко отсюда, - глухо произнес Петр Тимофеевич, - мы потеряли маму… Мы ее везли с братом на санках, перевозили к нашим знакомым на Васильевский остров, поближе к папиной работе. До войны отец был рабочим на Балтийском заводе, оттуда и ушел на фронт. И вот, несмотря на тяжелое время, завод не забывал нас, чем мог помогал нам. Когда в нашей квартире у Обводного канала стало совсем худо - наш дом стоял как раз напротив электростанции, а фашисты все пытались разбомбить ее, - завод предложил переехать поближе, благо на Васильевском жили наши родственники, успевшие эвакуироваться. Ключ от их квартиры был у нашей мамы…
Петр Тимофеевич показал на глубокую арку ворот.
- Когда начался обстрел, мы были как раз напротив. Куски асфальта летели в разные стороны, а нам с братом главное было защитить маму. Закрыли ее с двух сторон, прижались к ней, а я от страха даже зажмурился. Сквозь грохот и треск я чудом слышал мамин слабый голос. Она просила нас укрыться под аркой.
В минуту затишья мы попытались втащить санки под арку. Но на снег навалило щебенку, гарь, и простые деревянные полозья совсем не скользили… А тут опять началось! Пробегавший мимо военный схватил нас в охапку - нам было лет по тринадцать, но весили мы килограммов по двадцать, не больше - и потащил за собой. Мы кричали, что не хотим оставлять маму, вырывались, а он орал, успокаивал, что сейчас и маму притащит… Тут грохнул такой взрыв, будто земля раскололась. Позади нас рухнуло перекрытие, и нас отрезало от мамы.
Нас откопали лишь через несколько часов после воздушной тревоги. Мы с братом сразу же кинулись к тому месту, где оставили маму, но ее уже там не было… Что мы тогда пережили! До позднего вечера бродили поблизости, расспрашивали всех встречных, но кто что мог сказать? Обессиленные, мы пришли на ту квартиру, куда перебирались. Сказали заводским. Те тоже начали искать - но безрезультатно. Мы с братом не могли поверить в потерю. Обошли больницы, какие только были на Васильевском острове, и вблизи от Невского, потом прочесали кладбища… Это было жуткое зрелище. Представляете - штабеля мерзлых трупов! И мы, мальчишки, обыкновенные ленинградские мальчишки, ослабевшие от голода и горя, ходили между этих штабелей, забирались прямо по ним на самый верх - искали маму… Помню, была одна женщина, похожая очень на маму… Одета так же. Обмели с братом снег с лица, смотрим на нее - она или не она? Такое спокойное, доброе выражение на лице, вечное материнское выражение… Но это была не она.
Брат простудился во время поисков, слег и на третий день умер.
Петр Тимофеевич примолк.