- Ты приехал, - тихо сказала мать и взглянула на него с такой нежностью, с такой любовью, что здесь бы были совершенно неуместны поцелуи, объятия и громкие слова.
- Давай помогу тебе, - промолвила сна и протянула руку к рюкзаку.
- Понесу сам.
- Ну, тогда пошли.
И они пошли рядом, мать и сын. Люди смотрели им вслед, и никто не удивлялся, как не удивляются тому, что летят птицы, светит солнце, текут реки…
- Отец на морской охоте, - сказала мать. - К вечеру должен вернуться. Они пошли к проливу.
- А я был в Наукане, - сказал Нанок.
- Ну как там? - встрепенулась Атук.
- Ничего там не осталось, - помолчав, ответил Нанок. - Был в нашем нынлю. Видел старый жирник. Хотел взять для музея, но не стал. Не знаю почему…
Атук вздохнула.
- Зайдем в магазин, - предложила она, - надо купить чай и сахар.
После яркого солнечного света в магазине было полутемно, но, когда глаза привыкли, Нанок разглядел за прилавком в белом халате Марину Симиквак. Она удивленно посмотрела большими глазами на Нанока и смущенно улыбнулась.
- Здравствуй, Марина.
- Здравствуй, Максим.
Марина слыла красавицей еще с детства.
- Вот Нанок приехал, - сказала Атук, обращаясь не столько к Марине, сколько ко всем покупателям. - Он теперь научный сотрудник.
- Я слышала, - кивнула Марина. - Поздравляю. А я, как видишь, торгую.
- Нужная работа, - с улыбкой сказал Нанок, но, видимо, его слова не были приняты должным образом, и Марина с окаменевшим лицом отпустила им чай и сахар.
- Приходи к нам после работы, - позвала ее Атук.
- Не знаю, как со временем, - ответила Марина. - Сегодня у нас репетиция.
Когда вышли из магазина, Атук сказала:
- Она хорошо танцует и поет, как и ее покойная мать.
В сенях спали отъевшиеся за лето и подросшие щенята. Нанок растормошил их: ему хотелось поиграть с ними, побегать по улице, но нельзя ведь: как мать посмотрит, да и соседи. Научный сотрудник!
Нанок поставил на стол две бутылки шампанского, сладости, купленные в районном центре. Атук мельком взглянула на бутылки и сказала:
- Отец обрадуется… Правда, он тоже борется против этого… постановление было… как его…
- Алкоголизма?
- Да, да. Тут привезли сорок ящиков спирта, проголосовали, чтобы отвезти обратно. Очень интересное было собрание. Даже те, кто сильно пил раньше, тоже поднимали руки, а в глазах была тоска. А женщины радовались. Сейчас редко продают, только по субботам или если у кого день рождения. В старину многие и не знали, когда у них день рождения, и не отмечали… А тут иные, особенно многодетные, стали день рождения каждого ребенка отмечать. Разобрались и с этим… Проголосовали. И те, многодетные, тоже руки подняли.
Атук разговаривала и хлопотала по дому: включила электрический самовар, принесла из кладовой холодное моржовое мясо.
- Учительница к нам новая приехала. Молоденькая, красивая, как песец. И лицо песцовое, остренькое. Влюбилась в нашего парня, Каюктака Сергея. Все удивляются, и сам Каюктак понять ничего не может. Пишет она ему письма, хоть и живут через дом. Письма идут через районный центр, иногда неделю путешествуют. Один раз Каюктак не выдержал, написал ответ и сам принес к ней. Так она обиделась, надулась и шесть дней с парнем не разговаривала. Сейчас вроде ничего, наладилось у них. Каюктак совсем переменился, даже стричься стал. В районный центр ездит и собирается в милицейскую школу поступать…
- А как Сергей Унук?
- Сергей женился. Перестал рисовать. Охотится в бригаде отца. Такой степенный стал, куда там нашим старикам! Возьмет бубен и серьезные песни сочиняет. Про штукатурку, перевыполнение плана. И сам танцует. Но скучно у него получается. Штукатурить - веселая работа, а как Унук начнет танцевать - ну, прямо зубы болят. Говорила я ему, чтобы он поживее да повеселее, а он мне ответил: в этом деле торопиться не надо, главное здесь не быстрота, а качество…
Атук тщательно обтерла вилку и ножик, положила на стол, вынула из пакета фигурную бумажную салфетку, расправила и подала холодное моржовое мясо.
- Горячее сварю к вечеру, к приезду отца, - сказала она. - А ты пока кушай это… Еще четыре дома построили. В каждом четыре квартиры. Отопление центральное, не надо возиться с углем. Можно бы дальше строить, да вот разговоры пошли, будто нас в Лорино собираются переселять. Мы ведь отделение колхоза имени Ленина. Нам-то, науканцам, ничего. А коренным нунямцам тяжелее. Я когда вспоминаю, как уезжали из Наукана, - будто рану открытую трогаю… Закрою глаза - вижу острова. А там птицы летят, и дальние корабли дымят на горизонте. Можно стоять целый день и просто смотреть…
Все то время, пока мать разговаривала, ходила по комнатам, хлопотала, переставляла вещи, вытирала пыль со стола, с радиоприемника, Нанок ощущал могучее излучение, которое шло от нее, излучение нежности, доброты, беспредельной любви.
Нанок поел, попил чаю, еще раз огляделся. Странно, но этот уютный, теплый домик не вызывал у него таких чувств, как старый, заброшенный нынлю на берегу Берингова пролива. Неужели он в ощущениях своих - в прошлом? А может, это оттого, что самые лучшие и беззаботные воспоминания были связаны с Науканом? И к тому же они всегда подогревались воспоминаниями окружающих, песнями о камнях, притаившихся под водой, словно моржи, собравшиеся вылезти на лежбище.
Кто-то потоптался в коридоре, давая знать о своем приходе традиционным способом. Это была старая Хальханау, бабушка Марины Симиквак. Она подслеповато взглянула на Нанока и вдруг спросила:
- Ты был в тундре?
- Да.
- Оленей видел?
- Конечно, - улыбнулся Нанок.
- Я оленных людей не люблю, - поджала губы Хальханау. - Бесстыдники они!
- Почему? - удивился Нанок.
- А ты послушай древний рассказ. - Хальханау уселась на полу у кухонного стола, поджала под себя ноги в торбасах из белой нерпичьей кожи, отделанных бисером и цветной замшей. - Ты долго учился, - продолжала бабушка, - а такого не знаешь. Так вот, если плыть половину дня от мыса Уныин на восход солнца, можно достичь большой земли, где живут наши родичи…
Нанок мысленно прикинул и догадался, что речь идет об острове Святого Лаврентия.
- Там жило много иннуитов, - рассказывала бабушка, - однако разговор их сильно отличался от нашего, и потому мы считали их не совсем настоящими иннуитами, подпорченными, что ли… Посмеивались над ними и даже порой враждовали. Когда на море падали густые осенние туманы, уныинцы отправлялись на остров, неожиданно нападали на прибрежные селения и уводили женщин и детей… А когда приходила осень и оленные люди приближались к морскому берегу, уныинцы обменивали этих женщин и детей на оленьи туши, на пыжики, постели, мягкие осенние шкуры, которые идут на шитье кухлянок… А оленные люди, бесстыдники, брали себе женщин и делали вторыми, а то и третьими женами!
Нанок еще в детстве слышал об этих лихих набегах, которые зачинали первобытное рабовладение и работорговлю. Видимо, в рассказе бабушки Хальханау было зерно истины.
- Скорее бесстыдники те, кто разбойничал на чужих берегах, - заметил Нанок.
- Это были смелые люди, - возразила бабушка. - Они делали это, потому что некуда было девать силу и отвагу.
Нанок с матерью переглянулись и улыбнулись друг другу.
- Оттого и сохранился у оленных людей интерес к иннуитской женщине, - продолжала Хальханау. - Как приедут в селение, так и начинают, бесстыдники, высматривать, кого бы увезти к себе в тундру.
- Так теперь не силой берут, - сказал Нанок.
- Не силой, это верно, - согласилась Хальханау, - а то дружинника Емрона можно позвать или позвонить в райцентр: в милицию. Так другим соблазняют! Оленьим мясом и мягкими шкурами! Иные и поддаются!
В дверь постучали. Вошла Марина и, не глядя на Нанока, сказала:
- Вельботы идут.
Нанок накинул на себя плащ и вышел вместе с Мариной.
Бабушка и Атук молча проводили взглядом молодых людей, посмотрели друг на друга, но ничего не сказали.
Нунямо стоит на высоком берегу. К морю надо спускаться узкой тропинкой, прилепившейся к дернистому склону. В сырую и дождливую погоду лучше идти, по траве, потому что тропинка превращается в глинистый скользкий поток.
Но сегодня сухо, тропинка хорошо утоптана и тверда, как бетонная мостовая в Анадыре.
С высоты легко можно разглядеть белые вельботы, медленно приближающиеся к берегу. Они еще далеко, но Нанок зоркими глазами заметил, что суда движутся медленно - значит, за кормой у них на буксире - уж это точно - богатая добыча.
Высокий берег напоминал берег покинутого Наукана, и на мгновение Наноку показалось, что он по-настоящему вернулся в детство и сзади не ровное плато, а высокий зазубренный гребень скалы. Правда, не было привычных очертаний острова Ратманова, но этим сегодня можно пренебречь.
Нанок оглянулся на Марину, улыбнулся, и по выражению ее глаз понял, что она думает о том же.
Все-таки она красивая. Что-то в ней есть такое, неуловимое, чуть прикрытое полуулыбкой, большими мохнатыми ресницами в глубине черных глаз, в этом мягком овале лица.
Они дружили с детства, сидели за одной партой, вместе брели сквозь пургу на уроки, крепко держась за руки, ели из одного деревянного блюда, и вот - они отдалились друг от друга, и уже требуется некоторое усилие, чтобы даже просто разговаривать. Неужто это самое и стоит между ними: давний сговор родителей о том, что Нанок непременно женится на Марине Симиквак? Такого рода браки еще в недавнем прошлом не были редкостью. Так было даже удобно - не надо ломать голову над жизненно важным делом - оно было предрешено.
Между Наноком и Мариной разговора об этом никогда не возникало. Вот только родные время от времени как бы в шутку напоминали о сговоре, но за этой шуткой сквозило вполне серьезное беспокойство и стоял невысказанный вопрос: когда же вы, наконец, решитесь?
"Надо все же поговорить с Мариной, - подумал Нанок. - В конце концов, то время осталось далеко позади. Она вольный человек, и я тоже свободен…"
Нанок искоса глянул на Марину. Девушка не сводила глаз с морской дали, где шли вельботы, натужно ревевшие подвесными моторами.
Нанок ступил на галечный берег, не очень чистый, в пятнах мазута. Невдалеке, облепленный большими жирными мухами, лежал красный ободранный китовый скелет. Возле него прыгали толстые чайки, клевали полузасохшее мясо. Ленивые, сытые собаки, растянувшись на гальке, равнодушно смотрели на чаек, на людей, собиравшихся на берегу в ожидании приближающихся вельботов.
Старик протянул Наноку бинокль. Окуляры приблизили суда, но напрасно Нанок старался разглядеть на вельботах своего отца.
Он должен сидеть на корме, править, но все три вельбота шли в кильватере, и охотники мешались, загораживали друг друга.
- Можно мне? - попросила Марина. Старик молча кивнул, разрешая ей взять бинокль.
- Я знаю, кто ты, - степенно произнес старик, разглядывая в упор Нанока. - Ты сын Анахтыкака, нынче ученый, собирающий древности. Приходи ко мне, я тебе подарю трубку, которую сам смастерил в молодости из винчестерного патрона.
- Хорошо, приду, - обещал Нанок.
- Если тебе нужно, могу сказку рассказать, - продолжает старик. - Тут ученый из Ленинграда приезжал. Деньги за сказки платил, писал на магнитофон. А с тебя я ничего не возьму, даром буду рассказывать.
- Сказки не собираю.
- Зря, - заметил старик. - Сейчас все приезжие ученые просят древние сказания.
- Меня интересуют старые вещи.
- Вещи - это тоже хорошо, - заметил старик и взял бинокль у Марины.
Вельботы уже приблизились настолько, что Нанок легко узнал отца. Он сидел на кормовом возвышении, сжимая под мышкой румпель. В зубах у него дымилась трубка. На голову отца наброшен капюшон непромокаемой камлейки из медицинской клеенки. На лице его можно было даже разглядеть полоску черных усов. Интересно, видит ли он в толпе встречающих сына?
- Три моржа, - произнес старик. - На каждый вельбот по моржу. Это хорошо.
Марина заблестевшими от возбуждения глазами смотрела на приближающиеся суда. Она была настоящей эскимосской женщиной, для которой возвращение охотников - всегда волнующее зрелище, особенно когда они идут с богатой добычей, означающей тепло, сытость, благополучие и хорошее настроение в нынлю. А может, там, в вельботе, кто-то из ее близких? Потому она так и смотрит? Девичье лицо в лучах низкого солнца словно светилось изнутри, и в самой глубине темных глаз зажглись огоньки. В эти минуты Нанок откровенно любовался Мариной и так пристально смотрел на нее, что она, почувствовав его взгляд, быстро вскинула глаза на него и отвернулась.
Наноку стало досадно, словно его застали за подглядыванием недозволенного. Он потоптался на месте, придвинулся ближе к Марине и тихо сказал:
- Прости меня… Но ты очень красивая.
- Ну что ты…
- Правда.
- Отец на тебя смотрит…
Вельботы были уже у самого берега. Вдоль бортов вода плескалась, открывая бугристую серую моржовую кожу, клыкастые головы, усаженные жесткими и острыми усами.
Анахтыкак привстал на корме. Нанок поймал его взгляд, и они улыбнулись друг другу.
Вельботы причалили.
Трактор вытянул на галечный берег сначала добычу, а затем и сами вельботы.
Все стало просто. А бывало, в детстве весь Наукан брался за буксирный конец, и под ритмичные возгласы старшего на берег медленно вытягивали моржовые туши, а когда охотничье счастье было особенно благосклонно, то и кита… Сегодня трактору потребовалось меньше минуты, чтобы выдернуть из зеленой воды моржа.
Женщины из разделочной бригады тут же принялись за дело.
Анахтыкак подошел к сыну и крепко пожал ему руку, словно они были просто хорошо знакомые. Марине он улыбнулся.
Захватив теплое, кровоточащее моржовое сердце, Анахтыкак с сыном начали медленный подъем к дому. Позади оставалось море, покрытый кровью галечный берег, белые вельботы, устало опершиеся на деревянные подставки, чайки, прыгающие возле свежей моржовой требухи. Там же осталась и Марина.
- Уже в отпуск приехал? - спросил отец.
- В командировке я.
- А-а…
- Древности всякие собираю. В тундре был.
- Как там?
- Мне понравилось.
- В море тоже хорошо, - с оттенком ревности произнес Анахтыкак.
- Я ведь никогда не был в оленеводческом стойбище. Там я кое-что приобрел для нашего музея. Старое кожаное ведро.
- Кожаное ведро? - усмехнулся Анахтыкак. - Я бы тебе новое сделал.
- Для музея чем старее, тем лучше, - ответил Нанок.
Анахтыкак остановился передохнуть и повернулся к морю.
Солнце было уже совсем низко, и две длинные человеческие тени тянулись к домикам, которые ярко горели стеклами окон, и само дерево стен желто светилось. Море выбегало из-под крутого берега и, казалось, чуть приподнималось к горизонту, к маленьким облачкам, похожим на белые льдины, лежащие на воде. Оно было спокойно, и мощное его дыхание отчетливо доносилось до высокого берега.
- Почему Марину не позвал?
- Как-то не подумал, - растерянно ответил Нанок.
- Из дому позвони по телефону.
- Хорошо.
Атук ждала мужчин. Она молча взяла моржовое сердце, положила в таз и принялась хлопотать на кухне.
Анахтыкак стянул с себя охотничью одежду: плотный ватник, надетый вместо кухлянки, штаны из нерпичьей шкуры, торбаса - и остался в одних сатиновых трусах и в майке.
- Будем мыться.
Нанок повиновался и последовал за отцом в просторные сени, где Атук уже приготовила цинковое корыто и два больших ведра - в одном горячая, в другом холодная вода. Здесь же был большой деревянный ковш с ручкой из моржового клыка.
Как же он мог забыть об этом ковше? Нанок схватил его и принялся разглядывать, забыв о мытье.
- Я тебя жду, - нетерпеливо сказал отец.
Нанок спохватился, смешал воду и принялся лить на спину, грудь отца. Анахтыкак мылся с удовольствием, кряхтел, фыркал. Его сильное, мускулистое тело так и скрипело под струями воды. Вымывшись, он заставил Нанока раздеться и поставил его в корыто.
Критически оглядев тело сына, Анахтыкак усмехнулся и сказал:
- Не мешало бы тебе одно лето как следует погрести.
- Вернусь в Анадырь, займусь спортом, - ответил Нанок, подставляя спину под струю воды. - Там есть большой спортзал. Буду штангой заниматься, гантели куплю…
- Лучше бы что-нибудь полезное поделал, - с укоризной сказал отец. - Вот приезжай в отпуск, я тебе за лето все мускулы таким железом налью, что твоя штанга!
Моржовое сердце уже жарилось на сковородке. Хорошо проперченное, сдобренное чесноком, оно было необыкновенно вкусно.
- А не скучаешь по свежему мясу в Анадыре?
- Там мясо продается в магазине, - ответил Нанок. - Оленина, баранина, говядина… Куры бывают.
- Я тебя спрашиваю про нерпичье и моржовое мясо, - сказал Анахтыкак. - Не скучаешь?
- Скучаю.
Анахтыкак почему-то победно посмотрел на жену, словно она сомневалась в том, что сын может забыть родную пищу…
- Две вещи должен человек нести через всю жизнь, - назидательно произнес Анахтыкак, - свой родной язык и вкус к родной пище. Когда он это помнит, не важно, где живет, - он все равно остается эскимосом, чукчей, грузином или русским… А почему ты не звонишь Марине?
- Я и забыл, - смутился Нанок.
Он прошел в комнату. Телефонный аппарат стоял на столе. Рядом лежал отпечатанный на машинке список абонентов селения Нунямо. Около тридцати номеров. Нанок набрал номер.
- Алё, - услышал он в трубке хриплый голос. Это была бабушка Хальханау. - Кто это говорит? - спросила она уже по-эскимосски.
- Это я, Нанок.
- Тебе, наверное, Марину?
- Да.
- Она ушла в клуб. Там ее ищи.
Нанок положил трубку и вернулся к столу, на котором уже стояли чайные чашки.
- Она в клубе, - сказал он, усаживаясь.
- И тебе полезно туда сходить, - заметил Анахтыкак. - Посмотри, как наша молодежь веселится. А то выучился и вроде бы сторонишься бывших товарищей и сверстников. Это нехорошо - кичиться своим образованием. Неизвестно еще, что важнее - собирать дырявые кожаные ведра или бить кита гарпуном…
- Ну что ты! - укоризненно произнесла Атук.
- Это я так говорю - наперед, - несколько смущенно произнес Анахтыкак, - для пользы и воспитания.
Нанок даже не успел рассердиться или обидеться.
- Но у меня нет костюма, - сказал он.
- Наденешь мой, - отец встал и раскрыл шкаф. - У меня два костюма. И по размеру подойдут - они мне чуть тесноваты.
В клубе гремела радиола. Танцы были в полном разгаре. Когда Нанок вошел, девчата, стоявшие вдоль стены, зашептались между собой. Оглядевшись, он увидел Петра Нанухтака, с которым сидел за одной партой с первого по седьмой класс. Он подошел, поздоровался.
- Привет, - сдержанно ответил Нанухтак и критически оглядел Нанока.
Сам Нанухтак был одет подчеркнуто модно: кожаный пиджак, видимо, сшитый в Провиденском ателье, расклешенные брюки и на цветной рубашке яркий галстук. Начался танец, где партнеры встают друг против друга и двигаются в такт музыке. Все оживились, видимо, это был популярный танец в сельском клубе Нунямо.