- Знаешь, наверное, в чем дело… - прерывисто дыша морозным паром, говорил Климов. - Почему так захватывает полет с горы… Особенно с трамплина… Когда–то мы ведь были птицами. Но забыли вроде об этом, ходим ногами по земле. А в генах–то у нас наверняка осталось что–то. Какое–то воспоминание. И вот когда несешься, оно и просыпается. Отсюда и радость дикая…
Лина в ответ покачала головой и недоверчиво улыбалась…
- А что ты думаешь! - заметив это сомнение, еще больше распалялся Климов. - А возьми купание в море. Почему тело ликует, когда купаешься в теплой водичке? Почему? Да потому что тогда в нас просыпаются рыбы… Мы ведь когда–то были и рыбами… Или почему нас радует зеленая полянка, свежая трава?.. Да потому, что когда–то мы были и травоядными…
- Вас послушать, - все с тою же недоверчивой улыбкой сказала Лина, - так человек сплошное животное…
- А что в том плохого, что мы животные? - задорно спросил Климов. - Что плохого в том, что мы способны ощущать, например, запахи, как животные. Видеть, как они, прислушиваться. Испытывать удовольствие от пищи, от полета, от купания в воде… Что в этом плохого? Наоборот, это здорово. Это хорошо, что мы, высоким слогом говоря, частица великого братства живых существ!..
- Да вы прямо поэт… - рассмеялась Лина. И все же по лицу ее было видно, что согласиться с его "животной концепцией" она не может, что у нее на сей счет иные взгляды. И потом, позже Климов еще не раз отметит: стоит ему заговорить вот так, с позиции "грубого материализма", как у Лины на лице появляется выражение, будто она знает то, чего Климову не понять во веки веков. И всякий раз это будет Климова слегка задевать и озадачивать…
Но это потом, позже. Пока же они продолжали кататься в Заячьем логу, и все было замечательно: и легкий, без ветра, морозец, и хорошее скольжение, и чистый, плотный - хоть пей его стаканами - воздух, и мощные, отсвечивающие бронзой, стволы сосен над обрывом, и голубоватый снег, - это было превосходно.
Поддавшись настойчивым советам Климова, рискнула скатиться с обрыва и Лина. Забралась примерно до середины склона, развернула лыжи, ойкнула и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее понеслась вниз. И там, где склон резко переходит в горизонтальную площадку и как бы выстреливает тобою (Климов это знал по себе), Лина не устояла, дрогнула, ее тотчас же бросило на бок и понесло в клубах снега, переворачивая и кувыркая.
Климов даже глаза зажмурил. А когда открыл их, то убедился, что Лина жива и даже вон смеется. Подскочил к ней, помог подняться.
- Ничего, ничего, - уверял, ставя ее на ноги. - Ты просто молодчина, что решилась. Главное - насмелиться раз. Потом будет не так уже страшно…
- Как у меня кружится голова‑а, - нараспев произнесла Лина, снимая цветастую узкую варежку и вытирая ладонью мокрое лицо. - И как это интересно… - Она отвела со лба густые русые волосы и улыбнулась. Впервые, пожалуй, за все время их знакомства улыбнулась радостно и широко.
- Те, кто этого не испытал, - полжизни теряют! - уверял довольнешенький Климов, подбирая разбросанные Линины лыжи, палки, шапочку…
Потом принялся очищать от снега ее одежду и так старательно обихаживал ее плечи, спину, ноги, что Лина слегка запротестовала.
- По–моему, - говорила она сквозь смех, - ты чересчур усердствуешь…
- Чересчур! - шутливо возмущался Климов, с радостью отмечая это первое с ее стороны "ты". - Ничего не чересчур! Приятно будет, когда холодные струйки потекут по коже?.. Бр‑р! - передернул он плечами, будто эти самые струйки текли у него между лопатками.
Выяснилось, что у одной лыжи надломился–таки носок, и когда пошли обратно через лес, носок отвалился вовсе, и левая лыжа у Лины теперь то и дело зарывалась в снег.
- Так дело не пойдет, - остановился Климов. - Так мы и на другие сутки в город не придем… - Снял свою толстую, домашней вязки рукавицу, присел на корточки возле Лининых лыж и натянул рукавицу на конец сломанной лыжи.
- Ты думаешь - поможет?
- А ты попробуй…
- И правда, лучше стало, - удивилась Лина, более или менее свободно скользя по лыжне.
- Практика! - посмеивался Климов, снова отметив удивленно–заинтересованный взгляд своей спутницы.
А солнце уже пламенело между соснами совсем низко, и лес начал погружаться в сумерки, особенно в ложбинах. На высоких же местах на розоватом от солнца снегу лежали длинные синие тени от сосен, и лыжники скользили поперек этих синих и розовых полос, а большое красное солнце мелькало, катилось справа почти по самой земле.
Скользя вслед за Линой и грея время от времени зябнущую без варежки левую руку под мышкой, Климов нахваливал Лину: не хнычет, не жалуется на усталость, вообще держится молодцом, несмотря на столь долгий путь и сломанную лыжу.
- Так ведь я же как–никак спортсменка, - откликнулась Лина, и по тону ее чувствовалось, что она польщена. - Хожу в гимнастический зал. А там, знаешь, какие нагрузки! Ого!
- Приду как–нибудь посмотрю…
- Нет… - сказала Лина, замедляя ход и оборачиваясь. - Лучше не приходи. Ты думаешь - это так же красиво, как соревнования по телевизору? Нет. По телевизору - это результат. А сами тренировки… ничего красивого. Падаем, срываемся со снарядов, тренер сердится, в зале по том пахнет. Такой стойкий запах, знаешь, никак его не выветрить.
И снова заскользили вперед, и Климов, легко поднимаясь на пригорки и скатываясь вслед за своей спутницей вниз, может быть, в первый раз не любовался предзакатным заснеженным лесом, не рассматривал причудливо занесенные пни и коряги, а смотрел и смотрел на словно бы плывущую впереди девичью фигуру, на ритмичные движения и покачивания. Смотрел, и в нем крепло предчувствие - сегодня что–то должно произойти! Именно сегодня, именно в этот вечер!..
Немного поколебавшись, Лина согласилась зайти к нему. А когда она, уже без ботинок и шапочки, с распущенными волосами, удобно уселась в кресле и взяла со столика свежий "Советский экран", Климов, стараясь быть спокойным, запустил свою, неоднократно ранее обкатанную "машину". Замурлыкала из магнитофона "нездешняя" музыка, с кухни потянуло запахом свежесмолотого кофе "Танзания", из холодильника на стол перекочевали бутерброды, фрукты, конфеты, красивая бутылка сухого вина, - словом, опыта в "таких делах" Климову было не занимать. К тому же Климов не мог не заметить, что гостье явно понравился порядок и уют в квартире, что и музыка, и живые цветы произвели должное впечатление…
"Понравилось бы ей вино…" - от этой мысли у него замирало внутри и потели ладони.
Однако именно в этом "пункте" столь прекрасно запущенная "машина" и дала осечку. Пить вино Лина отказалась наотрез. Нет и нет! И как Климов ни убеждал, что выпить после лыж - самое то, что сухое вино - это же стопроцентный виноградный сок! Это же - тьфу - никаких градусов! - как ни рассказывал о технологии приготовления сухого вина, как ни объяснял, что означает слово "сухое", - гостья была непоколебима. Более того, она будто даже рассердилась, будто ушла в себя, глаза сделались неподвижные, а лицо как бы "захлопнулось", посерьезнело, похолодело.
Климов продолжал играть роль гостеприимного хозяина, подливал кофе, пододвигал коробку с конфетами, но внутри у него все кипело: "Нет, кого она все же корчит из себя! И тогда, в мастерских, и вот здесь… Подумаешь, не от мира сего!.. Подумаешь, особое воспитание!.. Зачем тогда поехала на лыжах? Зачем согласилась зайти?.."
- Ну ладно, не сердись, - вслух сказал Климов. - Вина больше предлагать не буду. Но можешь мне сказать - почему даже попробовать не хочешь?..
- Не хочу и все… У нас никто в семье не пьет. Никогда, - сказала Лина с гордостью в голосе.
- И даже папа твой не пьет? Который всегда в командировках, в тайге, в холоде?
- Да, и папа.
Климов чуть было не рассмеялся: "Рассказывай, девочка, сказки кому–нибудь другому, но только не мне!.."
Не рассмеялся Климов, но тем не менее произнес, покачивая головой:
- Не знаю… Но, по–моему, пьет твой папа, и пьет, скорее всего, неразвёденный спирт. С монтажниками со своими. И осуждать его за это… язык ни у кого не повернется. Такие условия, что…
- Нет! Я же знаю!.. - отрезала Зима, и глаза ее враждебно блеснули.
Видя такое, Климов замолчал, хотя абсолютная уверенность Лины в непогрешимости своего папы разозлила его почему–то больше всего. "Папочка, видите ли, у нее ангел!.. Да "ни в жисть", как говорит Потапыч, не поверю, что такой "таежный волк" не хлещет спирт! Правильно говорит Колька–столяр, что совсем не пьют только баптисты, которым якобы грешно пить. Это дома, наверное, "папочка" трезвенник. Перед детьми, перед женой - как же!.."
Они молча и отчужденно спустились вниз, вышли из дома и пошли вдоль улицы; Климов нес на плече Линины лыжи. Постепенно досада в нем стала проходить, и он приобрел способность взглянуть на случившееся как бы со стороны. Теперь несговорчивость Лины не казалась ему таким уж плохим ее свойством, а свои замыслы и поступки в отношении ее не казались такими уж безупречными. Он даже слегка подтрунивал над собой: "Осечка, брат, у тебя вышла… Не на ту напал… Эк она опрокинула твою "стратегию"!.."
В подъезде Лининого дома под лестницей у батареи центрального отопления Климов и Лина задержались; Лина сняла варежки и положила руки на теплые металлические ребра батареи.
- Замерзли? - участливо спросил Климов и, накрыв ее руку своей, стал перебирать ее пальцы. Лина осторожно высвободила руку и, будто вспомнив о чем–то, грустновато улыбнулась.
- Ты о чем? - все так же тихо спросил Климов.
- Да так… Сережку вспомнила… - сказала Лина. - Он никогда не берет меня за руку… Хотя, я знаю, ему очень хочется…
- Это кто такой? - чувствуя внутри сосущий холодок и почти уже зная наперед, что она ответит, спросил Климов.
- Мальчик… Мы с ним вместе учились. С первого по десятый… Он тоже поступал в наш, но провалился… Хотя очень способный…
- Он тоже любит стихи?..
- Да. Конечно.
- И не любит технику?..
- Пожалуй, да.
- И спиртного в рот не берет?
- Никогда!
- Ну а тебя–то он любит? - с некоторым усилием спросил Климов.
- Я уверена… он сейчас сидит и ждет, - она показала куда–то вверх, что означало, видимо: где–то там, наверху, в их квартире сидит этот самый Сережка и упорно дожидается, когда придет его ненаглядная Лина. - Он тебя уже ненавидит. Я ему сказала, что мы идем кататься на лыжах…
"Ах вот почему она была хмурая, когда вышла из автобуса! Мальчик устроил сцену…"
- А ты? - опять с усилием спросил Климов. - Ты его… любишь?
- Он очень нравится папе и маме… - уклончиво ответила Лина.
- Странно как–то получается, - усмехнулся Климов. - Как при царе Горохе… Это ведь в старину родители решали, кого с кем поженить.
- А что, разве сейчас это плохо - слушаться родителей? - с вызовом спросила Лина.
- Да вообще–то, может быть, и неплохо. Но в таком деле… - Климов покачал головой.
- А по–моему, в любом деле, в любом случае слушаться родителей - это хорошо…
- Что ж, - сквозь зубы произнес Климов, - желаю, как говорится, счастливого брака с примерным мальчиком Сережей! - Повернулся и пошел прочь.
Когда уже взялся за дверную скобу, то или услышал, или ему показалось, но за спиной будто прошептал кто: "Ну что ты, Валера!.."
Не оборачиваясь, Климов на всякий случай сказал сердитым и глухим голосом:
- Как бы там ни было, но книжку этого японца ты мне обещала. А обещание надо выполнять. - И дернул на себя дверь.
Сделал десяток шагов и чуть было не повернул назад. Так захотелось повернуть, что ноги затоптались на месте, будто не хотели слушаться. Однако что–то подсказывало ему - нет! Ни в коем случае!
Он обошел вокруг дома раза три, хорошенько запоминая его, будто не дом это был, а крепость, которую предстояло брать, причем брать уже не приступом, а длительной осадой…
"А ты как думал? - спрашивал он себя, направляясь домой. - Ей двадцать лет, а она сидела бы и ждала тебя… Нет, брат, у таких девочек всегда хвост поклонников. За таких надо бороться, таких приходится завоевывать… Это тебе не одинокая, на все согласная холостячка Галя…"
И вдруг ему стало смешно. "Как ты "хлопнул дверью"! - смеялся он над собой. - Сделал этакий театральный жест… - Но в то же самое время краешком сознания проплыла и уверенность, что поступил он тем не менее правильно: - Если тебе твой жест видится смешным, то это вовсе не значит, что и она его восприняла так же. Вряд ли… Она еще не такая испорченная, как ты, она еще многое принимает за чистую монету…"
Придя к себе домой, Климов улегся было на кровать и достал с полки брошюру "Порошковая металлургия"; рассеянно листал брошюру, а сам перебирал в уме события дня. И то в нем росла уверенность: лоб разобью, но эта девочка будет моя! - то он отчетливо ощущал свое бессилие, свое отчаяние - ну, а что ты тут поделаешь? Если дружат они еще со школы, если папе и маме он очень нравится, этот Сережа, что ты поделаешь?..
Климов отбросил брошюру и начал ходить по комнате, жадно затягиваясь сигаретой. "Черт бы тебя побрал! - злился он при воспоминаниях об этом самом Сереже. - И преимущество–то у тебя всего–навсего, поди, в том, что ты еще "со школы" да папе с мамой угодил, а вот поди ж ты!.. Такую девочку заполучит!.."
Злился Климов, готов был вступить в схватку, но в то же самое время и понимал - с кем "в схватку" - то… И как? И какие шансы на победу?
Никаких. Или почти никаких…
Бесило это покалывание где–то под сердцем, это ощущение занозы…
"Не хватало! - внутренне бушевал Климов. - Не хватало еще, чтоб из–за какой–то девчонки я терял равновесие!.. Терял голову!.. Да плюнь ты, плюнь!.."
Однако вспоминались слова Потапыча, вспоминались стихи той ночью, когда проводил ее, вспоминались сегодняшние лыжи, отряхивание снега, радостная белозубая улыбка, красивые движения скользящей впереди лыжницы, этот шепот: "Ну что ты, Валера!.." - вспоминалось это все, и хотелось отбросить любого, кто встанет на пути…
Но как ни кипел, ни бушевал в тот вечер Климов, как ни злился, ни уговаривал себя плюнуть на это дело, все существо его понимало - "влип". И оставалось Климову одно–единственное - переходить к "длительной осаде"…
V
Как уже было сказано, Климов любил свою работу, любил приобщать своих практикантов к тайнам обработки металла, рассказывать, как из бесформенной болванки получается нужная, полезная вещь. При объяснении он старался говорить просто и точно, рассказывал и одновременно показывал, добивался того, чтобы все поняли, почувствовали, какая бездна интересного заключена в скучном для непосвященных технологическом процессе. Он и всегда делал так, и раньше старался, но теперь, когда среди слушающих его студентов была Полина Зима, Климов, можно сказать, превосходил самого себя. Он заставит ее полюбить технику!..
- Знаете ли вы, - несколько торжественно начинал он очередное занятие, - что предшественником станка, на котором вы работаете, был знаменитый ДИП, созданный еще в тридцатые годы? Вы спросите, что означает ДИП? Так вот ДИП - это сокращенное "догнать и перегнать". Ну, а кого "догнать" и кого "перегнать", вам должно быть известно из курса истории и обществоведения. Я назвал ДИП знаменитым, и это не преувеличение. На ДИПах по сути создавалась наша индустрия. ДИПы трудились несколько десятилетий, на них точили мины и снаряды, на них обрабатывались детали пушек и танков. Этот станок заслуживает того, чтобы его, как прославленную "тридцатьчетверку", поставили где–нибудь на пьедестал. Взять трудягу таким, какой он есть, разбитый, старый, и возвести на постамент. Пусть знают все - он тоже "ковал победу"!.. Ну, а каждый из вас работает сейчас на правнуке этого знаменитого ДИПа, более совершенном, более точном и удобном в работе станке. И одним из главных достоинств и ДИПа, и вашего станка является то, что на них можно обтачивать конические поверхности. В обычной жизни, - передохнув, продолжал Климов, - в любой машине, в любом механизме вы встретите конус. Возьмите обыкновенный водопроводный кран, возьмите стыковочный узел космических аппаратов. Или мину, или снаряд, о которых я уже говорил, или ракету - все они имеют конические поверхности. Как же обработать, как получить на станке конус практически?..
И чувствуя, что завладевает вниманием парней и девчат, Климов переходил к сути дела. Ловкими, точными движениями перенастраивал станок, руки играючи разворачивали на нужный угол верхние салазки, смещали корпус задней бабки, закрепляли резец и заготовку. Сам же Климов в это время пояснял смысл своих приемов и тормошил ребят вопросами: "А ну скажите, Ступин, зачем я это делаю?", "Сообразите–ка, Попов, зачем понадобилось валик центровать?.."
И Полине Зиме он задавал такие же вопросы, он вообще ничем не выделял ее среди других; ни единым жестом, ни единым взглядом он не выдаст своего расположения, наоборот, "полным безразличием" он даст ей понять, что между ними все кончено, что она оскорбила, оттолкнула его этим "Сережкой" навсегда. И, не замечая ее совсем, нужно выглядеть как можно более веселым, знающим и умеющим, нужно "блистать холодными снегами, как горная вершина". То есть не то, чтобы он так уж отчетливо все это планировал, нет, просто что–то ему подсказывало - надо именно так себя вести, так поступать… Не просто, скажем, показать, что он, Климов, владеет станком, а показать, что он владеет им блестяще; не просто рассказать о чем–то, а рассказать взволнованно и интересно…
Вот он на глазах у практикантов закончил обработку конической детальки, и теперь нужно отрезать ее от прутка. Он поворачивает суппорт так, чтобы отрезной резец нацелить на заготовку, быстро подгоняет его к заготовке, и узкий, как нож, резец вонзается в металл, уходит вглубь, то и дело выплевывая оттуда коротенькие стружки. И в тот самый момент, когда поблескивающая стальная деталь должна отпасть от заготовки и грохнуться в железное корыто, Климов смело протягивает руку, подхватывает деталь, усмиряет ее в ладонях. Чтоб не обжечься, он перебрасывает изделие из руки в руку, как перебрасывают картофелину, выхваченную из костра, а затем жестом фокусника передает деталь ребятам.
Не каждый даже из опытных токарей может так вот "снять" деталь на скорости семьсот пятьдесят оборотов в минуту - Климов это знал. Студенты же, которых пока один вид воющей, подрагивающей от бешеного вращения детали пугал, вообще глядели на мастера в этот момент как на фокусника - удивленно, зачарованно. В такие минуты он как бы вырастал в их глазах.