Единственным, пожалуй, человеком из всей группы, который оставался абсолютно безучастным и к рассказам мастера, и к его показательным (на грани артистизма) работам, оставалась Полина Зима. Она и слушала и смотрела все с тем же безразличным видом и особого интереса ни к технике, ни к мастеру не проявляла. Это и огорчало Климова и еще более распаляло. Видя, что с "блистанием" ничего не выходит, он, немного поколебавшись, решился вдобавок на такой ход. Надо как можно больше внимания уделять хорошенькой толстушке Андреевой, станок которой расположен как раз напротив рабочего места Полины… И чем чаще Андреева будет улыбаться в ответ на слова и шутки учебного мастера, чем более она будет смущаться, чем ярче будут розоветь ее щеки–булочки, чем восторженнее она будет таращиться на него, - тем быстрее созреет в Полине "обратная реакция". Как только Полина убедится, что он решил дать ей отбой, а возможно и впрямь увлекся этой Андреевой, тут–то (полагал Климов) и проявится эта самая обратная реакция, нежелание терять его, Климова, терять то, что между ними уже завязалось…
Еще Климов надеялся на то, что Лина опять застрянет с деталями допоздна, и волей–неволей им придется покидать мастерские вместе…
Однако этого больше не случалось, Лина наловчилась работать и быстро и хорошо, и Климову ничего не оставалось делать, как бормотать что–нибудь насчет "возросшего мастерства" и выставлять в журнал хорошие отметки. При этом они, Климов и Лина, были, как правило, не одни, возле стола всякий раз кто–нибудь вертелся, так что даже напомнить про обещанную книгу не представлялось удобного случая.
Что мог Климов делать сколько душе угодно, так это украдкой, когда все студенты заняты работой и когда гудят станки, поглядывать со своего столика в сторону Лины; мог он так же изо всех сил "блистать, как холодная вершина", да делать вид, что больше других из группы выделяет Андрееву…
"Эх, если б она еще и работала получше!.." - думал он об Андреевой.
Однако легкомысленная толстушка, вообразив, видимо, что мастер к ней неравнодушен, приносила к его столу такие неуклюжие изделия и столь кокетливо умоляла поставить троечку, что Климов всякий раз только крякал от досады. "Ах ты, кукла глупенькая! - досадовал он на Андрееву. - Эх, ты, "стратег несчастный!"" - горьковато посмеивался над собой.
Словом, ничего пока из его длительной осады не получалось; лицо у Лины было непроницаемо, никаких попыток заговорить с ним или обменяться хотя бы взглядами она не предпринимала.
"Неужели решила, что все кончено? - думал Климов. - Неужели этот Сережка выбран окончательно?.. Или я перегнул палку со своим "блистанием"?"
Вскоре, однако, произошел случай, который поставил все на свои места…
Однажды вечером, когда Климов, намереваясь поработать со своим новым приспособлением, собрался было пойти в мастерские, к нему неожиданно пришла Галя. "Если гора не идет к Магомету…", - сказала она любимую климовскую присказку, когда он открыл ей дверь… И спрашивала с укоризной в голосе, почему давно не звонил, не заболел ли? Жаловалась, что здорово застыла, пока ждала троллейбус, радовалась, что у него так тепло и уютно и что если он еще поставит кофейку, то будет совсем славно…
"Ну вот, кофейку… - уныло думал Климов. - А потом коньячку…" - Но тем не менее помогал гостье раздеваться, грел ее руки в своих, усаживал в кресло поближе к батарее, потом размалывал на ручной мельнице кофейные зерна… В общем, "машина", которую он некогда сам же и создал, теперь несла его, хотел он того или нет. Вот сейчас он сварит кофе, накроет столик, они с Галей усядутся в кресла, и Галя будет восторгаться ароматом кофе и цветом и вкусом коньяка. Климов включит магнитофон и спросит, что бы гостья хотела послушать. Гостья попросит найти на пленке что–нибудь непременно дикое, что–нибудь вроде "Торонто" или "Один во Вселенной". И Климов найдет, и подольет в рюмки, и предложит сигарету. А потом они пойдут танцевать и будут танцевать сначала при включенном свете, затем - при выключенном. И Галя будет прижиматься и спрашивать: "Соскучился, да? Соскучился, да?.."
А когда он, проводив ее, вернется к себе, то придет в ужас от того, что в квартире все вверх дном, а пол и ковер усеяны шелухой от кедровых орешков. И когда только успела? - будет удивляться Климов.
Дело в том, что Галя страсть как любила эти кедровые орешки. Она грызла их везде и всегда: на работе, в трамвае, в кино, во время чтения книги, при разговоре и даже, кажется, в постели… При этом на голове у нее подпрыгивали рыжеватые прядки редких волос, быстрые глаза шныряли по сторонам, на губах белели крошки ореховых ядрышек, а челюсти и язык пребывали в постоянном движении - это она разгрызала, разжевывала или пристраивала во рту очередной орешек… Климову это не нравилось… "Образованная вроде бы женщина, - морщился он, - и такое бескультурье!.." Но в то же самое время он как бы и закрывал глаза на ее пристрастие к орешкам, все мы, мол, не без недостатков, у каждого есть какой–нибудь этакий пунктик…
Однако сегодня, возясь на кухне и слушая громкое щелканье орехов, которое доносилось из комнаты вперемешку с кваканьем магнитофона, Климов чувствовал, как им овладевает нудная, сосущая тоска. Ведь есть у него Лина, она вошла уже в его жизнь, она уже, можно сказать, крепко засела в нем, он постоянно думает о ней, связывает с нею какую–то новую, отличную от прежней, жизнь… а тут вот Галя… И он, вместо того, чтобы сразу и решительно сказать: так, мол, и так, Галя, ты уж меня извини… Вместо этого он плывет по течению. И что самое мерзкое - все будет так, как заведено, как сработает некогда запущенная "машина"… А потом, проводив Галю и прибирая растерзанную кровать, он будет чувствовать себя последней скотиной…
Но все шло "по плану". Вот уже и кофе готов, вот уже Климов накрывает на стол и собирается доставать из холодильника бутылку с вином… Однако что это? Вновь по–соловьиному защелкал звонок у входной двери… Климов в недоумении (кто бы это мог быть?) идет открывать и… о, доннер веттер! - в дверях в своем темно–вишневом пальто, в белой пушистой шапочке стоит не кто–нибудь, а Полина Зима с книгами под мышкой. Принесла–таки! Но в какой же неподходящий момент!..
- Я принесла тебе, как обещала, Исикаву Такубоку, - будто бы ни капельки не смутившись (хотя уже заметила женщину, сидящую в кресле у накрытого столика), сказала Лина и, отдав в прихожей Климову пальто, пахнущее морозом, смело прошла в комнату.
После того как Климов (куда деваться?) познакомил их и усадил гостью, Лина тотчас же заговорила о том, что кроме сборника Такубоку она принесла еще стихи поэтов пушкинской поры.
- Очень и очень интересно, - торопливо говорила она, обращаясь в основном к Климову и словно бы не замечая окаменевшего лица Гали. - До недавнего времени я думала: вот был Пушкин, возвышался, как скала, а рядом были еще поэты, но такие маленькие, такие ничтожненькие, что, ну, как песчинки рядом со скалой. И вдруг открываю, что были, оказывается, такие большие поэты, как Батюшков, Языков, Денис Давыдов, Баратынский… и Пушкин–то, оказывается, взял у всех у них понемногу: у Батюшкова, например, по словам Белинского, он взял готовую форму стиха, у Языкова и Давыдова он взял, ну, что ли, гусарскую легкость стиха… Он восхищался ими! А Баратынский вообще, может быть, ничуть не меньше поэт, чем Пушкин…
Климов ошеломленно таращился на румяную с мороза Лину, невольно сравнивал ее с Галей, и Галя в его глазах совсем потускнела, даже как будто состарилась… Она пыталась тоже вставить словцо, даже возразить этой, как с неба свалившейся, юной "нахалке", возражала, мол, Пушкин, как–никак гениальный поэт, он, и об этом всем известно, создал современный русский язык… Однако Зима легко парировала эти вялые наскоки, заявив, что, к сожалению, в школе прививают такое явно раздутое представление о Пушкине и ничего не говорят о других поэтах, будто их не было совсем. А между тем… И она цитировала по памяти восторженные слова самого Пушкина о Батюшкове, о Языкове, о Баратынском, вспоминала высказывания Белинского и наконец столь выразительно принялась читать печальное "Разуверение" Баратынского, что Галя и вовсе как–то уничтожилась, сникла. Да еще эти белые крошки от орехов, которые она забыла убрать со своих ярко накрашенных губ…
Климов, чувствуя, что пора кончать с этим, похожим на турнир, разговором, лихорадочно соображал, как же выкрутиться из щекотливого положения?..
В конце концов, помявшись, он сказал, что все бы хорошо, он очень рад гостям и интересной беседе, да вот беда - ему сегодня позарез нужно в мастерские, и потому он тысячу раз извиняется, но…
Гостьи тотчас вскочили, стали собираться. Натянуто перебрасываясь ничего не значащими словами, все трое неторопливо спустились по лестнице, вышли во двор, повернули за угол на освещенную улицу. Надо было что–то решать, что–то говорить, и Климов, подавив в себе жалость к Гале, сказал:
- Ну, тебе на остановку… - он показал рукой направо. - А нам с Полиной немного по пути… - И он указал налево в сторону института.
- Всего доброго… - после тяжелой минуты молчания произнесла сквозь зубы Галя, повернулась и медленно пошла прочь.
- Ты зачем ее прогнал? - спросила Лина, когда они прошли несколько шагов.
- А тебе ее жаль? - спросил Климов, удивляясь ее и своей прямоте, но в то же время чувствуя, что так и надо.
- Жалко… - ответила Лина, однако в голосе ее Климов не уловил ни капельки жалости.
Опять прошли молча несколько метров.
- Так будет лучше, - сказал Климов и облегченно вздохнул. - Сразу отрубить, и точка. Потом для нее же будет больнее…
- А я лежала на диване и представляла, как приду к тебе и у тебя будет женщина. И я заранее приготовилась, продумала, что при этом скажу и как себя буду держать…
Климов приостановился и внимательно сбоку поглядел на спутницу: не сочиняет ли?
- Почему–то было такое предчувствие, - поняв его взгляд и слегка улыбнувшись, пояснила Лина. - Только я думала - это будет пышка‑Андреева…
"Ну и чудеса! - изумился в душе Климов. - Стало быть, она все видела и замечала?.. И попалась на этот простенький крючок с Андреевой?.. Стало быть, "стратегия"‑то моя не так уж плохо придумана!" Климов радовался, как мальчишка.
- Хочешь, я тебе свою каморку покажу? Хочешь? - весело спросил он, когда они оказались у входа в затемненные, без единого огонька мастерские. И, не дожидаясь ответа, постучал.
Сторож тотчас узнал Климова по голосу, с грохотом отодвинул дверную задвижку, и Климов провел Лину в свое тайное убежище под лестницей. Из реек и фанерных листов сколотил он себе здесь каморку, поставил в ней небольшой фрезерный станок, примостил верстак и тумбочку с множеством разного инструмента, и получилась лаборатория.
Сидя на единственной табуретке, Лина разглядывала каморку, а Климов, присев на верстак, говорил о своей мечте стать ученым, всерьез заняться проблемой обработки сверхтвердых и сверхпрочных материалов. Они сейчас сплошь и рядом начинают применяться в технике, особенно в ракетной и космической, однако черт те как трудно поддаются обработке на станках… Он со временем, конечно, найдет себе руководителя, поступит в аспирантуру, а пока вот… исследует (пусть несколько кустарным методом), как ведет себя металл инструмента при резании различных сверхтвердых материалов, какие внутренние напряжения испытывает и какие процессы приводят инструмент к разрушению.
- Вот смотри… - говорил он, показывая Лине узенький резец с отполированными до блеска гранями, - я им строгаю заготовку из твердой стали. Напряжения, которые он при этом испытывает, внутри, в его теле. Как их увидишь? А вот если на него нанести слой эпоксидной смолы, то в ней–то картину напряжений увидеть можно: она же как стекло… И для наблюдения этих напряжений я придумал вот такое устройство с оптикой… - Он поставил резец в приспособление, закрепленное на хоботе станка, установил на столе заготовку и включил продольную подачу.
Стол с заготовкой пополз вперед, заготовка наткнулась на резец, и с нее стала отскакивать стружка в виде коротеньких пружинок.
Климов прильнул к окуляру своего устройства и увидел знакомые уже разноцветные полосы–разводы. Они подрагивали, переливались, переходили одна в другую, синие, желтые, фиолетовые, красные. Будто маленькие радуги вспыхивали и исчезали, вспыхивали и исчезали… И наблюдая эти радуги, Климов всякий раз словно бы ощущал, насколько трудно острому кончику резца вгрызаться в твердую заготовку, как он, бедняга–резец, вибрирует, сдирая кусочки металла! Как мечутся по нему напряжения в виде этих ярких радуг!..
- Картина‑а! - шептал Климов, не отрываясь от окуляра. - Ты только глянь, Лина, что творится! Прямо северное сияние! Ну и корежит тебя, бедняга–резец, ну и корежит!..
Лина тоже наклонилась к окуляру и, придерживая волосы, с минуту смотрела в круглый глазок приспособления.
- Да, красиво… - сказала она задумчиво.
- Ну вот, ну вот! - обрадовался Климов, потирая руки. - А ты говоришь, техника - это скучно. Это, знаешь ли, так интересно, что… Вот возьми металлы, их строение, кристаллические решетки, зерна, дендриты… - Климов готов был часами рассказывать ей только о металлах. - А ведь кроме технологии металлов есть еще такие интереснейшие науки, как сопромат, теоретическая механика, допуски и посадки…
Лина вроде с интересом слушала его, расхаживающего по каморке и повествующего о различных технических дисциплинах, которые ей предстоит познать в институте, - слушала, однако была чем–то обеспокоена, и, заметив это, Климов спохватился, спросил с участием, что ее гложет…
- Да знаешь, - ответила она, глянув на свои часики, - я обещала быть дома… Ты не провожай меня… Ладно? Поработай лучше.
Он проводил ее до троллейбусной остановки, а когда возвратился в каморку, то никак не мог настроиться на работу. Ходил взад и вперед возле станка и все думал, думал. Он чувствовал себя виноватым перед Галей, представлял, каково ей сейчас… Она, может, плачет сейчас, называет его подлецом, бабником. Сознавать все это было тяжело, чувство вины давило, однако услужливая память выставляла Галю явно в невыгодном свете. Климову виделась какая–то зверушка, непрерывно грызущая орехи; при этом быстро–быстро двигаются челюсти, двигаются губы с приставшими к ним белыми крошками ядрышек, вовсю работает за щеками язык, поворачивая орешек для более удобного разгрызания…
И наоборот, когда он думал о Лине, его воображение будто взрывалось, тут Климов мог лишь предполагать, фантазировать, тут все было в будущем, какая–то новая жизнь виделась, какой–то поворот к лучшему, счастливому, чистому…
Пребывая вот в таком предощущении чего–то нового и необыкновенного, Климов успокоился наконец, отбросил щемящие угрызения совести и все неприятное, что было связано с Галей, с их сегодняшним разрывом, - отбросил и, надев халат, занялся своими опытами. Грело его душу и то, что перед прощанием на остановке они с Линой условились: книги он принесет к ним домой. Как только прочитает, так и принесет; он очень хочет познакомиться с ее мамой. Поколебавшись, Лина согласилась.
"Теперь главная задача, - думал Климов, меняя резец в приспособлении, - это понравиться там. Маме и папе. Причем понравиться больше, чем этот "друг семьи" Сережа… Обязательно нужно понравиться. Обязательно!.."
VI
Несколько дней спустя, Климов, отчаянно волнуясь, позвонил у дверей квартиры 38 на третьем этаже знакомого уже дома.
Открыла ему сама Лина, но как только он вошел, в прихожей сразу появилась и Линина мама, худенькая женщина с седыми волосами и приятным лицом.
- Это Валера… - представила его Лина.
- Да уж так и подумала… - улыбнулась гостю Линина мама. И был в этой улыбке и в этой недоговоренности тот смысл, что мама знает о нем со слов дочери.
Поскольку у самой двери в прихожей лежал влажный коврик, Климов сообразил, что дальше коврика следует ступать только в носках или только в шлепанцах, и нагнулся, чтобы расшнуровать ботинки.
Ему дали мужские (видимо, отцовы) шлепанцы, и Климову это было приятно, это как бы вводило его в семью, делало в некотором роде своим здесь человеком…
В квартире, во всех ее комнатах, а их было три или даже четыре, был порядок, аккуратист Климов это отметил и мысленно одобрил.
Втроем они прошли в небольшую комнату, комнату девочек, как понял Климов. Слева, сразу у входа, стоял скромный диван–кровать, справа старенький шкаф с книгами, в большинстве своем учебниками; у единственного окна - письменный стол с оставленными на нем тетрадями, видимо, конспектами; около стола немодные венские стулья. И все. Никаких мебельных гарнитуров, никаких салфеточек–занавесочек, ни даже портретов киноактеров и красавцев–певцов, чего вполне можно было ожидать в "девичьей" комнате. Стены побелены обыкновенной известкой с розовым колером. Словом, все чистенько, опрятно, без излишеств.
А вот на чем сразу же задерживался взгляд, что приковывало внимание в этой комнате, так это единственная картина, висевшая над диваном–кроватью. Привлекал свет, написанный действительно здорово. Этот свет выхватывал из мрака лицо юной женщины, почти девочки, склонившейся над младенцем. Не найдя на картине ни свечи, ни лампы, никакого другого источника света, Климов вдруг понял - да ведь свет этот исходит от самого младенца! От его головки, от его крохотных ручек и ножек, от покрывальца… И не надо быть человеком, особо искушенным в живописи, чтобы не понять - именно этот таинственный свет стирает грань между земным и неземным; они еще во плоти и крови, эти юная мать и младенец, но одновременно (это–то и поражало!) они как бы уже и неземные…
Судя по надписи, это была репродукция картины (даже не всей картины, а детали ее) художника Корреджо - "Святая ночь"…
- Дева Мария с младенцем Христом, - усмехнулся Климов и, опускаясь на стул, который ему предложили, пошутил: - Сразу видно, что здесь живут набожные люди…
- А что… нельзя? - спросила Линина мама, и в приветливом ее тоне Климову послышалась примесь тревоги, даже испуга.
- Да нет, почему же - "нельзя"! - великодушно воскликнул Климов. - Сейчас иконы–то на стенах не редкость, а это… - Он махнул рукой на картину. - Иконы коллекционируют. Любимое занятие у многих, хобби. Зайдешь в квартиру, грамотный человек живет, профессор, а все стены в иконах…
- Да‑а… - с приятной улыбкой на лице согласилась Линина мама. - Модой стало…
И все–таки Климов своим обостренным в эти минуты чутьем учуял, что разговор идет какой–то натянутый, ненатуральный, что маму Лины каким–то непонятным образом задела его неловкая шутка насчет "верующих". Чего доброго, подумал Климов, примут за воинствующего атеиста, который мало того, что придирается к этой картине, так еще в институте ляпнет - вот, мол, у студентки Зимы дома чуть ли не иконы висят… Подумав так и еще раз обругав себя дубиной, Климов все тем же великодушным тоном поспешил исправить свою ошибку, разрядить атмосферу:
- А вообще–то я к этому делу так отношусь. Ну, верят люди в бога и пусть себе верят. Это их дело. У меня вон мама… хотя в церковь и не ходит - да у них там, на станции, и церкви–то нет - но в бога потихоньку верит. Она же у меня неграмотная почти, читать и писать - кое–как. Я первокурсником был - давай как–то насмехаться, мол, веришь в какую–то ерунду. Так мама, знаете, как обиделась! Ты, говорит, выучился, образованным стал, ты и не верь. Но и меня не тронь. До сих пор, как вспомню, стыдно. Взялся, дурачина, пожилого человека перевоспитывать…