- А ты здорово вчера ученого… Глаза открыл мне на него.
- Какого ученого?
- Того… моего знакомца… в золотых очках.
- В золотых очках?!
- Ну, которому я щенят растил.
- Каких щенят, дядя Григол? - неподдельно удивился Зеленый френч.
- Как - каких? Ты же сам отговорил, чего, мол, их растить, череп им вскроют, ток пропустят…
Зеленый френч воззрился на старика бессмысленным взглядом и недоуменно развел руками, всем своим видом говоря: ни о чем подобном слыхом не слыхал!
- Да ты послушай!
- Ничего такого не помню, дядя Григол! Помню, как Джелалэддин воротился, вина принес…
- Оба ведь уверяли - замучат собак, затерзают, погубят, жалко их, и собака божья тварь. Оба твердили!
- Убей, не помню!
- Постой, постой! Как так не помнишь?!
- Что за собаки, что за ученый! Провалиться на месте, будь я последний гад, если знаю! Кроме Джелалэддина, никто на мельницу не заглядывал, откуда взялся ученый?
Старик не ответил, не смог - сердце больно сжалось, подступило к самому горлу. Ему хотелось еще раз услышать услышанное вчера на мельнице и увериться в правильности своего поступка. Старик надеялся, что Зеленый френч припомнит-таки свои слова. Он схватил его за грудки, потянул к себе и, отдышавшись, еще раз попытался напомнить ему вчерашний разговор.
- Ладно, все это хорошо, да от меня что вам надо, дядя Григол?
- Что надо?! Не уразумел, что надо?!
- Если он ученый, так сам знает и сам отвечает за свое дело, - дернул плечами Зеленый френч. - Как захочет, так и проведет свои эксперименты. Разве могу я ему помешать?! Знаете, дядя Григол, что такое эксперимент?
- Ты не увиливай, не заговаривай зубы.
Но в этот момент Антон открыл духан и заложил в него постепенно всех алкавших похмелья.
- Давайте в другой раз поговорим, дядя Григол… Это хорошо, что вас к науке потянуло, дядя Григол, а теперь пустите, нутро пересохло, если не выпью - дух из меня вон! - Он отвел державшую его за френч руку и припустил к духану.
На бегу он что-то еще кричал, обещал, заверял, но старик ничего уже не слышал, потерянно ковыляя за ним.
- Постой, до водки ли тут! Что ты наболтал! Как можно эдак! - негодовал старик, потрясенный, ошеломленный. - Чем тебе щенки мешали, окаянный. Чего надо было от них! На что меня толкнул! Что я почтенному человеку скажу, какими глазами гляну!
Зеленый френч как очумелый ворвался в духан.
Доплелся до заведения Антона и старик. Заглянул внутрь, но там роилось столько народу, что он ничего не различил. Извлечь теперь оттуда пьянчугу не удалось бы никому и ничему - увести себя живым он бы не дал. Начав с рюмки, Зеленый френч пил, пока не наливался по самые уши.
Убитый возвращался старик домой.
Рассвело. В город ступил новый день.
В короткий миг пробуждается город, разом приходит в шумное суетливое движение.
"Сам виноват, - думал старик. - Нечего было других слушать, каждый норовит на ум наставить. И про щенков рассказывать нечего было - кому да для чего выкармливаю, кто меня неволил. И щенков загубил, и перед хорошим человеком сраму не оберусь. Сто голов - сто умов, своим умом бы раскинул… Заладили: потопи да потопи, доброе дело сделаешь. Вот, сделал… Теперь-то уймутся, утешатся! Не отстали, пока не уговорили погубить несчастных…"
Внезапно старик вспомнил о собаке - она же увязалась за ним, когда он шел к реке. Оглянулся вокруг, собаки нигде не было. "Наверно, домой воротилась", - попытался успокоить он себя, но раз закравшееся в душу подозрение не давало успокоиться.
Он прибавил шагу, но какой уж тут шаг - еле волочил отяжелевшие ноги.
Свернув на свою улочку, старик издали различил на скамье двух мужчин. Они тоже заметили его и поспешили навстречу. Старик догадался - кто они и зачем явились. Молча поздоровался с ними - с Эзекиа и Чумдатуа. Молча подошли они к его дому, миновали дворик. Дверь в комнату была распахнута - забыл, оказывается, запереть. Ступил в комнату и тут же повернул назад. Почему-то надеялся застать собаку на своем месте, свернувшуюся калачиком. Она всегда дожидалась его там, когда он уносил ее щенят.
- Пораньше бы нам прийти, - посетовал Эзекиа.
…Старик не помнил, до самой ли мельницы шла за ним собака. Помнил, что перебрался через мостик и с настила оглядел соседние дома - не смотрит ли кто, потом перегнулся через перила и выпустил из рук холщовую сумку. И не видел, только слышал, как она грузно шлепнулась и скрылась в волнах. И сразу пошел обратно. Уже перейдя мостик, он снова расслышал шум, словно что-то бултыхнулось в воду. В тот момент он не обратил внимания, и только теперь это показалось ему странным.
- Нечего было слушать пустобреха… - продолжал Эзекиа. - Запьянели мы, вот и развесили уши. А ты чего спешку порол, взапуски, что ли, бежал топить?
- Да, не следовало их топить, - в тон ему сказал и Чумдатуа.
Вокруг них уже собрались соседи, любопытничали - что-де случилось? Некоторые даже в комнату старика забрались и тщательно осмотрели корзинку с драной ручкой, словно блох искали, а не щенят.
На балконах вокруг дворика показались люди, спрашивали, - что произошло.
Обронив голову и плечи, дядя Григол с видом преступника стоял посреди двора. Он различал, узнавал голоса соседей… Даже те, что еще вчера или позавчера убеждали его сделать доброе дело и выкинуть, потопить щенков - зачем-де плодить бездомных собак, - даже те возмущались теперь и осуждали его. "Что ты натворил, дядя Григол! Как мог выбросить в реку подросших щенят?!" - слышалось отовсюду.
Старик, правда, выдохнул разок: "Еще слепые были", но на эти слова никто не обратил внимания. Да и какое имело значение - слепых он потопил или зрячих?!
И если раньше соседи не верили рассказу старика об ученом в золотых очках, то теперь не сомневались, что он существует и непременно явится в конце сентября.
Озабоченные случившимся, они судили и рядили, как выгородить, обелить старика, чем и как извинить его перед уважаемым человеком, когда тот придет за щенками. Спорили, галдели, не чинясь и не стесняясь, кидались словами, да с таким пылом обсуждали случившееся, словно речь шла о их насущных проблемах, решить которые завтра будет уже поздно.
Наиболее великодушные простили старику его проступок, говоря, кто знает, как мы поступим в его-то годы, не следовало, понятно, топить, но что тут особенного, что он такого сделал, нам бы дожить до его лет… Кое-кто даже ученого винил - неужели в целом квартале никого, кроме бедного старика, не нашел, нас бы попросил, вырастили бы ему щенят, куда старику в его-то годы…
Все верещали разом, всякий судил на свой лад, и в этой словесной пучине потонули и старик, и ученый, а вместо них всплыли мелкие личные горести и болести.
Тараторили о своем, наболевшем, выуживали затаенное на сердце, выносили на свет божий застарелые обиды и огорчения, то ли отводя душу, то ли утешая себя.
И все валили, разумеется, на превратную судьбу.
Среди гама и шума, сетований и споров старик побрел к калитке, незамеченным выбрался на улицу.
Он шел один.
Никто его не догнал, никто не окликнул.
Не торопясь миновал улочку, свернул на другую, сбегавшую к берегу Мтквари.
В конце улицы за тихим двором стояла на реке ветхая мельница, и крутилось мельничное колесо, шлепая воду лопастями и крутя жернов, заставляя его перемалывать зерно.
До бредущего старика донесся понятный ему теперь звук - словно что-то бултыхнулось в воду.
"Будто камень в океан…"
___________________
(1979 г.)
Перевод Э. Джалиашвили
В снегопад
Снегопад на дворе…
Я вижу из окна, как валит снег, как покрываются белыми хлопьями деревья, крыши, улица, люди. Снегопад начался недавно. Начался как-то сразу, неожиданно. Улице словно не хватает воздуха. Словно вытеснили его эти большие, снежные, величиной с крылья бабочки, пряди; они кружатся беспрестанно и застилают все вокруг.
- Снег, - слышу я голос жены из другой комнаты, - выгляни. - По голосу жены я догадываюсь, что она рада снегу, и говорю:
- Да, знаю.
- Давно не видела я такого снега.
- И я давно не видел…
Мохнатые снежинки липнут к стеклам окна и тут же тают. Снаружи стекла мокрые, испещрены каплями талого снега. Прохожие топчут снег, покрывший мостовую. Я не слышу, но чувствую, как хрустит под ногами прохожих свежий снег. Со двора на улицу выбегают - с салазками тепло закутанные, краснощекие дети и исчезают в вихре снежных хлопьев.
- Видел детей? - спрашивает жена.
- Видел, - говорю я.
В комнате тепло. Я сижу у окна, опершись локтем о письменный стол. В печке что-то глухо, потаенно гудит. Хорошо, что в комнате тепло, когда на дворе снег; сейчас, думается мне, тепло дороже всего.
А снег идет.
Улица становится похожей на рисунок, и кружение бесчисленных снежинок придает ему таинственность… Во всяком случае мне так кажется.
Я чувствую плечом прикосновение сначала руки, потом - теплого тела.
- И наши дети тоже будут вот так бегать в снегопад, - говорит мне жена.
- Конечно, - говорю я, - конечно, и они будут так бегать.
Пальцы жены вплетаются в мои волосы. Я чувствую, что она хочет мне что-то сказать. Я знаю, она улыбается и, полузакрыв глаза, смотрит вниз, на заснеженную улицу.
- Странно, - говорит жена, - сейчас я вспомнила нашу первую встречу. Снега такого не было, но зима… - повторяет она с особым выражением. - Помню, я спускалась по улице Бесики. Скользко было, я боялась упасть. Потом я заметила внизу ребят, они кучей стояли на углу и кидали снежками в девушек, вот точь-в-точь, как эти.
И правда, на углу нашей улицы крутились запорошенные снегом озорники, они галдели во всю глотку, быстро лепили снежки и бросали их через мостовую. Мне не было видно, в кого они старались попасть, но я слышал взвизгивание, смех и представлял себе, как девушки, испуганные и все-таки довольные, ловким движением тела уклоняясь от летящих снежков, пробегают под моим окном.
- Я не так боялась снежков, - говорит жена, - как боялась упасть - поскользнуться и грохнуться на виду у всех, когда в меня запустят снежком… Смотрю, как раз в это время ты идешь, я и попросила проводить меня. Конечно, очень неловко было просить совсем незнакомого человека… Но ты был так вежлив… Так добр…
Я слушаю и смотрю на улицу. На дворе по-прежнему метет. Низкую черепичную крышу всю занесло. Из закопченного дымохода клубами ползет серый дым, плывет вверх, рассеивается, бледнеет и исчезает в снежинках.
- Потом ты проводил меня до проспекта Руставели, - вспоминает жена, - и там мы очень вежливо распрощались… Могла ли я тогда подумать или хотя бы на минуту допустить, что…
Почему-то мне вспоминается Бакуриани… Не помню уже точно, когда это было, кажется, года два или три назад. А может быть, и все четыре года прошло с тех пор…
В Бакуриани, в парке на холмике, я встретил компанию ребят и девушек, тоже студентов, как и я сам. Со всеми ими я был более или менее знаком. Они как раз надумали пройтись на лыжах до Либани. Я присоединился к ним, и мы все вместе спустились с горки. Торопились. В Либани мы должны были успеть к поезду, чтобы в тот же вечер вернуться с ним обратно.
Никто из нас не умел даже как следует стоять на лыжах. Но вот мы уже выбрались на лыжню, тянувшуюся через нетронутые снега, будто рельсовая колея. Здесь наши лыжи заскользили сами собой, от нас не требовалось ни большой ловкости, ни мастерства.
Вытянувшись гуськом, мы шли по заснеженному сосновому лесу. Небо было чистым, солнце припекало. Снег, блестевший в его лучах, резал глаза. Тяжело нагруженные снегом сосны бежали навстречу и пропадали где-то позади.
Иногда мы останавливались и прислушивались к безмолвию леса. Неподалеку стучал по стволу дятел, разрывая величавую снежную тишину. Мы натирали снегом пылающие щеки, потом, закрыв глаза, опять подставляли солнцу наши лица, чтобы согреть их. Потом снова скользили между стволами и скрюченными ветвями деревьев.
За лесом садилось солнце. Фиолетовые тени скользили по снегу, постепенно увеличивались, бесконечно удлинялись и переплетались между собой.
Вдруг мы услышали гудок паровоза. Он раздался где-то совсем близко. Невольно все мы, как один, остановились, переглянулись, напрягли слух. Теперь паровоз прогудел еще ближе. Некоторые из нас сказали даже, что услышали стук колес. Я не слышал стука колес и потому стоял молча. Впервые уходил я так далеко на лыжах, и меня охватил внезапный страх. Стоило нам опоздать к поезду, и одному богу известно, где бы мы переночевали.
Мы отказались от мысли идти в Либани. Свернули к Сакочави. Думали, хоть туда успеем к поезду.
Всего нас было шестеро. Я шел пятым, след в след за идущим впереди. Каждый гудок паровоза разрывал мне сердце, он слышался то издалека, то совсем вблизи, со стороны Бакуриани, а то и Либани. Я бежал, испуганный и растерянный.
Вечерний сумрак несся за нами и постепенно настигал нас. Он тоже, как и мы, скользил по лесу. Прозрачный, он незаметно завладевал просветами между деревьев и беспощадно наступал на нас; он надвигался быстрее, чем мчались мы.
Сзади меня окликнули. Я обернулся и остановился: наш шестой, оказывается, упал и махал мне рукой. Я не помнил, кто из нас шел шестым, в темноте я видел только черное, шевелящееся пятно, упавший старался приподняться. По голосу я догадался, что это кто-то из девушек, хотя какое это имело значение, все равно я обязан был прийти на помощь.
С трудом я развернулся, лыжи мои разъехались в разные стороны. Я чуть было не упал. Потом встал на лыжню и быстро подъехал к упавшей. Шестой оказалась Лела, девушка из университета, мы с ней были немного знакомы. Она всегда доброжелательно здоровалась со мной, я, со своей стороны, все старался познакомиться с ней поближе, хотя и не мог понять, чем же привлекала меня эта смуглая худенькая девушка.
- Я думал, ты впереди, как ты очутилась здесь? - удивился я. Лела неловко лежала на снегу. Ноги, лыжи - все у нее переплелось между собой. Она пыталась упереться рукой в снег и привстать, но не могла: рука провалилась по самое плечо.
Лела улыбалась, хотя я заметил, что улыбка ее была горькой. Я с трудом поднял Лелу. Перчаткой стряхнул прилипший к ее лыжному костюму снег. Поставил девушку на лыжню, пропустил ее вперед. Но, едва сделав шаг, Лела тут же присела, схватилась рукой за щиколотку, и лицо ее исказилось от боли.
Ботинок с ее ноги я снял, не открепляя его от лыжи. Снял и носок. Ногу ее сперва как следует потянул, потом стал растирать. Бедная девушка кричала от боли, старалась вырвать ногу. Я снова надел Леле носок, вложил ее ногу в ботинок и завязал шнурки…
Осторожно двигались по склону. Некоторое время шли молча. Сперва я думал, что мы догоним ушедших вперед, но когда показался перекресток, где множество лыжных следов пересекалось и перепутывалось, я растерялся и встревоженно уставился на Лелу. Я понятия не имел, куда идти дальше. А Лела спокойно стояла и с любопытством оглядывала все вокруг. Она надеялась на меня. Наверно, она думала, что я знаю эти дороги, как тбилисские улицы…
- Потом мы встречались на улицах, - прерывает мои мысли жена, - случайно встречались и здоровались.
И она рассказывает, как я остановил ее на улице и заговорил с ней. Я слышу мягкий, немного грустный голос жены. Сама она вовсе не грустная, только голос у нее такой, и я очень люблю ее разговор, особенно когда она что-то вспоминает… Но сейчас на дворе снег, я смотрю из окна на большой снегопад. Я снова переношусь в Бакуриани, на тот перекресток, где мы стояли с Лелой. Не помню теперь, по какой же дороге мы тогда пошли, помню только, что вскоре мы очутились около полотна узкоколейки. Лела и здесь упала; она призналась, что у нее очень болит нога и ей трудно идти. Я посмотрел вокруг: наших товарищей нигде не было видно, наверно, они пошли другой дорогой.
Снизу послышался гудок паровоза.
- Думаю, успеем, - сказал я Леле, - станция должна быть поблизости.
Я снял лыжи с Лелы, отстегнул свои, положил на плечи две пары лыж и зашагал вдоль линии железной дороги вниз. Лела, прихрамывая, шла за мной. Я поторапливал Лелу. Я хотел успеть на станцию к поезду.
Лела просила меня: "Иди потише", - но я, боясь, как бы ночь не застала нас в пути, почти бежал. Металлические крепления лыж на моем плече иногда касались подбородка и щек, было такое ощущение, словно к лицу прикладывают раскаленный шомпол.
- Подожди, - кричала сзади Лела, - я больше не могу.
А я не мог больше ждать; злой, я кричал на Лелу, и, спотыкаясь, она покорно шла за мной.
Через минуту сзади опять слышалось:
- Стой, отдохнем немного.
- Совсем чепуха осталась, не слышишь, паровоз пыхтит?
- Вот ты какой, оказывается!
- Какого видишь. Пошевеливай ногами!
- Ты иди, если хочешь, я дальше не пойду.
- Что, здесь собираешься оставаться?
- Да, здесь!
- Пошевеливай ногами!
- Не пойду, не пойду!.. Вот сяду на эти рельсы и не пойду!.. Понимаешь ты или нет, что я не могу?