Лела все же продолжала идти за мной. Падала, вставала и снова шла следом. Я двигался вперед в ночи. Рельсы блестели, и я слепо следил за этим холодным блеском. Иногда я останавливался и поджидал отставшую Лелу, иногда на нее прикрикивал, иногда подбадривал ее. Я считал себя очень стойким и волевым и хотел силой своей воли воздействовать на шедшего сзади хромавшего и хныкавшего человека.
Лела расплакалась, взбунтовалась. Меня окончательно вывел из себя ее плач, прямо все нервы она мне истрепала. Я еще раз крикнул на нее, не то что крикнул, а категорически приказал, чтобы она перестала плакать. Лела замолчала, плач прекратился.
Она шла, падала, поднималась и снова шла…
Жена что-то говорит мне. Я не расслышал, прошу повторить, и она повторяет:
- Знаешь, мне кажется, что снег идет для других…
Пораженный, я смотрю на нее.
- Странно, правда? - говорит жена.
Я улыбаюсь и киваю головой в знак согласия:
- Да… Принеси мне выпить чего-нибудь…
Жена наливает вино в стакан, приносит мне.
- А ты не хочешь?
- Нет.
- Ну немного, один глоток…
- Нет, мне нельзя.
- Да, верно, тебе нельзя.
Я медленно тяну пахучую янтарную жидкость, закуриваю сигарету.
…Наконец-то показалась станция, я вздохнул с облегчением, и крик радости вырвался у меня из груди:
- Вот станция!
Поезд стоял у перрона, паровоз пыхтел, выбрасывая из трубы искры и дым.
Я молча вбежал в здание станции. Там было тепло, глухо гудела печка. Я был разгорячен и вспотел, но все-таки тепло это было мне приятно. Я даже поежился от наслаждения. Взяв два билета до Бакуриани, я в один миг очутился у вагона, где ожидала меня уставшая и измученная Лела.
В одном из вагонов мы нашли наших товарищей и устроились с ними в купе. Я упрекнул ребят за то, что они бросили нас одних посреди пути, но друзья только ухмыльнулись и ничего не ответили. Я тогда не догадался, почему они так подозрительно улыбались и почему косо поглядывали на вывозившуюся в снегу Лелу. Вторая девушка из нашей компании - ее имени я сейчас уже не помню, - словно на что-то обидевшись, сидела особняком и даже не смотрела в сторону Лелы. А я был рад, что мы все же успели сесть на поезд и что все так благополучно кончилось.
Маленький вагончик был битком набит лыжниками. Сразу же завязались нескончаемые разговоры, каждому хотелось раньше всех поделиться своими впечатлениями. В конце вагона какие-то ребята пели. Дав гудок, паровоз, шипя и пыхтя, пошел на подъем в сторону Бакуриани. Я наклонился к Леле и многозначительно сказал:
- Разве не лучше так?!
Лела молча смотрела в окно. Оставались позади слабо освещенный, выбеленный снегом перрон, маленькое здание станции, труба которого дымила на фоне усыпанного звездами неба.
На брюках Лелы, на ее черном шерстяном свитере растаял снег, явственно проступили мокрые пятна. Видно, Лела продрогла. Она забилась в угол и закрыла глаза. Тень от ресниц падала на ее бледное, осунувшееся лицо. Снег в спутавшихся волосах тоже оттаял, и в мелких капельках влаги играли лучи света.
Паровоз, гудя, одолевал подъем. Временами ему трудно было тянуть состав, настолько трудно, что он даже останавливался, словно хотел перевести дух. Потом, набравшись сил, что-то кричал снежному лесу, хорошенько встряхивал нас и снова трогался в путь.
"Разве так не лучше?! - машинально повторял я про себя, будто напевая знакомую песенку, и вдруг подумал - А почему так лучше?" Что бы произошло, если бы я не заторопился, если бы этот поезд ушел без нас? Если бы я просто встал рядом с Лелой и повел ее, медленно, осторожно, чтобы не повредить вывихнутую ногу. Так и пришли бы мы на станцию… В конце концов, на станции мы могли бы и переночевать, там ведь топилась печь и было тепло…
Я чувствовал, что у Лелы разболелась нога, что она еле терпит боль, и еще чувствовал, что стоит Леле открыть глаза, и она не сможет сдержать слез, расплачется. Потому она и притворилась спящей. Этот сон был как бы маской, скрывающей острую боль.
Я больше не мог усидеть в вагоне и вышел в тамбур. В тамбуре меня пробрал мороз, и я пожалел, что вышел. Хотел вернуться обратно в свое купе, но было стыдно перед Лелой… Почему так, совсем не по-мужски убегал от ночи.
Паровоз что-то кричал заснеженному бакурианскому лесу, я стоял в тамбуре и смотрел в ночную тьму. Вдруг мне показалось, словно кто-то побежал за поездом. Как будто я увидел чью-то движущуюся тень, и эта тень, прихрамывая, догоняла поезд. Мне стало не по себе, и я вернулся в вагон.
В вагоне по-прежнему пели ребята. Теперь их пение слышалось отчетливее: гул разговоров смолк, собеседников сморил сон.
- Ты был вежлив и бесстрашен… Ты не испугался тех ребят, кидавшихся снежками… - слышу я из другой комнаты голос жены.
Дома тепло, в печке горит огонь. Припав к оконному стеклу, я гляжу на улицу, как рыба из аквариума. Я смотрю на снегопад и говорю себе: "Вот и пришла большая зима!"
Моя жена хлопочет в квартире, она очень рада снегу, потому что снег напоминает ей о нашей встрече… Жена помнит все подробности…
Снегопад на дворе…
___________________
Перевод А. Абуашвили
Лука (Повесть)
Луку разбудил пронзительный свист. Он приподнялся на кровати и протер глаза. Затем прислушался: свист доносился с улицы. Лука быстро подбежал к окну и высунулся наружу. Мито, школьный товарищ Луки, стоял, прислонясь спиной к платану напротив ветеринарной клиники, и отчаянно свистел, оглушая всю окрестность.
- Эй, Мито! - окликнул его Лука.
- Чего тебе? - покосился снизу Мито.
- Чего ты свистишь? - спросил Лука.
При этом он улыбкой и жестами выражал готовность поддержать друга. Он сгорал от желания залиться свистом.
- Да так… хочу и свищу… А что, нельзя? - Прислонившийся к платану Мито сердито передернул плечами и снова засунул в рот пальцы.
Лука, разумеется, огорчился, и не только огорчился, но и разобиделся оттого, что в это раннее утро ему не удалось посвистеть. Мито не объяснил, в чем дело, а просто так Лука свистеть не станет. Пусть теперь Мито стоит на улице и как дурак свистит в одиночку. Лука в майке и трусах, босиком, прошлепал в галерею.
Тетушки сидели возле маленького стола и тихо плакали.
Лука впервые видел слезы у них на глазах и, честно говоря, удивился. Он только успел подумать, что лучше побыстрее смыться, чем слушать их сдавленные всхлипывания, но едва старушки заметили Луку, как сразу же запричитали в голос:
- Пропали мы, Лука!.. Пропали!.. Война началась!..
Глава первая
Говоря по правде, в то утро, когда он узнал от тетушек, что началась война, это сообщение его не особенно встревожило. Его представление о войне исчерпывалось сценами боев между красными и белыми, запоминавшимися по кинофильмам. Там обычно побеждали красные, и у Луки не было никаких сомнений, что и на этот раз они победят так же, как бывало на экране. Особенно он надеялся на Буденного.
В то утро он даже усмехнулся про себя: что понимают старушки в войне, и вышел на балкон. Насмешливое отношение к тетушкам подкреплялось еще и тем обстоятельством, что отец Луки был кавалерийским офицером.
Но на балконе Андукапар сказал ему такое, что Луке и в голову не приходило. "В этой войне, - сказал Андукапар, - лошади разве что для подвоза боеприпасов сгодятся или для транспортировки раненых и беженцев, другого назначения у них быть не может".
И еще более страшную весть Лука услышал от Андукапара и только тогда понял, почему так горько рыдали тетушки. Мать Луки за пять дней до начала войны отправилась навестить мужа в Западную Украину, как раз туда, на самую границу, где раньше всего запылал разрушительный адский огонь. Хотя у Луки и екнуло сердце, но он все-таки не ощутил приближения опасности, потому что не представлял себе, какая беда могла обрушиться на их семью.
Потом он вспомнил, как провожали маму, вспомнил вокзальный перрон, мамину улыбку сквозь слезы, сердитых, мрачных тетушек.
Мама давно уже готовилась к отъезду, но свое решение держала в тайне, скрывала от старших сестер. Лука знал, почему мама не делилась с ними своими планами. Она была уверена, что старушки ненавидели зятя. По их мнению, младшая сестра, которую они растили, как родную дочь, вышла замуж за недостойного человека. Этот человек заводил жен повсюду, где располагалась его военная часть. Этого мнения мать и сын, разумеется, не разделяли.
В тот день Андукапар сказал: если твоя мать успела встретиться с отцом, то ей нечего бояться. Лука тоже так считал, и слова Андукапара подбодрили его.
Андукапар был соседом Луки. Когда ему было три года, от полиомиелита у него отнялись ноги, так он и вырос и возмужал в полной неподвижности. Пока он был маленьким, его на руках спускали во двор гулять. Потом купили ему кресло, обитое клеенкой, с большими велосипедными колесами, и на этом кресле Андукапар разъезжал по балкону. Отец Андукапара давно умер, мать вторично вышла замуж и переехала к новому мужу. Впрочем, она не переставала заботиться и о калеке-сыне, навещала его не реже трех раз в неделю, убирала комнату, готовила еду, стирала и гладила.
В школу Андукапар никогда не ходил. И, несмотря на это, Лука считал его самым умным и образованным человеком на земле. Он часто помогал Луке готовить уроки, и Лука убеждался, что его сосед был одинаково силен во всех предметах, новый материал объяснял лучше любого учителя. Во всяком случае, так казалось Луке.
Лука любил бывать в комнате Андукапара. Одна стена комнаты была занята книжными полками. Лука испытывал истинное удовольствие и наполнялся гордостью, когда Андукапар поручал ему достать с полки какую-нибудь книгу.
"Хорошо еще, что Андукапар мой сосед, иначе туго бы мне пришлось", - частенько думал Лука.
Во всех неприятностях и даже в том, что началась война, тетушки винили отца Луки. Как будто он был на этом свете причиной и источником всех бед. Днем и ночью проклинали они его, проклинали вместе со всей его родней, отныне и навечно. В своих проклятьях они иногда упоминали и Луку, причем часто совсем без всякой причины.
- Вылитый отец, из тебя никогда человека не получится! - говорили старушки.
Лука и прежде слышал от тетушек, что он как две капли воды похож на своего отца, но раньше он не заострял внимания на смысле, заключенном в этих словах, считал их просто мерой наказания, такой же, как дергание за уши или стояние в углу.
Лука вырос, можно сказать, без отца. С отцом он виделся только во время летних каникул. Месяца на два приезжали они с мамой в военную часть. Дни, проведенные в лагере, Лука считал самыми счастливыми днями в своей жизни. Солдаты учили его сидеть на лошади, ездить верхом; как настоящий кавалерист, он мчался на своем скакуне и саблей рубил колья, торчавшие справа и слева. А по вечерам они шли на реку и поили коней, купали, чистили, скребли… Никогда он не представлял себе, что уход за конем, близость коня могут доставить человеку столько радости и наслаждения.
Лука видел, как уважали отца в военном лагере. Все считали его мужественным и бесстрашным наездником. Хотя в течение этих двух месяцев им редко приходилось бывать вместе, подобное отношение солдат и командиров к отцу создавало у Луки определенное представление о нем. В глубине души он гордился им, а перед одноклассниками даже хвастался его достоинствами.
Теперь же до него начал доходить смысл тетушкиных слов. Озлобленные старухи не считали своего зятя за человека и всячески поносили его. Лука молчал, но в душе у него накапливалась горечь.
"Как хорошо, что на свете есть Андукапар", - думал, оставаясь один, Лука.
На протяжении лета Лука почти не вспоминал о матери. Вернее, заставлял себя не думать о ней, потому что, как только он вспоминал ее, сердце мучительно сжималось и сразу хотелось плакать. И в то же время в глубине души он верил, что мать избежит самых страшных опасностей, скоро вернется, такая же красивая и добрая, какой он видел ее на вокзале в день ее отъезда.
Но дни шли за днями, прошел месяц, другой, а мамы все не было. Те края, где была расположена воинская часть отца, оккупировали немцы, и не только те края - враг занял почти всю Украину.
Дома тетушки не находили себе места и бродили, натыкаясь друг на друга, каждый день писали письма и куда-то их отправляли: они искали свою младшую сестру, мать Луки, но никак не могли напасть на ее след, никто ничего о ней не знал.
Тетушкам по-прежнему было не до племянника, и Лука еще больше привязался к Андукапару, доверился ему, тот его подбадривал и утешал, держался с ним как с равным, развлекал и забавлял его как мог. А когда Лука грустил, он часами рассказывал ему о полной опасностей жизни Джеймса Кука и Ливингстона или о страшных приключениях искателей кладов и ловцов жемчуга.
Внезапно изменилась жизнь всего двора.
До войны соседям нечего было делить и скрывать друг от друга, большую часть жизни, начиная с ранней весны и до поздней осени, люди проводили во дворе и на балконах. Во дворе готовилась еда. На балконе завтракали, обедали и ужинали. Здесь же спали, здесь же устраивали словесные или рукопашные битвы, все, что попадалось на язык или под руку, не стесняясь, швыряли друг в друга. Правда, ссорились ненадолго, победитель на второй или на третий же день отправлял к побежденному посредников, но послы должны были делать вид, что никто их не посылал, что ими движет только горячее желание восстановить мир между соседями. После долгих просьб и уговоров обе стороны смущенно улыбались и роняли головы на грудь. Этим выражалось горькое сожаление по поводу вчерашней или позавчерашней стычки. И снова продолжались мирные добрососедские отношения.
Таков был распорядок дворовой жизни, уклад, которому все одинаково подчинялись.
Но этот привычный уклад был неожиданно нарушен.
Люди со дворов и балконов спрятались и укрылись в комнатах. Балконы опустели, безлюдными стали и двор, и берег Куры. Казалось, будто все это очень давно покинуто жителями. Все что-то скрывали. Не делились радостью, не признавались в печали. Прятали достаток и так же тщательно скрывали бедность. Можно было подумать, что в этом старом доме поселились совсем другие люди. И как временные постояльцы, плохо знающие друг друга, они друг другу не доверяли.
Только Андукапар не изменил своим правилам, жил по-старому, по-старому катил свое кресло на велосипедных колесах, останавливался возле перил с балясинами в углу балкона, который одной стороной выходил во двор, а другой - на Куру, и до самого вечера читал книги.
Глава вторая
Все лето Лука провел на берегу Куры. Купался в реке, валялся на солнцепеке, рыбачил.
- Лука! - окликнул его однажды знакомый голос.
Лука повернул голову и увидел дядю Ладо, стоявшего во дворе под липой.
- Ты что, не слышишь, Лука?!
- Слышу, дядя Ладо, иду!
Босой Лука с трудом побежал по нагретым солнцем камням и остановился у кирпичной стены, которая поднималась прямо с берега и кончалась на уровне двора.
Дядя Ладо присел на корточки и, словно поверяя большой секрет, тихонько, шепотом, проговорил:
- Пошли порыбачим, отведем душу хоть немного.
- Пошли, дядя Ладо! - сразу согласился Лука, боясь, как бы сосед не передумал взять его с собой на рыбалку.
До сих пор дядя Ладо никогда ему такого не предлагал, и неожиданное внимание старого рыбака взволновало Луку.
- Подожди меня здесь, я сейчас, - сказал дядя Ладо и ушел.
Дядя Ладо был старый рыбак, раньше рыбной ловлей он зарабатывал себе на жизнь. А теперь работал лодочником. От старого Воронцовского моста до Мухранского простирались его владения. Он всегда сидел на длинной скамье под липой и, не сводя глаз с Куры, следил, чтобы не случилось какой-нибудь беды, чтобы коварная и жестокая река не заманила кого-нибудь и не потопила. Доброму делу служил дядя Ладо, много добра посеял он на этой земле. Кто сосчитает, сколько жизней вырвал он из волн Куры, скольких людей он спас от гибели!
- А ну, держи, парень! - услыхал Лука голос дяди Ладо.
Дядя Ладо на веревке спустил с кирпичной стены ведро. Лука тотчас ухватился за дужку ведра.
- Постой, не спеши, там сеть, с этим ведром так легко не управишься.
Ведро и в самом деле оказалось тяжелым. Лука обхватил его обеими руками и с трудом сдвинул с места.
Дядя Ладо ловко сполз по стене и спрыгнул на берег. Взяв ведро, он направился к реке. Лука последовал за ним. Голый по пояс, рыбак был в холщовых штанах, старых и потертых.
- Ступай отвяжи лодку.
Лука побежал.
Лодка была привязана цепью к свае, вбитой в грунт. Лука отвязал дребезжащую цепь. Тем временем подошел и дядя Ладо. Сначала он поставил ведро, потом сошел в лодку и взял в руки шест.
- Садись!
Лука в ту же секунду спрыгнул и, испуганно съежившись, вцепился обеими руками в борта закачавшейся лодки.
- Ну и храбрец! Чего струсил?!
Лука виновато поглядел на дядю Ладо и улыбнулся. Постепенно он осмелел и поудобнее устроился на носу. И верно, чего ему бояться, когда он и сам прекрасно плавает. Уж не говоря о том, что рядом с дядей Ладо еще никому и никогда не угрожала опасность.
Дядя Ладо вел лодку вдоль берега против течения, он очень ловко управлялся с шестом. Жилы на его шее напряглись, под кожей, на плечах и на руках вздувались и перекатывались мускулы. Лука, сидя на носу лодки, наблюдал за каждым движением рыбака.
- Привяжи к этому кольцу веревку!
- Какую веревку?
- Которая в ведре.
Лука продел один конец веревки в железное кольцо, ввинченное в нос лодки, и крепко завязал. Он часто наблюдал с берега или с балкона, как рыбачил дядя Ладо. И потому уже знал, зачем была нужна эта длинная веревка. Тот, кто помогал дяде Ладо во время рыбалки, привязывал второй конец веревки к стене, с берега вклинивавшейся в реку, или к дамбе, а потом по мере необходимости удлинял и укорачивал веревку, чтобы рыбак закидывал сеть не на одном и том же месте. Причем эта веревка удерживала лодку, без веревки быстрое течение Куры унесло бы лодку вместе с рыбаками.
Дядя Ладо предупредил Луку, чтобы он держался покрепче и изменил курс. Со всей силой налегая на шест, он вывел лодку почти на самую середину реки. Потом отбросил шест и потянулся за веслами. Первая волна обрушилась на нос, распалась надвое и рассыпалась в воздухе крупными брызгами. Лодку качало, она накренялась то в одну, то в другую сторону, поднималась и опускалась на волнах. Восторг, вызванный скольжением по волнам, хмельной дрожью прошел по всему телу Луки. Одурманенный, он сам себе улыбался, словно пьяный.
Окрик дяди Ладо вывел его из забытья.
Вскоре они пересекли реку. Дядя Ладо снова взялся за шест и осторожно подогнал лодку к набережной. Теперь, держась у стены, они поплыли вдоль набережной, потом дядя Ладо дал знак и Лука накинул второй конец веревки, завязанный петлей, на железку, торчащую из бетонной дамбы. Железку он загнул, чтобы петля не соскальзывала с крюка.
- Молодец! - похвалил рыбак Луку. - Я знал, что ты толковый парень. Из тебя получится хороший лодочник.
Дядя Ладо сел на борт лодки, обтер руки о свои холщовые штаны и бережно открыл жестяную коробку.