Лука не заметил, когда дядя Ладо достал эту коробку из кармана.
Лодочник положил коробку на колени и долго, старательно заворачивал табак в обрывок газеты.
На противоположном берегу виднелся двухэтажный, крытый черепицей дом, в котором жил Лука. Можно было разглядеть резные балконы, галереи, покосившиеся деревянные лестницы. От одного моста до другого теснились такие домишки вдоль берега Куры. Одноэтажные… двухэтажные… трехэтажные… они лепились друг к другу, громоздились один над другим… Некоторые балконы висели прямо над рекой. Купол бездействующей церкви взирал с высоты на черепичные крыши…
На балконе, опустив голову, сидел Андукапар и, по обыкновению, читал книгу.
"Вот было бы хорошо, если бы он меня увидел", - думал Лука и то и дело оглядывался на балкон. Конечно, ему было бы ужасно обидно, если бы его выезд на рыбалку остался никем не замеченным!
Дядя Ладо медлил. Присев на борт лодки, он молча дымил самокруткой. Зеленоватая прозрачная вода нежно касалась борта с мелодичным плеском, от которого та же хмельная дрожь пробегала по всему телу. Лука заметил арбузные корки, плавающие у берега, и вспомнил недавно сказанные дядей Ладо слова: "Запомни, если Кура несет арбузные корки, значит, пришло время усача". Лука твердо верил, что они вернутся домой на лодке, до краев полной усачей. Он мечтал как можно скорее вытянуть из воды рыбу, у которой была такая знакомая темно-серебристая спинка и белое брюшко. Эти два цвета природа разделила так четко, будто от передних плавников до хвоста шла невидимая ровная линия. Дядя Ладо швырнул окурок на середину реки и встал. Веревку от невода он привязал к левому запястью и обмотал вокруг руки. Потом он нагнулся и приподнял сеть. Прежде чем выпрямиться, он пристально взглянул на Луку своими синими глазами. Лука весь напрягся в ожидании очередного приказа.
Рыбак некоторое время смотрел на мальчика, потом выпустил сеть из рук и снял с запястья веревку. Он снова сел на прежнее место и устремил взгляд на противоположный берег. Лука только теперь заметил, какое утомленное, невыспавшееся было у дяди Ладо лицо, он показался ему почему-то очень постаревшим. Спадавшие на лоб редкие рыжеватые волосы не скрывали глубоких морщин.
- Что же тут поделаешь? - спросил дядя Ладо, беспомощно развел в стороны огромные руки и растерянно повертел ими. Совсем не подходила его сильным рукам такая беспомощность.
- Что поделаешь, ушел… Но ведь и другие ушли… Ведь не он один ушел.
- Кто ушел, дядя Ладо?
- Мой Котико… Вчера вечером я его проводил.
- Куда проводили?
- Туда, куда все идут, - рассердился вдруг дядя Ладо, - на войну… на фронт. Куда еще я мог его проводить?!
На некоторое время он задумался, потом снова продолжил:
- Я вырастил его, этого паршивца. И какой парень вымахал! Щедрый и справедливый! Таких парней немного! Лука, ты же знаешь: я в людях редко ошибаюсь.
- Знаю, дядя Ладо.
- Так вот, я говорю, хороший парень ушел.
Котико, пасынок дяди Ладо, работал наборщиком в типографии. Был он долговязым, худым, сутулым. Походка у него была такой неуклюжей, будто он волочил не свои, а чужие ноги. Лицо у Котика было болезненно бледное, и при этом он всегда выглядел таким удрученным, как будто у него что-то постоянно болело и он эту боль ничем не мог заглушить. "Интересно, что он будет делать на фронте? - подумал Лука. - Такой слабый и бессильный. Лучше бы дома остался!" Лука почему-то считал, что идти или не идти на войну зависело от желания Котико.
- И Митуша ушел, - сказал дядя Ладо, - который жил в каморке напротив нас. Его тоже вчера проводили.
Дядя Ладо снова достал из кармана жестяную коробочку с табаком.
- И Гогия ушел, Меквабишвили, и Пето… И Джибо, сын Чолаха… Все отличные ребята… Да… Кто же еще ушел? Кокила… Озо… Многие… Потом и других вспомню… Постепенно.
Из перечисленных здесь ребят Лука знал всех. Это были парни из Чугурети, полные сил, закаленные солнцем и водой Куры. Когда по субботам и воскресеньям они собирались на берегу, их голосами и хохотом наполнялась вся набережная. Эти парни, само собой разумеется, должны уйти на фронт, и они ушли, но для чего Котико пошел, - этого Лука никак не мог понять… "Наверно, не хотел от них отставать", - заключил Лука под конец.
- И Зипо проводили. И Конягу… И Джеко. - Дядя Ладо затянулся и выпустил дым в бетонную стену. - И Курку, и Пупуша… И еще… Вот как звали сына Машо?
- Эзекиа.
- Да, и Эзекиа ушел. А Эзекию брать еще рано было, он ведь совсем ребенок, несмышленыш… Рубен тоже вышел на станцию Навтлуги вместе со всеми. Проводил ребят… Так плакал, несчастный. Какое доброе сердце у этого коротышки. А я почему-то не люблю безбородых мужчин. "Рубен, не плачь", - успокаиваю я его, а он слезами обливается как женщина. - Дядя Ладо взял весло и поднялся. А это означало, что он собирается возвращаться домой и сегодня больше рыбачить не будет.
Лука подтянул веревку, и лодка ударилась носом о бетонную стену. Он быстро схватился за крюк, торчащий из стены.
- Думал душу отвести, - сказал дядя Ладо, - ничего не получилось… Руки ослабли, сила вся вышла.
Через пять минут они уже причалили к своему берегу. Лука быстро выскочил из лодки, взялся за цепь, притянул лодку и остановил ее. Дядя Ладо вышел на берег и направился к дому.
- Дядя Ладо, - позвал его Лука. - Эту сеть в лодке оставить?
- Совсем забыл, будь она неладна! - чертыхнулся дядя Ладо. Потом задумался и спросил Луку: - А что слышно от ваших?
- Ничего.
- Не нашли их?
- Нет.
Дядя Ладо вернулся обратно, одной ногой стал в лодку и, вытащив сеть, запихнул ее в ведро. Потом поднял ведро и медленно направился во двор. По дороге он снова обернулся к Луке, который привязывал лодку цепью к вбитой в землю свае.
- Хорошо еще, тебя с собой не взяли.
- Да он и маме говорил, чтобы не ехала.
- Почему же?
- Не знаю. - Вспомнив о матери, Лука расстроился. Сердце забилось где-то в горле, на глаза набежали слезы.
- Может, он знал, что немцы войну начать собирались? - предположил рыбак.
Лука пожал плечами. Заговорить он побоялся, знал, что сейчас расплачется. Дядя Ладо в задумчивости смотрел на Луку, его лицо, выдубленное водой и солнцем, выражало глубокое сомнение.
- А может, он все-таки знал, а?
Солнце уже высоко поднялось над крышами. Лука обмотал цепь вокруг сваи, завязал узлом и пошел за дядей Ладо. Солнце так накалило прибрежные камни, что идти босиком было трудно.
Глава третья
Хоть Андукапар и сказал Луке, что он зря идет в школу, что в нынешнем году занятия начнутся первого октября, старые девы-тетушки все же не уступили. Откуда ему знать, говорили они, он в своей жизни из дому не выходил. Тетушки сунули Луке тетрадь и карандаш и выпроводили из дому.
Лука сначала не узнал школьного здания. Белоснежные стены были перекрашены в темно-серый цвет. У подъезда стояли солдаты и у всех спрашивали пропуск.
Из открытых окон на Луку глядели раненые, наверно, потому, что в эту пору на целой улице, кроме него, не было ни души. Луке стало не по себе, вдобавок ему показалось, что все глядят на него и думают: и чего этот остолоп явился сюда в эдакую рань? Понурясь, Лука пошел вдоль железной ограды. У ворот он замешкался, приостановился, потому что на воротах теперь висел большой замок.
Лука заглянул в глубину двора. Там стояло несколько военных санитарных машин.
Было ясно, что школы, в которой он учился столько лет, больше не существовало. Наверно, так и бывает во время войны, думал Лука, наверно, теперь военные госпитали нужнее. Но, с другой стороны, не может же быть, чтобы детей совсем освободили от занятий. Лука повернул назад, решил расспросить раненых: быть может, школу перевели в другое здание.
Раненые указали на объявление, приклеенное к стене. Лука прочел объявление и поблагодарил солдат. Потом засунул тетрадь и карандаш в карман и, успокоившись, очень довольный зашагал к дому. Школу перевели в другое здание, причем Андукапар, конечно, оказался прав - занятия начинались первого октября.
Дойдя до угла, Лука изменил маршрут. Вместо того чтобы пойти налево и по проспекту выйти к дому, он повернул направо и по узенькой ухабистой улочке зашагал к берегу Куры в надежде столкнуться там с товарищами по школе, которые так же, как и он, не знали, что учеба начнется с первого октября.
По обе стороны узкой улочки стояли низенькие и ветхие домишки. Единственное исключение составляли трех-четырехэтажные строения психиатрической больницы, окруженные высокой оградой. Несколько корпусов этой больницы (которую все называли просто сумасшедшим домом) своими зарешеченными окнами выходили прямо на Куру.
Железные ворота были всегда на запоре, и внутрь даже муха не могла залететь. Мальчишка, изнывая от любопытства, чего только не делали, чтобы хоть раз заглянуть во двор больницы и увидеть, что там творится, но это им никогда не удавалось.
Проходя мимо сумасшедшего дома, Лука не поверил своим глазам: ворота были открыты. Вернее, чуть приоткрыты. Пораженный Лука невольно остановился. Давнее любопытство пробудилось в нем с новой силой. Сейчас он мог беспрепятственно толкнуть ворота рукой и увидеть наконец, что же происходит там, в незнакомом, окутанном тайной мире.
Лука осторожно просунул в щель голову. Больничный двор оказался значительно более просторным, чем он себе представлял. Двор затеняли огромные деревья; круглый пустой бассейн бессмысленно пялился в небо. Во дворе не было ни души. Все вокруг дышало удивительным покоем и тишиной. Зеленые скамейки, поставленные для больных в тени деревьев, казались навсегда и безвозвратно покинутыми.
Ободренный этим, Лука открыл ворота пошире и протиснулся во двор. Ему показалось, что двор был окружен не домами, а высокими серыми стенами, и в этих стенах было прорезано множество темных окон. Одни окна были открыты, другие - закрыты, но все без исключения были забраны железными решетками.
- Мальчик! - послышался ему вдруг женский голос, и он вздрогнул от неожиданности. - Мальчик!
Лука не мог понять, откуда доносился голос. Он обернулся, растерянный и испуганный, готовый пуститься наутек: "И зачем только я сюда притащился!" - сердился он на себя.
- Мальчик, поди сюда, подойди на минутку! Я хочу тебя о чем-то попросить! - Шепот раздался теперь где-то совсем рядом.
Лука повернул голову и чуть не свалился с ног от удивления. В двух шагах от него, слева, у открытого окна стояла совсем голая девушка. Руки ее были подняты над головой, пальцы вцепились в железную решетку, большие зеленоватые глаза смотрели печально. Лука вспыхнул, отвел взгляд от обнаженного тела. Если смотреть - так только в глаза. Он стоял как завороженный, не в силах сдвинуться с места. Но глаза - не гвоздь, их к одному месту не приколотишь, поле зрения было значительно шире, чем точка, в которую он старался смотреть. Кроме остриженной головы, удивительно нежного, бледного и красивого лица, Лука видел голые руки, две молочно-белые округлости и вздернутые вверх большие розовые соски….
Девушка была видна по пояс, заключенная в коричневую раму открытого окна.
- Неужели тебе трудно подойти, мальчик? Иди сюда! Подойди поближе, я хочу тебя о чем-то попросить! - Девушка резко опустила руки, скрылись темные подмышки, и Лука увидел гладкие покатые плечи.
Он сделал несколько шагов к окну, и девушка показалась ему еще красивее со своей изящной головкой и маленькими ушами. Он только сейчас заметил, что у девушки губы были такими же розовыми, как соски.
- Я - Мтвариса. Слыхал такое имя? Мтвариса. Нет? Я живу в Тбилиси, на улице Верхарна… Ах, боже мой, номер дома забыла. Ничего. Вспомню… А теперь ступай, мой славный мальчик, и сообщи нашим, что Мтвариса здесь. Они знают, что я здесь, но все же напомни им… Вдруг они забыли… Знаешь что скажи им? Скажи, что это место не для Мтварисы. Скажи, что Мтварисе тут нечего делать, запертой в четырех стенах… Пусть они завтра же заберут меня отсюда…
Лука явственно слышал слова, но не понимал, что ему говорила Мтвариса, о чем просила. Восторженно смотрел он на молочно-белое девичье тело, отделенное от него железной решеткой. Он весь дрожал, как будто ему раскрыли большую и важную тайну и позволили увидеть то, что всегда было окутано мраком и что от него постоянно скрывали. Это было первое посвящение, первое откровение, внезапное пробуждение от долгого беспокойного сна.
- Да, так и скажи, так и скажи… - продолжала Мтвариса. - Скажи, что меня беспокоят боли. Ты знаешь, они в самом деле меня донимают… Все тело ломит… Только по ночам. Днем нет, днем все хорошо. Ничего не болит… Но в этих муках виновата не я, это все луна…
Лука вдруг почему-то почувствовал, что девушка, устремившая на него зеленые печальные глаза, не видит его. Взор, падавший из открытого окна, не достигал Луки, он рассеивался и таял в воздухе, не успев до него добраться.
- Ужасные боли мучают меня. По ночам начинает болеть все тело, и все по-разному. И голова болит, и глаза, и руки, и грудь, и спина, и ноги, - но знаешь, как это бывает? Голова болит иначе, а глаза как-то иначе. Боль в руках не похожа на боль в пальцах или ногтях. А грудь и подавно болит совсем по-особому. Знаешь, что со мной происходит? Тело разрывается на четырнадцать частей, и каждая частица болит в отдельности. Да, да, именно так. Каждый кусочек болит своей особенной болью, и как только стемнеет и на небе появится луна, боль поселяется в облюбованном месте. Но я знаю, в чем тут дело. Ведь по ночам луна тоже лопается и распадается на куски. А ну, приглядись повнимательней. С каждым кусочком распавшейся луны связана часть моего тела. Мы одинаково разламываемся… Потому и болит мое тело, во всем луна виновата. Только ты никому об этом не говори, я не хочу, чтобы пошли слухи. Будет неудобно, если об этом узнает луна.
Мтвариса грустно улыбнулась, отвернулась от окна и, безмятежно напевая, исчезла в сумрачной глубине палаты.
Лука долго стоял перед темным окном, пораженный увиденным и услышанным. Мтвариса больше не появлялась, не подходила к зарешеченному окну.
Подавленный, с тяжелым сердцем, Лука вышел из больничного двора. К берегу реки он сворачивать не стал, отправился прямо домой.
На остановке троллейбуса он столкнулся с Мито и немного поболтал с ним. Выяснилось, что Мито шел в кино на утренний сеанс. Мито пригласил и Луку, обещал взять ему билет. Но Лука отказался и, когда Мито ушел, посмотрел ему вслед с чувством превосходства.
Потом Лука сорвался с места и пошел так быстро, как будто торопился по неотложному делу или спасался от преследователей. Эта поспешность не была невольной, он и в самом деле спешил, только не домой, а туда, где оставил открытыми ворота, и надеялся, что они все еще открыты. Он миновал здание своей бывшей школы и в мгновенье ока очутился у знакомых ворот. Тяжело дыша, осторожно толкнул одну створку. Она не поддалась. Тогда он изо всей силы стукнул кулаком, но ворота и на сей раз не двинулись с места, потому что они были так же прочно заперты, как прежде, как всегда, и не было никакой надежды, что они когда-нибудь отворятся.
Лука стал прохаживаться мимо ворот, попытался заглянуть во двор, но тщетно.
Разбитый и усталый, он спустился к Куре я остановился у края улочки, где начинались зеленый склон и узенькая крутая тропка. Отсюда он уныло поглядел на безлюдный, залитый солнцем берег.
Потом он рассказал обо всем Андукапару и вздохнул с некоторым облегчением, как будто тащил тяжелый груз и теперь половину этого груза переложил на плечи друга. Андукапар слушал его молча. Обросший, как обычно, трех-четырехдневной щетиной, он сидел, откинувшись на клеенчатую спинку кресла, и задумчиво разглядывал свои беспомощные, бесполезные ноги.
Лука не думал, что уже пережитое однажды во время пересказа вновь так взволнует его. Все струны его души были натянуты и напряжены до предела, а воспоминания об утреннем происшествии невидимыми пальцами касались этих струн и заставляли их вибрировать. В то же время он верил, что Андукапар объяснит, растолкует ему то, что для него оставалось необъяснимым, непонятным, окутанным мраком. Но Андукапар молчал, задумчиво катал он свое кресло на велосипедных колесах взад и вперед по балкону. Прислонясь спиной к деревянному барьеру, Лука следил за движениями узких и длинных рук. Эти ловкие руки, казалось, для того и были созданы, чтобы на протяжении всей жизни крутить велосипедные колеса и заменять ноги человеку, бессильно распластанному в кресле.
Некоторое время оба молчали. Андукапар подкатил свое кресло к крану. Наклонился и пустил воду. Порылся под сиденьем, выудил чашку и напился. Потом устремил на Луку свои глубоко посаженные черные глаза и спросил так тихо, как будто разговаривал сам с собой:
- Ворота, говоришь, были открыты?
- Да.
- А прежде никогда не бывали открытыми?
- Никогда.
- Ты уверен, что они были открыты?
- Я же говорю тебе, что я вошел во двор.
- А во дворе ты никого больше не видел?
- Никого.
Видимо, Андукапар кое в чем усомнился, но Лука не стал доказывать свою правоту, он повернулся и, перегнувшись через барьер, выглянул во двор. Во дворе Коротышка Рубен возился возле своей голубятни. В ней заключалось все богатство. Он разводил голубей и существовал за счет их купли-продажи, Рубен особенно любил город Самтредиа. Он никогда там не бывал, но, по его представлению, этот маленький и красивый городок был заселен одними голубями.
- Так и сказала, что луна лопается и распадается на части? - услышал Лука голос, Андукапара.
- Да, говорит, распадается, - ответил он, взглядывая на своего собеседника.
- Именно так сказала, что каждая частица ее тела связана с распадающейся луной?
- Да, именно так.
- И что ее тело тоже на четырнадцать частей разрывается?
- Почему ты спрашиваешь? Ты что, мне не веришь?
- Верю… Так просто… Это очень интересно… - Андукапар покатил свое кресло в глубину балкона и так же быстро вернулся. - А что это за улица Верхарна?.. Хотя, возможно, она и вправду там живет. Если не ошибаюсь, в Тбилиси есть такая улица, где-то в Дидубе или в Нахаловке.
Лука слушал, затаив дыхание, - Андукапар разговорился и, наверно, теперь многое мое сказать, но Андукапар направил коляску к своей комнате и с порога бросил:
- Странный ты человек, Лука, вечно с тобой что-нибудь случается!