Пожалуй, это и в самом деле было так. Близнецы уже закончили гимназию, когда их сестра - впоследствии мать Луки - вздумала появиться на свет. К несчастью, мать их умерла родами, и старшим сестрам пришлось взять на себя все заботы о младенце. Кстати сказать, они неплохо воспитали младшую сестру. Ради того, чтобы она могла закончить университет, переехали из Кутаиси в Тбилиси. Они ее любили какой-то особенной любовью, холили и лелеяли, буквально тряслись над ней - ветерку не давали на нее подуть. Первый удар младшая сестра нанесла им, когда, еще не окончив университета, заявила, что выходит замуж, и представила им молодца в военной форме - Гоги Джорджадзе. Возмущение старших сестер не принесло никакого результата, разумеется, они вовсе не хотели, чтобы младшая сестра тоже оставалась старой девой, но им было жаль отдавать свою любимицу какому-то кавалеристу, кочующему по свету и не имеющему ни кола ни двора.
А теперь они и вовсе потеряли покой - прошло почти три месяца, а они ничего не знали о своей младшей сестре. С утра до вечера, каждую минуту, каждую секунду тревожились и беспокоились сестры, и не только до вечера. Лука до поздней ночи слышал их голоса. Иногда он просыпался среди ночи и прислушивался, хотя заранее знал, о чем они говорили и что лишало их сна.
Лука, не находя себе места, бродил по комнатам, в которых толпились соседи, и галерее. Время от времени он выходил на балкон. Облокотясь на перила, следил за течением Куры. Ему было жаль неподвижно застывшую в своей постели тетушку, у которой лицо еще больше сморщилось и пожелтело. Правда, вместо муки и боли лицо усопшей выражало полный покой.
Когда соседи выспрашивали у тети Нато причину смерти сестры, Лука пугался - вдруг она и в этом станет обвинять его отца. Но тетушка и словом не обмолвилась об отце. Она все время вспоминала пропавшую младшую сестру, звала ее, умоляла в последний раз взглянуть на любящую и заботливую наставницу.
Всеобщее первоначальное оцепенение вскоре прошло. Онемевшие соседи вновь обрели дар речи и начали готовиться к похоронам. Они совещались и спорили. Лука издали к ним прислушивался, и ритуал похорон казался ему столь сложным, что он испугался: если все эти правила необходимо соблюсти, тетю Нуцу, наверно, никогда не похоронят!
Датико Беришвили, который жил на первом этаже, между прочим, заметил: "Говоря по правде, я еще не разобрался, которая умерла - Нуца или Нато?" Кое-кто хихикнул по поводу его непонятливости, но весельчаков тотчас же урезонили. Датико все равно настаивал на своем, - не знаю, и все тут! "Как же не знаешь, - втолковывали ему, - когда мы пришли, Нато кинулась к нам со слезами и сообщила, что Нуца, Нуца умерла!" На это Датико Беришвили отвечал, она, наверно, так сказала в страхе, чтобы мы не подумали, что она сама умерла. Здесь некоторые опять тихонько засмеялись. Но смех сразу же пресекся, видно, соседи заметили Луку прежде, чем он успел повернуть голову и посмотреть в глаза людям, так свято чтущим традиции; теперь в этих глазах нельзя было прочесть ничего, кроме искреннего сочувствия.
В тот же вечер нагрянули родственники. Из этой родни Лука почти никого не знал. Они, едва успев появиться, деловито засуетились, тотчас составили текст телеграмм и отправили человека на почту, чтобы сообщить родным и близким, живущим за пределами Тбилиси, о смерти тети Нуцы.
Зря они старались, всего каких-нибудь пять человек приехали из деревни. Из этих пятерых только один верзила убивался - румяный, лысый дядька. Едва ступив во двор, он завопил отчаянным голосом: горе мне, сестра, что ты наделала, почему погубила нас! - при этом слезы у него лились градом. А ночью, когда он стал прикуривать от свечи, горевшей на гробе, и получил за это выговор: что, мол, ты делаешь, Поликарпе, где это слыхано, от святой свечи прикуривать?! - Поликарпе взъерепенился:
- Только не внушайте мне, что и я должен вслед за этой дряхлой старушонкой в землю сойти! Подумаешь, Нуца, - сейчас молодые ребята, кровь с молоком, на вовне погибают!
- Но ты же сам недавно вопил не своим голосом: почему ты нас погубила, на кого ты нас покинула?! - насмешливо передразнил дотошный родственник.
- Ради бога, оставь меня в покое! И не учи взрослого человека, как себя вести. Уж как-нибудь пять десятков родственников я похоронил, если не больше! - не успокаивался почтенный Поликарпе.
Андукапар почти не выходил из своей комнаты. Луке он предложил ночевать у него, пока тетю не похоронят. Другие посоветовали то же самое, и Лука три ночи проспал у Андукапара. Точнее, не проспал, а прободрствовал, ибо сон бежал от него. Если ему и удавалось ненадолго задремать, то перед глазами сразу вставал военный лагерь отца, как будто он вел коней на реку, или - еще того хуже - мерещилась Мтвариса. Чаще снилась Мтвариса, на лице у нее играла странная улыбка, одновременно выражавшая и радость, и печаль, как будто боль приносила ей и муку, и наслаждение.
Из школьных товарищей его навещали только Мито и Маико. Видимо, остальные не знали о смерти детушки, а некоторых, возможно, просто не было в городе. Мито и Маико приходили каждый вечер и оставались допоздна. Они сидели на балконе, особенно ярко освещенном в честь скорбного события. С балкона добрая половина Тбилиси открывалась как на ладони: слева старый Мухранский мост, за мостом - Метехи, вверху Нарикала, и над всем этим возвышалась Мтацминда. Справа тоже виднелся старый мост (мостов этих уже не существует, вместо них построены новые, современные), повыше - дома на Пикрис-Гора, вдали - склоны Триалетского хребта. С балкона виден был также купол бездействующей церкви, во дворе которой жила Маико.
Все темы для разговора они исчерпали в первый же день и большую часть времени проводили в молчании, но Лука даже в этом молчаливом сидении с друзьями находил облегчение, ибо похоронные хлопоты, нервная, нескончаемая суета и беготня раздражали и угнетали его. Среди множества родственников не нашлось и двух, сходившихся в мнении по поводу похорон. Каждый настаивал на своем, причем каждый подтверждал свою точку зрения следующими словами: мы, грузины, испокон веков так хороним своих покойников, а если вы придумали новые правила, так не скрывайте этого от нас. Ответ, конечно, тоже не запаздывал: я сам грузин, дорогой, и, бога ради, не учи меня, как хоронить людей! - возражал почтенный Поликарпе, тот самый, который прикуривал от свечи, горевшей на гробе.
Беседы школьных друзей ограничивались школой. Они были растеряны и не знали, как освоятся с новым зданием, с новыми классами. Особенно взволновало их сообщение Мито.
- Я точно знаю, - сказал Мито, - что всех нас распределят по разным школам, в зависимости от местожительства. Об этом нам объявят двадцатого сентября.
Сообщение Мито походило на правду, и Лука с Манко сразу ему поверили. Их пугала новая, незнакомая обстановка, хотя в ней и была некоторая привлекательность, именно потому, что она была новой и незнакомой.
Потом Мито и Маико собирались уходить. Все втроем спускались по лестнице, Лука провожал их до ворот. Накануне похорон Мито ушел чуть пораньше.
- Завтра утром мой старший брат уходит на фронт, и мне что-то не по себе, - сказал Мито.
Маико осталась.
Панихида закончилась. Музыканты с удивительным проворством сложили свои инструменты в футляры и почти бегом спустились по лестнице. Так же бегом пересекли они двор. Люди тоже стали расходиться. Постепенно просочились с балкона на нижний этаж, затем во двор, откуда каждый пошел своей дорогой. А в комнате наиболее близкие родственники все еще сидели по обе стороны гроба на стульях, поставленных вдоль стен. Остальные толпились в галерее и обсуждали планы на завтрашний день.
Маико придвинула стул к перилам и сидела молча. Лука, который до тех пор стоял весь напряженный, немного успокоился, когда умолкла траурная музыка, женский плач, крики и причитания, но теперь он не мог найти себе места. Ходил взад-вперед по балкону, заглядывал в комнату и возвращался назад.
- Лука! - позвала Маико.
Лука подошел к перилам и сел на стул.
- Ты устал?
- Нет.
- У тебя такой утомленный вид.
- Не знаю, может, и устал… Я ничего не чувствую.
Фуникулер был освещен. По склону Мтацминды навстречу друг другу ползли два вагона - один вниз, другой вверх. Ползли по одной линии, медленно, незаметно сближаясь.
- Отсюда, оказывается, и купол нашей церкви виден, - сказала Маико.
- Да, виден, - поспешил согласиться Лука.
- Знаешь, что сейчас в этой церкви?
- Нет, не знаю.
- Склад.
- Какой?
- Декораций.
- Каких декораций?
- Там хранятся оперные декорации. Наш сосед-пенсионер раньше играл в оперном оркестре на доли - аккомпанировал грузинским танцам, назубок знает, какие декорации к какой опере. Только затарахтит машина, а он громко объявляет: "Аиду" привезли, а это "Кармен", а вот это - "Абесалом и Этери".
Вагоны, казалось, бесконечно долго ползли друг другу навстречу, один сверху вниз, другой снизу вверх, медленно, незаметно приближались друг к другу.
- А ты ходишь в оперу, Лука?
- Редко.
- А я почти каждое воскресенье.
- Молодец!
- Смеешься?
- И не думаю.
Лука и в самом деле не думал смеяться над Маико, У него безотчетно вырвалось это слово. Но оно, судя по всему, испортило ей настроение. Маико съежилась на стуле в углу балкона, и без того худенькая, стала еще меньше.
А вагоны все ползли, постепенно сближаясь, а сблизившись, разошлись, разминулись и снова двинулись по одной линии, медленно отдаляясь друг от друга, так же незаметно, как совсем недавно сближались.
- Я пойду.
- Что ты сказала?
- Ничего. Мне надо идти. - Маико встала, поправляя подол платья.
- Как хочешь. Но ты могла бы еще немного посидеть.
- Нет, я пойду.
- Хорошо.
Они вместе пошли по балкону и спустились по деревянной лестнице. Маико слишком быстро сбегала по ступенькам, и Лука предупредил ее, что перила расшатаны. Ступеньки кончались почти у самого барьера первого этажа, и там же, слева, начиналась другая лестница, которая соединяла первый этаж с двором. Но перила первого этажа были не так уж расшатаны, чтобы кто-нибудь мог свалить их одним махом, а тем более Маико. Маико, совсем не прикасаясь к перилам, свернула влево и так же быстро сбежала по другой лестнице во двор.
Обиделась, подумал Лука, наверно заметила, что я невнимательно ее слушал. И дались ему, в самом деле, эти вагончики, как будто в первый раз фуникулер увидел! Но в том-то как раз и дело, что еще малышом, едва научившись различать предметы, он только и делал, что с балкона глядел на Мтацминду, и настолько привык ко всему, что ничего не замечал. Если он и взглядывал туда иной раз, то это был скользящий, поверхностный взгляд, словно тень облака, мелькнувшая по склону.
Маико и Лука прошли через деревянные ворота и очутились на улице. В окнах уже горел свет. В ста шагах, на телеграфном столбе, мерцала электрическая лампочка, но, несмотря на это, было довольно темно.
- Ты замечаешь, Лука, как опустели улицы?
- Да, очень, - согласился Лука и немного погодя, когда Маико собралась уходить, сказал: - Я провожу тебя.
- Проводи меня до угла, а дальше я не боюсь. Оттуда уже наш двор виден.
Они шли медленно, не спеша. Возле хибарки, в которой жил старый чувячник, Маико взяла Луку под руку. Лука, честно говоря, почувствовал себя неловко, скованно, как будто ему на руки и на ноги навесили кандалы. Ему казалось, что он не шел, а ковылял, стараясь попасть в ногу с Маико. Но чем больше он старался, тем меньше ему это удавалось. Однако Лука ощутил и то, что это были прекрасные кандалы. Несмотря на безусловное смущение, он был бы все-таки огорчен, если бы Маико убрала свою руку. Прикосновение этой маленькой легкой руки невидимыми нитями связывало Луку с худенькой, девчушкой и приводило его в необычайное возбуждение, вернее, возбуждало в нем желание исповедаться.
Луке казалось, что он никогда и ничего не скрывал от Маико. Доверял все, делился радостями и огорчениями. И теперь, молча идя рядом с ней, он думал, что давно не оставался с Маико наедине, и у него скопилось много такого, о чем хотелось поговорить. Его переполняло желание открыть ей душу, но он так и не произнес ни слова, возможно, оттого, что ему нечего было сказать.
Так, не проронив ни слова, они дошли до Водовозной улицы, откуда уже виднелся купол церкви, служившей оперным складом. Маико остановилась и сказала:
- Теперь я пойду сама.
- Давай я проведу тебя до ворот.
- Нет, я уже не боюсь, - сказала Маико и убежала, не попрощавшись. Она пересекла Водовозную улицу и исчезла в темноте.
Лука повернул назад. Теперь он быстрым шагом возвращался домой. Возле хибарки чувячника он замешкался и подумал: интересно, что сказали бы Андукапар или Мито, если бы увидели меня гуляющим под ручку с Маико. Андукапар - неизвестно что бы сказал, но Мито наверняка растрезвонил бы по всей школе эту новость, и Луке пришлось бы сносить расспросы и насмешки товарищей. Вообще-то, говоря по правде, было немного смешно гулять под ручку по ночным улицам, как будто они взрослые!
Когда он прошел через темную подворотню и повернул к своему дому, он услышал голос дяди Ладо. Дядя Ладо сидел под липой, одной рукой опираясь на стол.
Лука подошел к дяде Ладо.
- Присаживайся, - сказал дядя Ладо.
Лука покорно сел.
- Как поживаешь?
- Ничего, дядя Ладо, спасибо.
- Спер у тебя одежду этот негодник?
- Да.
- Много проходимцев на свете. Это, конечно, нелегко, но ты тогда человеком станешь, когда научишься различать мерзавцев… Я много таких встречал. - Дядя Ладо замолчал ненадолго и потом неожиданно спросил у Луки: - Ты можешь завтра встать в шесть утра?
- Могу, дядя Ладо.
- А не врешь?
- Не вру, дядя Ладо, я теперь почти не сплю.
- Должен спать… Детям нельзя не спать. Теперь ступай, а на рассвете я тебя жду, не подведи, поедем на рыбалку. Я бы не стал тебя поднимать чуть свет, но не смог найти помощника, все ушли. Проклятая война.
В другое время такое доверие необычайно обрадовало бы Луку, но завтра был день похорон тети Нуцы, и у Луки не лежало сердце к рыбалке.
- Знаешь что, Лука? Рыба все равно нужна для поминок. Часа за два мы наловим сколько надо. А варить я сам буду.
Глава шестая
Лука и в самом деле не спал всю ночь. Метался, ворочался, изредка погружаясь в дремоту. И тогда ему снилась голая Мтвариса. Только во сне ей как-то удавалось пролезть сквозь прутья решетки, и они вдвоем, Мтвариса и Лука, под руку прогуливались по больничному двору. Бассейн был наполнен прозрачной голубоватой водой, и в нем скользили золотые рыбки.
Лука просыпался от сильного внутреннего толчка. Потом его опять одолевала дрема, и теперь в прозрачном голубом бассейне вместо золотых рыбок плавали Лука и Мтвариса.
Во сне бассейн был намного больше, чем тот, который Лука видел в больничном дворе - высохший и замусоренный. Или они сами во сне становились меньше: он вплавь догонял Мтварису и никак не мог догнать. Но это преследование или стремление к Мтварисе приносило ему невероятное, дотоле неведомое наслаждение. Мтвариса, словно рыба, скользила в воде. "Какое счастье - купаться в луне, - говорила она, - это ведь луна, мы плаваем в луне, Лука, понимаешь…"
- Что с тобой, Лука?! Хочешь, я зажгу свет? - Это голос Андукапара.
- Не знаю, - бормочет Лука.
- Зажечь?
- Как хочешь.
- Спи…
- Не сплю и все равно вижу сны.
- Ты, наверно, задремал. Чтоб увидеть сон, достаточно одного мгновенья. А за две секунды можно увидеть целую эпоху.
Лука не мог в это поверить, но и противоречить не стал. Обалдевший от бессонницы, полной сновидений, он подумал, что так, наверно, оно и есть, раз это говорит Андукапар. Это была уже третья ночь, которую он проводил в комнате Андукапара. Он спал на старой, всеми забытой скрипучей тахте, стоявшей в дальнем углу. Бывало, что в течение целого года на нее никто даже не садился.
- Что ты видел, что тебе приснилось?
- Не знаю.
- Нельзя на все отвечать "не знаю".
- Мне снилась Мтвариса, как будто мы купались в бассейне, и я хотел ее поймать.
- Ах, вот как?! - сказал Андукапар и надолго замолчал. Потом в темноте Лука снова услышал голос Андукапара: - Ты часто думаешь о Мтварисе?
- Нет… не очень…
- Лука, не надо, перестань о ней думать.
- Я совсем и не думаю… просто иногда вспоминаю о ней.
- Лука, давай больше о ней не думай. Бедняжка - душевнобольная, и думать так о больной - кощунство. Ты знаешь, что значит "кощунство"?
- Знаю, - ответил Лука после довольно долгих колебаний.
- Вот и не думай о ней.
- А я ничего плохого не думаю.
- Поверь мне, Лука. Я знаю, что и как ты думаешь.
Лука почувствовал, как вспыхнуло у него лицо. Хорошо еще, меня не видно в темноте, подумал он. Потом затих и долго лежал, притворяясь уснувшим, - обманывал Андукапара.
- Это грех так думать о душевнобольной. Ты меня слышишь, Лука?
- Слышу.
- Дай мне слово, больше не будешь о ней думать.
- Хорошо, не буду.
- Постарайся.
- Я же сказал, не буду, - упрямо повторил Лука.
- Ты сам не знаешь, какой ты парень, Лука.
- Который час?
- Наверно, уже три. Спи…
- В шесть я должен встать… Не встать, а уже быть во дворе.
- Тем более… Не пойдешь же ты на рыбалку невыспавшимся.
- Хороший человек дядя Ладо, верно?
- Исключительный. У него была очень нелегкая жизнь. Другой бы на его месте озлобился, обозлился… Удивительно, как ему удалось сохранить такое доброе сердце.
До шести утра Лука притворялся спящим, чтобы Андукапар поверил, что он спит крепким и безмятежным сном. На самом же деле он не сомкнул глаз. После ночной беседы он чувствовал себя виноватым перед Мтварисой, несмотря на то что упрек Андукапара казался ему несправедливым.
В шесть часов Лука спустился во двор и под липой стал ждать дядю Ладо.
Было еще темно.
Ждать пришлось недолго. Дядя Ладо почти тотчас же вышел на балкон первого этажа и окликнул Луку. Он передал ему багор и весло.
Лука спустил багор на берег и прислонил к кирпичной стене, а весло взял с собой, боясь сломать. Спускаться по кирпичной стене и без весла было не очень просто.
Вскоре появился и дядя Ладо с огромным ведром.
- Чего ждешь? - крикнул он. - Неси все в лодку.
Дядя Ладо вытаскивал по ночам лодку на берег. Лука бросил шест и весло в лодку, потом ухватился за нос, но не смог сдвинуть его с места. Тогда он решил до прихода дяди Ладо отвязать хотя бы цепь.
Дядя Ладо сначала столкнул в воду корму, потом велел Луке отойти и схватился сильными руками за нос. Днище заскрежетало по камням, и, скользнув в воду, лодка закачалась. Лука хоть и отошел от лодки, но цепь не выпускал, держал ее обеими руками, чтобы лодку не унесло течением.
Дядя Ладо влез в лодку и перенес в нее ведро. Потом он показал рукой, чтобы Лука тоже садился, и взялся за багор. Лука пристроился на носу, и лодка двинулась вдоль берега, против течения.
Лука взглянул на балкон второго этажа. На балконе, залитом ярким электрическим светом, никого не было. Все еще спали. Когда Лука выходил из комнаты, Андукапар сладко посапывал.