- Мне, красавица, броню дали, я ведь специалист первостепенной важности - бригадир, опять же вожу трактор, комбайн. - Он вынул белый платок, вытер малиновую от загара шею, вздохнул. - Оно, конечно, эта броня тоже непрочная. На танках она вон какая, а и ту, слышь, скрозь пробивают… От Родиона есть что?
- Пока не слыхать…
Он тоскливым взглядом окинул сбегающую с бугра улицу с кудрявыми палисадами и досказал, поеживаясь:
- Война - это такая проклятущая мельница, кто ни попади в ее жернова - перемелет… Не дай бог!
- Вы разве из верующих, дядя Силантий? - Груня отодвинулась от Жудова, пристально глядя на него и не узнавая: он тоже переменился за эти дни, веяло от него холодком непонятного отчуждения.
- Когда приспичит, небось, и черту будешь молиться, лишь бы на тот свет не угодить!..
- А совесть? - Груня задохнулась, с нескрываемым презрением глядя на здоровое, полнощекое лицо Жудова. - А меня бы совесть замучила!.. Ведь пока мы тут вот с вами разговариваем, люди где-то умирают за нас!.. Разве можно сейчас только о себе думать?..
- Чего горячиться? - понизил голос Силан-тий. - Мы все, какой бы масти ни были, что карты в колоде… Хочешь не хочешь, а жизнь, она по-своему тебя перетасует…. - Он провел широкой веснушчатой рукой но лицу, точно смахивая невидимые паутинки, и сразу лицо его с набрякшими желваками стало холодным и злым. - Ты, девка, еще мелко плавала, не зарекайся! Не таких жизнь скручивала и в ветошку обминала! А ты что - хворостинка таловая, согни посильнее, сломаешься… - И, сгорбясь, как бы подставляя под удар спину, он шагнул в прохладный сумрак сеней.
Груня с минуту стояла, как оглушенная, потом спрыгнула с крыльца и, не разбирая дороги, по грязи и лужам побежала домой.
- А вот не сломишь! Не сломишь! - шептала она сквозь зубы.
И с этого времени дни, натуго вплетенные друг в друга, скрутили ее суровой трудовой необходимостью.
Стремительное течение времени подхватило ее, и скоро Груня потеряла счет дням.
Не успели отзвенеть на лугах косы, как уже август стоял у ворот, истомившийся, душный, пыльный, клоня к земле тяжелые колосья.
Однажды в самый разгар страды, после утренней дойки, Груня пошла в поле.
Над степью медленно, словно нехотя, поднималось солнце, прогорклый, душный запах полыни мешался с нежным, едва уловимым ароматом свежей соломы, горячо дышала истомившаяся земля.
На полевом стане Груня встретила Гордея.
- Слышал, что хорошо работаешь! Молодчина! - пожимая ей руку, сказал он и чуть тронул тыльной стороной ладони кончики усов. - Не зря мы тебя, дочка, в свой колхоз сосватали!
- Да уж вы скажете! - Груня потупилась и покраснела.
- А ты не стыдись: работа - она красит человека, красивым его делает. - Он тронул ее за руку, и Груня с дочерней доверчивостью посмотрела в его усталые, натруженные глаза. - Если хочешь, оставайся в поле… Будешь снопы вязать… Доярки разберут на время твоих коров, присмотрят… Теперь надо привыкать больше тяжести на себя брать…
Груня облизала сухие, запыленные губы и молча кивнула головой. Гордей направил ее в бригаду опытных вязальщиц.
Они работали с удивительной, годами накопленной сноровкой. Вначале Груня немного отставала, но скоро, приглядевшись, вошла в ритм и пошла легким, неторопливым шагом за лобогрейкой, кланяясь земле, - одной рукой захватывала охапку колосьев, другой скручивала свяслом и, чуть сдавив сноп коленом, снова окунала руки а колосья.
Стараясь ни на шаг не отставать от всех, она скоро так умаялась, что боялась присесть отдохнуть: стояло опуститься на землю, как руки и ноги словно отнимались, голова становилась тяжелой-тяжелой. Прислониться щекой к снопу - и спать, спать… Липкий, едкий пот заливал лицо, щипал веки, ныла спина, саднили исцарапанные руки и ноги, рябило в глазах от желтой стерни, а Груня вязала и вязала. Лишь изредка, смахнув рукой зернистый пот с лица, выпрямлялась, оглядывая из-под ладони широкую степь, сверкающие высокими ледяными вершинами горы. Хоть бы повеяло из стекленеющей дали прохладой!
В сиреневом мареве уплывала степь, о чем-то своем, затаенном шептали колосья, жарко, знойно, не утихая.
Но нежданно налетел порывом свежий ветер. Груня испуганно глянула в пепельное от жары небо. Ни облачка! Только дальние бурые сопки курились легкими сизыми дымками.
К полудню надвинулись из-за гор фиолетовые громады туч, обложили все небо; заволновалась на ветру пшеница. Быстро темнело, ощетинилась тучная рожь, тревожно гудел на полевом стане рельс, созывая народ. Вонзилась в ближний увал исковерканная, ослепительная проволока молнии, орудийным гулом прошел над распадком гром, будто докатился сюда с далекой войны.
Груня до тех пор таскала снопы в суслоны, пока не брызнули на жаркую шею холодные капли.
От распадка, завешивая деревню, стремительно надвигалась черная туча; казалось, сыпалась из нее темными космами густая пыль.
Подобрав юбку, Груня побежала к полевому стану, но дождь нагнал ее, ударил тугими струями по спине, сек по голым икрам. Под навес Груня вошла уже вся мокрая.
Ее поразила таившаяся на крытом току тишина: молчала молотилка, не стучали веялки, тихо переговаривались люди. Они сидели на охапках соломы, стояли у машин и угрюмо смотрели на льющуюся с крыши воду.
- Зарядит вот так на неделю, - гнусаво протянул кто-то из сумрачного угла - Похуже, чем на фронте, будет…
- Кто это там закаркал? Бьюсь об заклад, лодырь какой-нибудь!
Груня вздрогнула, услышав хриплый голос Краснопёрова. Никто не заметил, как Кузьма Данилыч подъехал верхом к навесу, с черного плаща струились нити дождя, мокрый круп лошади блестел, как отполированный водой белый камень.
- Небось, когда прыщик на носу вскочит, никто по этой самой причине голову себе не рубит? - слезая с коня, ворчливо выговаривал председатель. - Чего это все притихли, ровно на похоронах? А темно почему: в кошки-мышки собрались играть?
Вспыхнули под навесом три электрических фонаря, все сидевшие на соломе поднялись.
- Чтоб этих разговоров у нас в колхозе не было! - Краснопёрое прошел на ток, стал на свету, весь в жидких струящихся бликах, коренастый, будто вросший в землю, и говорил, рассекая ладонью воздух: - На фронте за такую панику известно что бывает!
Он бросил на веялку мокрый плащ, присел на солому, и все тоже стали опускаться на рыхлые охапки, устраиваться поудобнее.
- Теперь давайте всерьез поговорим о погоде…
По рассказать о своих планах Краснопёров не успел. К навесу, подпрыгивая, подкатил крытый брезентом, забрызганный грязью райкомовский "газик".
Краснопёров вышел под дождь к машине, и Груня потянулась вперед, услышав мягкий, чуть дрожаний от смеха голос:
- Это ты, Кузьма Даннлыч, виноват, не иначе: все лето изводил заведующего районной метеостанцией, смеялся над его прогнозами, а он терпел, терпел и вот, на тебе, разразился!
- Товарищ Новопашин… Алексей Сергеевич, - обиженно загудел Краснопёров. - Ведь он мне, мамкин сын, еще вчера хорошую погоду обещал! Если бы моя воля, я бы засудил его!
- Да-ай тебе волю! - насмешливо протянул секретарь, и Груня улыбнулась.
Перехватив ее взгляд, Новопашин чуть смежил ресницы, словно заговорщицки подмигнул.
Груня покраснела и закрыла локтем лицо. Когда она опустила руку, секретарь, здороваясь с колхозниками, уже входил под навес. Новопашин работал в районе недавно, с начала войны. Груня знала его только по фамилии и сейчас видела впервые.
Он остановился у молотилки, рослый, широкоплечий, а темно-синем пыльнике, сапогах, и, сняв кожаную кепку, провел рукой по светлым волнистым волосам.
- Давайте, товарищи, поближе. - Новопашин весело огляделся. - Дело у меня есть к вам…
Переглядываясь, улыбаясь, люди тесно сгрудились возле него.
Присев на ступеньку лесенки, Новопашин достал из кармана маленькую черную трубочку, неторопливо набил ее табаком, чиркнул спичку. Оранжевый лепесток пламени на миг осветил его уже не молодое, с крупными чертами лицо, светлый, лежавший на матово-смуглом лбу кудерь.
- Что на фронте слыхать, Алексей Сергеевич? - спросил чей-то молодой, нетерпеливый голос.
- А вы разве газет не читаете?
- Читать-то читаем, да все же…
Новопашин улыбнулся. Людям всегда почему-то казалось, что он должен знать больше того, о чем сообщают в печати и по радио.
- На фронтах, товарищи, временно погода стоит неважная, не в нашу пользу. - Он сделал глубокую затяжку, выдохнул дым. - Но мы с вами будем менять погоду в свою пользу, на то мы - советские люди!
Попыхивала трубочка, плыл над головами голубой дымок.
- А дело к вам, товарищи, серьезное, - голос Навопашина звучал глухо и тревожно. - Во многих колхозах нашего района на открытых токах скопилась большая масса зерна: не хватило ни лошадей, ни машин, чтобы вывезти все вовремя… Сушилок очень мало, до войны обходились без них… Ну и, короче говоря, я к вам с большой просьбой: надо помочь соседям спасти хлеб!..
- А я думал, вы нам собираетесь помочь, Алексей Сергеевич, - после некоторого молчания недовольно проговорил Краснопёров и собрал на глыбастом лбу крупные морщины. - Чем же мы им поможем? У нас ведь тоже силы поубавилось. Сами задыхаемся.
- Не прибедняйся, Кузьма Данилыч! - услышала Груня густой, напористый голос свекра Терентия. - Что мы хуже людей, что ли?
- Чужую беду понимать надо! - поддержал кто-то.
- Не на острове живем, а в одном государстве.
- Свой элеватор имеем!
- Чего там, не погибать же хлебу!..
Вслушиваясь в одобрительный, сдержанный гул голосов, Новопашин вглядывался в обветренные, еще не утратившие страдного загара, здоровые, открытые лица мужчин и женщин, и словно теплая, ласковая волна омывала его сердце.
Когда шум сошел на убыль, Новопашин осторожно выколотил о голенище сапога трубочку и тихо спросил:
- Значит, можно надеяться на вас, товарищи?
- Можно! - громко за всех ответила Груня и даже чуть рванулась вперед.
Новопашин оглянулся, радостно закивал ей. Окруженный всеми, он прошел к машине. Его ждали в сельсоветах, в колхозах, МТС, на автобазе, в приемных пунктах, в лабораториях, на токах… Он не спал по двое суток, торопился везде поспеть и к вечеру, когда собирался домой, шагал к машине, уже почти засыпая на ходу.
Вот и сейчас, едва захлопнулась дверца и "газик" стал набирать скорость, цепкие руки сна бросили Новопашина на пружинное сиденье, и он мгновенно заснул.
Но и во сне дела и люди не покидали Новопашина. Он поднимался на мостики комбайнов - золотое половодье затапливало степь; вышагивал по темной утрамбованной "ладони" тока; бросал в черный зев молотилки разрыхленные снопы; распекал нерадивого председателя за то, что тот пытался сдать зерно повышенной влажности; беседовал с бригадирами, звеньевыми, и таяли высокие скирды, вырастали холмы пшеницы, отлипающие тусклой бронзой, он запускал в них по локоть руки - сухие, искрометные струи текли меж пальцев… "Хлеб, хлеб…" - сквозь дрему шептал он.
Машину встряхнуло на ухабе, и стоило Новопашину расклеить веки и прогнать одуряющую тяжесть сна, как снова начала шевелиться в груди холодная змейка тревоги: "Неужели так хорошо начавшуюся сдачу хлеба испортит непогода?"
Не переставая, бубнил дождь, мягко вздыхала под шинами жирная грязь.
- Далеко еще. Катя, до МТС? - спросил он у шофера.
- Спите. Приедем - разбужу.
"А когда она спит? - подумал Новопашин. - Ведь второй месяц почти не вылезает из машины". Он отвалился в угол и оттуда посмотрел на усталое скуластенькое лицо девушки, на ее загорелые руки, уверенно лежавшие на баранке руля.
В потоке света неожиданно возник верховой. Новопашин положил руку на плечо Кати, и она остановила машину.
- Нарочный? Откуда?
- Из "Горного партизана", товарищ секретарь, - голос был молодой, полный радостного удивления.
- Ну, а чем порадуете?
- Подчистую, товарищ секретарь!
- То есть как?.. Неужели полные сто процентов? - Новопашин высунулся из машины.
- Как в аптеке! - выпалил верховой, и Новопашин рассмеялся, вспомнив, что это любимая присказка их председателя.
Ему захотелось пожать пареньку руку, сказать что-нибудь ласковое.
- Как вас зовут?
- А, не надо, - смущенно ответил нарочный, - я тут ни при чем. Вот у нас председатель - это да!.. А зовут меня Николаем, только вам не понадобится.
Новопашин улыбнулся. В лицо ему кропил теплый мелкий дождь.
- Ну, спасибо, Николай. Передавай привет горнопартизанцам!
Опять распахивалась перед машиной темень, антрацитово блестела облитая светом грязь, и скоро в рыхлой тьме засверкали огни МТС.
Домой Новопашин вернулся глубокой ночью. Он стянул у порога грязные сапоги и в одних носках прошел в столовую.
- Наконец-то ты, Леша! - раздался из спальни тихий голос жены, и Алексей Сергеевич понял, что, поджидая его, она не спала и сейчас, успокоенная, уснет.
- Спи, спи… я сам…
Он немного постоял в детской, прислушался к сонному дыханию детей, потом прошел в столовую. На столе было все приготовлено для ужина.
Новопашин выкурил трубочку, прилег на диване, хотел вспомнить, что волновало его в дороге, и не смог: сон сковал его. И уже не слышал, как резко и требовательно зазвонил телефон.
Звонок разбудил шестилетнюю Олю. Она залезла на стул, сняла трубку и сказала:
- Я слушаю…
- Мне Алексея Сергеевича, - нетерпеливо попросил кто-то строгим, густым басом. - Дома он?
- Нет, он спит, - сказала Оля и поглядела в сторону дивана. - Он приехал и теперь спит. - Девочка не сдержалась и сладко зевнула.
- А кто со мной говорит?
- С вами говорит Оля. - Девочка подождала немного и спросила: - А вы насчет хлеба звоните?
- Да, да, насчет хлеба, - сказал сердитый дяденька и захохотал охающе, шумно, и даже не поймешь, всхлипывает или смеется.
- Сейчас я его позову…
Папа долго не хотел просыпаться.
Оля трясла его за плечо, упрашивала, пока он, наконец, протирая кулаками глаза, не понял, что его зовут к телефону.
- Здравствуй, Алексей Сергеевич, извини, что тревожу тебя…
Новопашин узнал голос первого секретаря крайкома.
- Пустяки, Николай Ильич… Хорошо, что позвонили, я сам собирался утром…
- Сколько лет твоей шустрой?
- Шесть.
- Ишь ты, какая бойкая! Их у тебя трое?
- Трое.
- Так дочка не ошиблась: я насчет хлеба, - голос секретаря крайкома окреп, в нем была уже та знакомая Новопашину сила убежденности и ясности, которая помогала понимать Николая Ильича с полуслова. - Ну, как там у вас, все льет?
- Да, зарядил…
- Сводка обещает неделю дождя, а то и больше, - как нечто убеждающее, спокойно сообщил секретарь крайкома. - Надо всерьез заняться сушилками…
- Где не было, начали строить, Николай Ильич…
- Хорошо. Но главное: надо держать зерно в воздухе, перелопачивать, ворошить, слышите? Только так - держать в воздухе! Тяжело, но другого выхода нет. Хлеб на токах не задерживайте. Сколько сегодня вывезли?
Секретарь крайкома продолжал выспрашивать. Новопашин отвечал, не затрудняясь, каждая цифра и фамилия были точно вырублены у него в памяти. И пока они говорили, один как бы снова объезжал весь свой район - тока, бригады, колхозы, сельсоветы, у другого оживали перед глазами нахлестанные дождем и ветром просторы края, он видел застрявшие в грязи полуторки, мокнущие холмы зерна на токах, слышал гудящие молотилки, скрип обозов на дорогах, водопадный шум зерна в элеваторах, лязг отходящего поезда. Он уже мысленно нагружал второй состав.
- Значит, можно на вас надеяться? - спросил секретарь крайкома.
- Можно! - сказал Новопашин и улыбнулся, вспомнив устремленную вперед фигуру девушки, разгоряченное лицо, зеленоватые блестящие глаза, - она также сказала: "Можно!"
Повесив трубку, он подумал о том, что, может быть, сегодня ночью секретарю крайкома будут звонить из Москвы и он невольно повторит то же самое слово и улыбнется, вспомнив о нем, Новопашине.
"Какая, должно быть, хорошая девушка! - Ее сияющее лицо снова встало у него перед глазами. - Надо узнать о ней поподробнее".
…А Груня в это время шла по вязкой грязи за возом, накрытым брезентом, вымеривая километр за километром под усыпляющий скрип колес, и до боли в глазах глядела в кромешную темь.
Дождь стихал, в синих просветах туч, как в глубоких колодцах, дрожали чистые звезды.
"Родя не узнал бы меня сейчас", - подумала Груня и вздохнула. На ее огрубевшем лице шелушилась кожа, губы посуровели и потрескались. Она закрыла глаза, и ей почудилось, что Родион шагает где-то рядом, любовно смотрит на нее.
Выплыли из мрака огни станции, призывно загудели паровозы, а Груне казалось, что они кричали: "Хлеба, хлеба, хлеба!.."
Степь отвечала могучим расстилающимся эхом.
Когда порожняком отправились в обратный путь, снова зашумел дождь.
Груня залезла под брезент, легла на голые доски и, не чувствуя неудобства, мгновенно заснула.
Во сне не давало ей покоя колючее жнивье, пестрило перед глазами, огнем жгло руки, а она вязала и вязала, не разгибая окаменевшей спины…
Дни и ночи проводила теперь Груня в молодежной транспортной бригаде, в дождь, в ветер ездила в дальние рейсы, недосыпала, недоедала, и хотя порой было очень трудно, почти совсем невмоготу, она только крепче сжимала губы: "Роде еще тяжелее".
И когда, наконец, отправили последний обоз и Гордей Ильич при всем народе пожал Груне руку и похвалил за хорошую работу, она удивилась: за что? Разве она работала не так же, как и все?
В тот же день вечером Гордей Ильич собрал комсомольцев в правлении.
Стоя у стола, он внимательно всматривался в похудевшие, посуровевшие лица девушек и парней.
От света большой настольной лампы, прикрытой абажуром, лицо Гордея было словно в зеленом дыму.
Когда все расселись на лавках, он медленно обвел взглядом настороженные, строгие лица комсомольцев и тихо сказал:
- Да… Поредели ваши ряды, ребята. За хлеб только одна половина воевала, а другая там. - И, не мигая, глядел в сумрак комнаты. - Но дрались вы неплохо, я уж об этом на общем собрании говорил… Но похвалить лишний раз за хорошие дела не грех. Молодцы! Нынче каждое зернышко силу копит…
Он помолчал, скручивая цигарку, прикурил, опустился на скрипнувший под ним стул.
- Созвал я вас, ребята, вот для чего: как Григорий Черемисин ушел на войну - вы вроде неорганизованной массой стали, хотя и робите по-комсомольски. Без вожака, я так полагаю, вам нельзя!.. Подумайте, кого бы мы могли на такое ответственное дело выдвинуть? А?
- Иринку вашу, - неуверенно предложил кто-то.
- Ирину? - Гордей Ильич свел ершистые брови, поискал глазами дочь.
Она сидела на табуретке у стены, светловолосая, румянощекая от смущения. С наивной потерянностью озираясь но сторонам, ока сдерживала улыбку, будто боялась, что все увидят, как она довольна.
- Нет, ребята, Ирина еще пока на такое дело жидковата, - твердо сказал Гордей Ильич. - Да и в комсомоле она недавно. Девка она хорошая, работяга… Но здесь этого мало.