Глаза его остановились на Груне, но во взгляде ее Гордей Ильич увидел такой откровенный испуг, что не мог не улыбнуться.
Что-то хрустнуло за окном, метнулась на свету черная озябшая ветка тополя, будто просилась в теплую избу. Все невольно посмотрели в темные стекла, и вдруг Кланя, сидевшая у подоконника, полуиспуганно и радостно вскрикнула:
- Глядите!.. Ваня вернулся!
На миг прильнуло к стеклу белое лицо, в избе забурлил говорок и не успел утихнуть, как, рванув дверь, встал на пороге Яркин.
- Вот вам и секретарь! - сказал Гордей Ильич, поднимаясь навстречу парню. - Откуда ты?
Тяжело дыша, Яркин оглядел всех виновато растерянными, близорукими глазами. Потом сунул руку в карман, выдернул, блеснули зажатые в кулаке очки.
- У-у, проклятые! Так бы и треснул вас об пол, чтоб осколков не подобрать! - чуть не плача, крикнул он.
Кто-то подставил ему табурет, он присел, надел очки, потер пальцами запотевшие стекла. Разглядывая большие свои, не по-крестьянски белые руки и глухо покашливая, рассказал:
- До главного сборного было ничего, а тут застопорило! Привязался какой-то профессор из эвакуированных - и ни в какую! Нельзя, да и все. "Я, - говорит, - понимаю ваши патриотические чувства, но вынужден нас снять с учета". И снял, дьявол. Разве его обманешь? Он сам в очках…
Яркин устало вздохнул, вытер платком выступившие на верхней губе бисеринки пота и молча уставился на свои грязные ботинки.
Не мигая, Груня глядела на него, согнувшегося, присмиревшего, с зеленым горбом вещевого мешка за спиной. За те несколько минут, с того самого момента, когда в окне появилось его лицо, и до того, пока он встал на пороге, она пережила уже внезапное возвращение Родиона, - точно могла сбыться та нелепая, тревожившая ее по ночам мысль, - и успела примириться с неизбежной разлукой и с тем, что сидит на табурете не Родион, а другой.
- Ну, ничего. Ванюша, не вешай голову! - Гордей Ильич положил на плечо Яркина свою тяжелую бронзовую руку, и тот выпрямился. - Мы теперь везде воюем!.. Это ты от всего сердца должен почувствовать, понять. Как считаете, товарищи, можно будет доверить Яркину Ивану Алексеевичу руководство нашей комсомольской организацией?
- Лучше его никто не справится!
- Стоящий парень, чего там!
- Политически грамотный!
Гордей Ильич поднял руку, и все стихло.
- Слышал, что о тебе говорят?.. Помни эти слова, Ванюша, и ничем не пятнай их, им цены нет!..
Он подозвал к себе дочь и, пока шло голосование и комсомольцы опускали б урну свои бумажки, полуобняв Иринку за плечи, о чем-то тихо говорил ей. Лицо ее хмурилось. Груне казалось, что девушка вот-вот заплачет.
- Ну, ребята, поздравляю вас с вожаком! Слушайтесь его: он теперь за всех вас отвечает, а вы - за него!
Не снимая руки с плеча дочери, Гордей Ильич встал над столом, высокий, широкоплечий. В зеленом свете абажура мягко блеснули его стальные глаза.
- А теперь позвольте мне с вами попрощаться, дорогие мои работники!.. Ухожу я, зовут меня.
- Кто зовет, Гордей Ильич?
- Куда вы?
- Родина зовет, - он будто глядел в открытую, залитую солнцем даль и чуть щурился, голос его слегка дрожал. - Парни мои, что головы сложили, зовут…
Стиснув на груди кулаки, Груня смотрела то на Гордея Ильича, то на Иринку. Чуть запрокинутое лицо девушки было бледным. Видимо, ей стоило немалых сил стоять здесь, рядом со всеми, слушать глуховатый голос отца и не плакать.
- Все коммунисты из нашего колхоза на фронт идут. - Гордей Ильич уже овладел собой, в голосе его звенел металл. - Знайте: на вас колхоз оставляем! Пуще глаза его берегите, чтоб мы не к разбитому корыту возвращались!..
- Обещаем, Гордей Ильич, - тихо сказал Ваня Яркин. - Мне ребята на прощанье наказывали… Да! Чуть не забыл! - Он развязал торчавший на табурете вещевой мешок, порылся в нем и стал раздавать комсомольцам, письма.
Торопливо разорвала конверт Иринка, и восковую бледность ее лица мгновенно растопила прихлынувшая к щекам кровь.
"От Григория, - подумала Груня. - Когда же мне?"
Когда Яркин проходил мимо Фроси, та сделала навстречу ему невольное движение и потом снова выпрямилась у стены, спокойная, горделивая, будто все, что происходило сейчас в комнате, не трогало ее.
"А что же Родион?" - хотела спросить Груня, но Яркин прошел мимо, и остановить его она постеснялась.
И только когда собрание кончилось и все шумно стали выходить на улицу, Груня догнала в сенях Яркина и робко тронула его за плечо:
- А Родя ничего не передавал?
Затаив дыхание, она ждала. Ваня ответил с медлительной задумчивостью:
- Со мной ничего не пересылал… А когда я уходил, он отозвал меня в сторонку и сказал: "Я до тех пор писать не смогу, пока у меня в руках хоть один немец не побывает…"
Не слушая больше, Груня вынырнула из темноты сеней.
Как огромные льдины, раздвинулись тучи. В бездонной глубине, будто в синей озерной заводи, зыбились звезды. Луна расстилала на пруду, мимо которого шла Груня, льняную дорожку.
С этого вечера вся жизнь обернулась к ней обновленной стороной, приобрела особое значение и смысл. Смутно это чем-то напоминало пережитое в далеком детстве чувство тревожного и радостного удивления: тогда шестилетняя Груняша впервые забралась на крышу и увидела свою деревню с высоты.
"Вот она какая, наша деревня!" - подумала тогда она и долго не покидала замшелого гребня крыши, зачарованно глядя в открывшийся ей заново мир.
Теперешнее чувство обновления только отдаленно походила на то прежнее детство.
Груня как-то иначе стала относиться к своей работе. Раньше, до войны, ей казалось, что все, что она делает, - это для себя, для колхоза, и чем больше она будет стараться, тем лучше будет жить. Сейчас пришла боязнь, что она делает мало, а нужно как можно больше, потому что от того, как она будет работать, может быть, зависит многое в судьбе того огромного, за что дрался Родион, что двигало и направляло усилия всех людей к одной цели.
Глава четвертая
Незаметно наступила осень. По утрам сквозь серую, рассветную мглу Груня бежала к сельсовету. Там уже обычно к этому раннему часу собиралось много народу.
Сухо трещал репродуктор, словно разгоралась в печке сухая лучина, потом ровный уверенный голос точно огнем охватывал сердца всех.
За те короткие минуты, которые Груня простаивала в тесной толпе затаивших дыхание людей, она как бы успевала побывать там, где брели по израненным дорогам тысячи беженцев, гнали скот, где густое мычание висело на десятки километров, горели хлеба, стоги сена, новые постройки… Если бы могла гореть вода, Груня верила, люди подожгли бы и воду и землю, чтобы каждый шаг по ней был для врага смертельным.
Отступая, истекая кровью, наши войска оставляли выгоревшие дотла села и, собираясь в новый кулак, наносили страшный, разящий удар и снова откатывались.
И где-то в этом человеческом море, среди воя, лязга и грохота осатаневшего металла, стиснув зубы, обливаясь потом, стрелял Родион. А может быть… Нет, нет! Груня видела его только живым, полным ярости.
От сельсовета люди расходились молча, лишь иногда срывался чей-то голос и тянул со слезной дрожью:
- Да что ж это такое?! Доколе он будет гулять по нашей земле, лиходей?
- Погоди, скоро отпляшет! - сурово замечал дед Харитон. - Еще покажется фашисту небо в овчинку!
Если сводка не была особенно мрачной и сообщалось, что наши войска отбили несколько населенных пунктов, Груня оживлялась, шутила с доярками, ей было легче, как будто она повидалась с Родионом.
Но такие дни были редки, к зиме их становилось все меньше. С фронта по-прежнему не было ни одного письма, и если бы не слова, переданные Ваней Яркиныы, Груне нечем было бы уже дышать.
Как-то в глухую декабрьскую ночь Груня дежурила в сельсовете. Она принесла с собой томик "Войны и мира" и всю ночь напролет просидела над ним. На рассвете ее оторвал от книги телефонный звонок. Груня оттянула платок, освободила ухо:
- Дежурная сельсовета слушает.
- Как ваша фамилия?
- Васильцова Аграфена.
- А-а, - понимающе протянул голос, и по едва уловимому оттенку в нем Груня догадалась, что человек улыбается. - Здравствуйте, товарищ Васильцова! С вами говорит секретарь райкома… Что, председателя нет?
- Рано еще. Сходить за ним? Очень его нужно?
- Да, дело срочное. - Секретарь помедлил, как бы раздумывая. - Видите ли, в чем суть… В район завтра прибывают раненые… Нужно немедленно помочь наладить госпиталь… Пришлите из колхоза человек четырех…
Непонятная тревога овладела Груней, она прижала руку к груди и сказала, чуть наклоняясь вперед, словно убеждая:
- Ой, товарищ Новопашин… Конечно, пришлем… О чем тут говорить… Да я сама первая…
- Ну, я на вас надеюсь, не подведите меня, не опоздайте… Хоть к ночи, но приезжайте.
- Не беспокойтесь… Дорогу у нас позамело, так мы пешком, через перевал…
Положив трубку, она неподвижно стояла в настороженной тишине, не отнимая руку от груди, прислушиваясь к чоканью ходиков.
Помогать госпиталю, кроме Груни, вызвалось еще несколько доярок. Под вечер они отправились в район.
Над горами клубился багрово-дымный закат, точно лизали небо зарева далекой, не утихающей ни на час войны. Казалась, оттуда, из самого пекла битвы, и должны были доставить раненых.
"А вдруг и Родион среди них окажется?" - думала Груня и замирала от холодившей сердце мысли.
Может быть, о своих мужьях, братьях и отцах думали и остальные женщины, и не потому, что хотели видеть их ранеными, а потому, что желали видеть их живыми, а раны, - какие бы они ни были, - по их убеждению, легче всего залечивались бы здесь, вблизи родного дома.
Впереди всех, кутаясь в белую пуховую шаль, теребя пушистые ее кисти, шла Иринка. Она словно боялась, что ее догонит кто-нибудь и спросит, чем она встревожена. Нащупывая во внутреннем кармане тужурки колючий треугольник письма, она тотчас отдергивала руку и оглядывалась.
Но все были заняты своими мыслями, и на нее никто не обращал внимания.
Подставив лицо дувшему с гор ветру, упрямо, по-мужски шагала Варвара. С тех пор, как четыре месяца тому назад ушел на войну Силантий, она стала еще более молчаливой и скрытной. Чуть поодаль от нее торопилась Кланя, в черном полушубке, затянутом солдатским ремнем, и в шапке-ушанке.
Фрося шла с Груней. Она взяла ее под руку и старалась идти в ногу. Почувствовав, что Груня чем-то взволнована, Фрося наклонилась чуть вперед и, заглядывая в ее похмуревшее лицо, зашептала:
- Не мути себя, слышь? Изведешься. Ей, войне-то, конца-краю не видно, а ты в самом начале так себя травишь…
Груня внимательно посмотрела на красивое, светлое лицо девушки.
- Тебе, что ж, собственный покой дороже всего на свете? - спросила она.
Фрося насторожилась, посуровела и от этого стала еще красивее.
- А совесть тебя не мучает, что ты Матвея почти что раненым туда отпустила?
- Ты откуда знаешь? - в замешательстве шепнула девушка, тяжело повиснув на Груниной руке.
- Нечаянно слышала, как ты последние нитки рвала тогда в садике…
Похрустывал под валенками сухой снежок. Фрося часто дышала, словно свалилась на нее непосильная коша. Несколько минут она шла молча, не глядя на Груню, хотела было принять свою руку, но не осмелилась и шагала, как спутанная.
- Что ж я деревяшка, что ли, какая? - наконец заговорила она. - Что он туда с собой обиду увез, я знаю. Но вины моей в том нету!.. Любовь - не милостыня, ее каждому не подашь. Он и без того знает, как я переживала и мучилась… Не так-то легко эти нитки рвать, про которые ты сказала…
Фрося овладела собой, спокойно отняла свою руку и почувствовала себя свободнее.
- Я сама себе не враг и на всю жизнь добровольно закабаляться не хочу… Шутка ли, троих не своих детей воспитывать! Хоть и пошла бы за него, никто от этого счастливее не стал бы…
- Ради любимого человека на такое можно пойти, - тихо сказала Груня. - Не крепко, значит, любишь, если так…
- А ты что, в мою душу заглядывала? - вдруг насмешливо и зло проговорила Фрося. - И болезнь определила и рецепт выписала!.. Такая хворь никому не под силу: против нее еще лекарств не придумали…
- Я к тебе по-хорошему, а ты сразу душу на замок, - спокойно возразила Груня.
- Ну вот, поговорили по душам, и ладно, - в тон ей так же ровно сказала Фрося. - Не люблю я, знаешь, когда люди со своими советами лезут… Им, посторонним, всегда все ясно. А ведь если бы все так просто было, так тот, кто страдает и мучается, первый бы все понял. - Она снова взяла Груню под руку, прижалась к ней: - Не сердись на меня! Я больше на себя злюсь, чем на тебя…
Груня молча стиснула руку девушки и ничего не ответила.
Начинался крутой подъем на перевал, где вьюжило даже в тихую погоду.
Небо высилось нал горами серой стеной, супились по обеим сторонам дороги каменистые кручи, ветер не давал выпрямиться карабкающимся па вершины хилым соснам, гнул их горбатые спины; справа лежала глубокая расщелина-пропасть, скалясь нагромождениями ледяных глыб; по свинцово-темным склонам ее, как предвестники близкого бурана, крутились белые смерчи.
На седловине первого подъема уже чувствовалось студеное, обжигающее дыхание перевала, лицо обдавало искрами снега, залепляло глаза, нос, и женщины, сгрудившись, пережидали, когда улягутся позади злые вихри, и снова медленно взбирались вверх.
Горным потоком неслась навстречу молочно-белая поземка, обмывая валенки. С каждой минутой идти становилось все труднее и труднее.
Варвара, шагавшая теперь впереди, изредка останавливалась и кричала в метельную муть:
- Эй! Никто не отстал?
Все обступали Варвару, тяжело дыша, обдавая ее лицо белым паром.
- Живы? - хрипловато спрашивала она. - Кланька, у тебя щека побелела! Снегом ее, снегом!
Еще не поднялись на перевал, а уже все словно поседели, так закуржавели выбившиеся из-под шалей волосы.
- Чисто старухи! - кто-то рассмеялся. - Увидели бы наши мужики, отказались!..
- Если они гак рассуждать будут, мы им самим сделаем от ворот поворот, - сказала Варвара.
- Ничего-о, - протянул чей-то озорной голос. - Придет, обнимет покрепче - и весь иней растает, помолодеешь…
- Да будет вам! Нашли где шутить - чуть не у бога под рукой.
Варвара отворачивалась и снова уходила вперед.
Женщины гуськом тянулись за ней, с трудом поднимая облепленные снегом валенки, увязая в сугробистых гребнях.
Чем круче поднималась дорога, тем быстрее темнело, а скоро все вокруг поглотила буранная мгла.
- Может, вернемся, бабоньки? - раздался чей-то сиплый голос. - Пропадешь тут…
- Что ж, по-твоему, раненых бросить? Они нашей помощи ждут, а мы труса праздновать? - гневно отозвалась Груня.
- Кто не хочет, пусть уходит! - насмешливо бросила Кланя.
- Не хнычь, баба, не сдавайся! - крикнула Варвара.
Женщины окунулись в кипень снега. Они были на вершине перевала. В двух шагах уже не видно было спины впереди идущего, буран, по-волчьи завывая, словно хлестал по лицам грубой, жесткой парусиной, жег ледяной крупой глаза.
- Девки, сто-ой! - закричала вдруг Варвара, и все, натыкаясь друг на друга, сбились около нее. - Я веревку с собой захватила - давай вяжись по очереди!.. Тут недолго и затеряться!.. Ишь, какая заваруха!
Все надвинули на самые глаза платки, закутались потеплее, стянули покрепче узлы шалей на спине и обмотались вокруг пояса одной веревкой.
- А ну, держись! - надрывая горло, перекрывая свист ветра, крикнула Варвара. - Не отставай… ба-бы!..
Казалось, рушились с ледников снежные грохочущие лавины, иногда кого-нибудь сбивало с ног, веревка натягивалась, и все останавливались, поджидая.
У Груни спирало дыхание, коченели руки, ныл, точно сжатый тисками, лоб, веки склеило ледяной коркой, но, упрямо пробираясь сквозь снежную сумятицу, почти падая в холодные руки ветра, она думала: "Роде, может быть, каждый день так приходится".
Дорога круто легла вниз, и сразу стало легче дышать.
Перевал был позади. Буран так же внезапно отступил, как и начался, словно оборвался за спиной. Еще крутилась у ног бессильная поземка, а далеко внизу, в залитой темью долине, уже роились теплые огни деревни.
- Бот и одолели! - весело крикнула Кланя. - Все равно что в бою побывали!
- Кабы на войне так легко было, давно бы с ними, гадами, вчистую рассчитались, - процедил кто-то сквозь зубы.
- Если бы девчат брали, я хоть сегодня бы туда. - Кланя ухарски сбила на затылок шапку. - Угораздило меня девкой родиться!.. Пока война, мне все равно в колхозе не жить! Вот откроются в районе санитарные курсы - только меня и видели!
- Это еще как зазноба твоя, Ванюшка Яркин, посмотрит, - смеясь, сказала Иринка. - А вдруг не отпустит?
- Ванька - парень свой, мы с ним договоримся!
Всю ночь доярки прохлопотали в госпитале, готовя палаты к приему раненых: протирали мокрыми тряпками стены, потолки, подоконники, гладили наволочки, простыни, кололи дрова и топили печи.
К утру крашеный пол блестел, как вощеный, кровати были застланы, на тумбочках, покрытых белоснежными салфетками, играла в графинах вода, сквозь узорное кружево тюлевых занавесок сочилось солнце. В воздухе носился чуть слышный запах лекарств.
Взволнованные ожиданием, доярки в белых халатах и марлевых косынках ходили на цыпочках, как будто палаты уже были полны ранеными.
Груне казалось, что она спокойна, а на самом деле она волновалась больше всех. В который раз она забежала в свою палату, поправила край завернувшегося одеяла, взбила и без того пышную подушку и немного постояла в раздумье посредине просторной, светлой комнаты, где только неделю назад еще галдели за партами ребятишки.
Все как будто было в порядке, и, однако, Груню не покидало чувство какой-то незавершенности, словно она упустила и не сделала что-то очень важное. Почему-то не верилось, что на эти чистые постели скоро лягут десятки покалеченных людей и тишину этого солнечного, радужного дня нарушат чьи-то стоны.
Груня задержалась у большого овального зеркала, как бы не узнавая себя в новом наряде. Под припухлыми веками лежали голубые тени, а глаза смотрели так тревожно и были полны такого смятения, что хотелось спросить: "Ну, что с тобой? Что?"
От протяжных, зовущих гудков машин у нее похолодела спина. Груня оторвалась от зеркала и побежала на улицу.
Крытые зеленые грузовики уже заворачивали на широкий, расчищенной от снега двор. Забор был густо облеплен людьми и, точно живой, шевелился, гудел.