- Мне лучше видать тех, какие поближе! - сказала Лукерья Власьевна. - Как ни говори, а не разбежались бы, побольше думали о колхозе, так. и не дожили бы до этого…
- Что же мне делать было здесь? - спросил Соболь. - Два года чертоломил на тракторе день и ночь, глотал пыль до тошноты, а получал вот что! - Он сунул в сторону хозяйки шиш. - Укусишь его? Огородом заниматься да на базар бегать, как другим, мне некогда было… А старики мои, сами знаете, едва ходят… Вот и дожил, что ножки съежил! Подходит зима, а за все мои труды, за все мои бессонные ночи дают мешок высевок - посыпать курам! Да у кого же стерпит сердце?
- А как у нас терпело?
- Некуда было деваться - вот и терпело.
Намеренно пропуская мимо ушей это последнее замечание, потому что оно было горькой правдой, Лукерья Власьевна воскликнула, возвращаясь к прежней, сильной позиции:
- Ишь ты, расхвалился! Последним сбежал и вернулся самым первым! Сознательный! Чисто святой! - Она покосилась на дочь, усмехнулась ей и затем спросила: - А сколько ты, сознательный, хапнул за то, что взял комсомольскую путёвочку и записался в новоселы?
- Я денег не просил, - твердо ответил Ванька Соболь, - а дали - взял: не часто нашему брату дают.
- Прямо скажи: содрал с государства!
- Оно само дало.
- А ты и взял без всякого стыда?
- Взял! Государство с меня тоже брало немало, - ответил Соболь и сумрачно опустил глаза. - Не мог я сейчас отказаться от денег! Они мне нужны. Если хотите знать, я и на самом деле теперь новосел: совсем заново жизнь здесь начинаю. - Он поднял голову и смело взглянул в лицо хозяйки. - Вот вы говорили, Лукерья Власьевна, что вам трудно было… А бежать из родного села, думаете, легко? Бросаешь все: дом, родителей, которые доживают век, скворечню над воротами, которую сделал сам, любимый тополь у окна!.. Все бросаешь! Может, даже свое счастье!.. Бежишь из родного села, а у самого все сердце в крови! А на чужой стороне, думаете, сладко? Я под землей работал, в шахтах. А душа моя то и знай на волю рвалась! Только, бывало, и думаешь о селе, о степи, о хлебах… Иной раз так захочется пройтись по пшенице, что даже слеза прошибет! Все бы отдал, дай только помять в руках колосья да пожевать свежее зерно! Вот как, Лукерья Власьевна, жилось в городе! А теперь возвращаешься к разбитому корыту… Чем же я не новосел? Чем я богаче своего деда, который в старые годы первым селился на этом месте? Возвращаешься - и не знаешь, может, уже вся жизнь твоя навсегда поломана!
Он перевел взгляд на Тоню и добавил е грустью:
- Всем нелегко было.
- Думаешь, теперь полегчает? - спросила Лукерья Власьевна, хорошо понимая, о чем говорил Соболь, обращаясь к Тоне, но делая вид, что разговор не касается дочери.
- Обязательно легче станет! - убежденно ответил Соболь. - Да оно ведь, пожалуй, уже и стало легче. Налогов-то вон сколько скостили. Дышать можно. А трактористам теперь, как и рабочим, верный заработок. Милое дело! Теперь-то я знаю: что заработаю, то и получу. Я могу планировать свою жизнь, как мне надо… Да разве бы я убежал из родного села, от любимого дела, если бы всегда так было? Вот погодите, теперь и в колхозах наведут порядок. Еще осенью я сразу учуял, что жизнь-то вот так, как баранку, крутанули и теперь она пойдет другой дорогой. Ну, меня тут же и потянуло домой. А теперь, я знаю, уже многих тянет!
- Где же ты видел тех, которых обратно в деревню потянуло? - недоверчиво спросила Лукерья Власьевна.
- В городе.
- А у нас их пока не видать…
- Скоро увидите, - ответил Соболь и неожиданно отчего-то повеселел. - У меня, Лукерья Власьевна, легкая рука для зачина! Вот увидите, просохнут дороги - и потянется народ обратно в колхозы! Так что и вам советую поджидать гостей.
- Каких еще гостей?
- А тех, какие раньше, чем я, сбежали, - победно улыбаясь, ответил Соболь. - К примеру, свою родную племянницу Екатерину Тимофеевну с мужем и детками…
- Катю? - вдруг крикнула Тоня, отрываясь от двери.
- Неужто видел ее? - опешила Лукерья Власьевна.
- Передавала самый низкий поклон и сердечный привет, - ответил Соболь. - А главное, наказывала сказать, что решили они всей семьей вернуться в Лебяжье. Приедут, как только подсохнет дорога.
- Да где же ты видел ее?
- А там, в Кузнецке… Случайно встретились.
- Что же ты, злодей, столько сидел и молчал?
- Лукерья Власьевна! - с улыбочкой взмолился Ванька Соболь. - Ведь я же как только переступил порог, так и сказал, что зашел по делу. Ну, а вы слова не дали мне вымолвить, давай сгоряча мылить шею!
- Господи, да неужто правда, что Катюша едет? - заговорила Лукерья Власьевна, в волнении поднимаясь с места. - Может, только так… поговорили? Ты не прибавляешь, Иван? - Она встретилась взглядом с Тоней. - От нее ведь и письма давно не было!
- Давно, - отозвалась Тоня.
- Письмо есть, вот оно! - сказал Соболь.
- Ох, злодей!! И сидит!
Тоня вырвала письмо из рук Соболя, пронзив его при этом уничтожающим взглядом, и немедленно прочитала его матери. Да, Ванька Соболь прав: надо было готовиться к встрече гостей.
После этого как-то незаметно Ванька Соболь был водворен в передний угол, на почетное место, и начались расспросы. Повстречался Соболь с Екатериной Тимофеевной в Кузнецке недавно, незадолго до отъезда, знал о жизни ее семьи немногое, но расспросы тем более были настойчивы. Потом мать и дочь тут же, при Соболе, стали вслух думать и гадать, как встречать дорогих гостей и как помочь им начать новую жизнь в родном селе: ведь у них не сохранилось даже своего дома.
За полчаса, получив радостное известие, Лукерья Власьевна так подобрела к Ваньке Соболю, что даже пожалела:
- Вот беда, а у меня-то, Ванюша, и угостить тебя нечем! А как бы отблагодарить-то надо!
- Я так и знал, Лукерья Власьевна, что вам захочется угостить меня за добрую весточку, - окончательно осмелев, бойко заговорил Соболь, - а угостить при такой жизни, конечно, не на что… Откуда у вас быть деньгам? Вот я на этот самый случай и прихватил поллитровочку беленькой…
- Ох, бес! - тихонько и даже внезапно ласково воскликнула Лукерья Власьевна, видя, как оборотистый гостенек достает из внутреннего кармана тужурки бутылку зеленоватого стекла.
Тоне не понравилось, что мать круто переменилась в разговоре с Ванькой Соболем, и она презрительно бросила:
- И верно, бес!
- Ничего, по маленькой выпьем! - сказала Лукерья Власьевна и кивнула на дверь горницы. - Подними деда, пусть тоже отпробует. Редко ему приходится… Да что ты стоишь? Раздевайся, Ванюша, сейчас соберем на стол!
…Уходил Соболь от Родичевых на закате солнца. От порога, задерживая осторожно зовущий взгляд на Тоне, он попросил, как должное:
- Проводи от собаки-то!..
- Проводи, милая, проводи! - подхватила раздобревшая к Соболю Лукерья Власьевна, которой, конечно, невдомек было, что собаки давно нет на дворе. - Недолго и до греха: собака есть собака!..
- Не покусает! - ответила Тоня.
- Ой, Тоня, да долго ли тебе выбежать?
На крыльце Ванька Соболь остановился и, опустив голову под укоризненным взглядом Тони, остановившейся у порога сеней, спросил высоким, печальным голосом:
- Живешь-то как?
- Живу… - ответила Тоня уклончиво.
- Забыла?
- Все забывается!
Соболь долго стоял молча, с опущенной головой, а Тоня, просрочив время, когда удобно было уйти, смущенно и досадливо комкала в руках фартук… Не поднимая головы, Соболь сказал тихо, но достаточно твердо:
- Поговорить с тобой надо.
Тоня промолчала, и он добавил еще тверже:
- Сегодня же!
И снова в ответ молчание.
- Приходи в клуб, - попросил Соболь.
- Видно будет! - отозвалась Тоня будто издалека.
- Приходи! - твердо и ласково повторил Соболь, будто не расслышав ее слов. - Я ждать буду! - добавил он и, не прощаясь, медленно сошел с крыльца.
…Бывает, встретишь в лесных дебрях ручей. Маленький, он едва прокладывает себе путь, он еще не может перепрыгнуть через поваленное дерево… Но присмотришься к нему - и видишь: есть в нем все же что-то задорное, сильное и многообещающее! И невольно мелькает мысль: а куда он течет, этот ручей, каким он будет, когда пройдет сотни верст? Может быть, он станет могучей рекой, которая проложит себе путь по чудесным просторам? И тогда захочется встать и шагать, шагать за ручьем, чтобы узнать, какой он, многообещающий, в далекой дали!..
Так было и с Тоней.
Она, знала многих парней и отчетливо видела, какими они станут в будущем. Вот один: он будет жить размеренно, деловито, без дерзкой мечты, в годы возмужалости завоюет почет в селе, полюбит ходить в баню и за один присест будет выпивать туесок домашнего кваса… Вот другой; этот будет маленьким крикливым мужичонкой, какие любят мешать другим жить на белом свете: в семье у него будет не больше счастья и несчастья, чем у других, но он, надоедливый, о каждой своей житейской мелочи заставит говорить все село… Ой, каждого, каждого лебяжьинского парня Тоня видела стоящим где-то за много лет впереди!
А вот Ваньку Соболя не видела. Никак нельзя было узнать, каким он станет. Он очень легко, играючи научился работать на тракторе. А за какие дела он только не брался попутно! Охотничал, выкармливал на своем дворе лис-чернобурок, вязал сети, плотничал, объезжал колхозных коней… Он неутомимо, неугомонно раскрашивал, как умел, в яркие цвета свою простую деревенскую жизнь. Озорной, он любил покуролесить, при случае похвастаться; затеять что-нибудь необычное, чтобы ахнуло все Лебяжье. А что все же из него могло получиться в будущем, никак не видно было…
Именно по этой странной причине Ванька Соболь в свое время и полюбился Тоне, да так, как только бывает впервые. И Тоня готова была, обо всем позабыв, шагать и шагать за жизнью Ваньки Соболя, чтобы узнать, станет ли она где-то далеко могучей рекой…
Когда же горячий и своенравный парень бежал из Лебяжьего, бежал, не подумав о ней, не пощадив ее, Тоня со всем пылом и жестокостью молодости стала рвать из своей души буйно проросшую и цепкую, как трава-березка, свою любовь к Ваньке Соболю. Так продолжалось два года.
Но вот он вернулся, возмужавший, но такой же, как и прежде, загадочный и, кажется, с прежней любовью. Что же делать? Как быть?
Отцвело вечернее небо. Наивно обманывая и смиряя себя, Тоня с излишним усердием и дольше, чем обычно, подбирала мелкие домашние дела, так что Лукерья Власьевна не вытерпела и спросила:
- Что же ты все копаешься? В клуб-то пойдешь?
- Успею… - не сразу ответила Тоня.
- Неужто не звал?
- Ой мама, ну и звал, так что же?
- А звал - брось свои обиды, иди и прости! - Сердце не прощает! - с болью ответила
Тоня.
Она ушла в горницу, опустилась на колени перёд сундуком, подняла крышку и вновь увидела перед собой среди пестрых открыток небольшое заветное фото Ваньки Соболя. Много раз, бывало, порывалась она выбросить его, но так-таки и не поднялась рука! "Ждешь, мучитель? - с гневными слезами на глазах спросила Тоня, обращаясь к фото. - Жди, изверг, хоть всю ночь жди! Я белены не объелась, чтобы идти к тебе! Нет тебя на свете, нет! Сгинь!" Ей вновь захотелось выбросить фото Ваньки Соболя, но и на этот раз, как всегда, она не могла сдержать рыдания и упала грудью на край сундука…
Траву-березку нелегко выжить. Нападет она и всю власть заберет в поле: тянет из земли все соки, быстро ползет туда-сюда, все опутывает и заглушает. Попробуй выполоть ее - выбьешься из сил: жидкие ползучие стебли ее крепки, точно из сыромятной кожи. Но вот наконец-то трава-березка уничтожена… А так ли? Взгляни в поле: вон она, эта живучая трава, опять всюду властвует над землей…
Да неужели и любовь такая?!
II
У кабины трактора "С-80", затопленного в Черной проточине, вдруг всколыхнулась вода, и из нее разом вырвался по грудь Леонид Багрянов. Он торопливо, боясь рпхлебнуться, начал смахивать ладонями с лица рыжий озерный ил и откидывать с глаз мокрые волосы. С лебяжьинского берега проточины, где стояли, сдержанно рокоча моторами, два степных богатыря, родные братья потерпевшего аварию, и толпилась у машины и костра кучка людей, раздался возбужденный многоголосый выкрик:
- Готово, да?
- Один трос готов! - закричал в ответ Баг-рянов, не в силах отдышаться и прийти в себя после ныряния в ледяной воде. - Сейчас другой зацеплю!
Костя Зарницын, стоявший в. болотных сапогах до колен в воде, рванулся было вперед, выкрикнул:
- Погоди, я сменю! Пропадешь!
- Пропадать, так одному!
Даже ледяная вода не могла остудить точно налитую зноем душу Леонида и все его взвихренные чувства. С той самой минуты, когда случилось несчастье, он все время находился в состоянии неукротимой, ослепляющей и бессильной ярости, от которой, бывает, внезапно брызжут слезы…
- Ты вяжи прямо за раму, слышишь? - посоветовал Зарницын.
- Знаю, - сердито отозвался Леонид.
- Да скорее ты, ради бога!
Собираясь вновь нырять, Леонид вдруг взглянул с тоской на небо, словно прощаясь с ним, и затем медленно, скользящим взглядом огляделся вокруг. Красноватое солнце стояло совсем уже низко над степью. На опушке бора, вокруг лесного озера, в этот предвечерний час необычайно густой и яркой голубизной светился оживающий осинник; нигде, должно быть, не встретишь таких голубых осин, как на Алтае. Из волшебного голубого царства внезапно поднялась стая крякв; она быстро, не успев вовремя заметить на земле людей, пронеслась над Черной проточиной, направляясь в степь, и Леонид Багрянов, проводив ее взглядом, невольно вспомнил о том, как сегодня на этом воздушном пути погиб в когтях сокола-сапсана кряковый селезень, одетый в изумрудное брачное перо…
- Иду! - крикнул Багрянов и скрылся под водой.
Кто-то у костра, не выдержав, со стоном произнес:
- Бр-р-р! С ума сойти!
Леониду пришлось нырять несколько раз подряд, пока удалось закрепить второй трос. Костя Зарницын все время молча и тревожно наблюдал за бригадиром и без конца удивлялся тому, как он без колебаний отважился работать в ледяной воде, хотя и видел, что стало от этого с Репкой. Позади, у костра, трактористы сумрачно перекидывались отдельными фразами: - Ну, и этому несдобровать!
- Убей меня или озолоти, я не полезу!
- Тебе что! Тебе хоть все на свете погибай! - фу ты, опять ныряет! Да скоро ли?
- Стало быть, не может зацепить…
Наконец дело было сделано, и Леонид, вырвавшись из воды, кое-как протерев глаза, не в силах сдержать бурные приступы озноба, шатаясь, направился к берегу, разгоняя рукой льдины. Костя Зарницын схватил его под руку и вывел к костру. Здесь Леониду немедленно подали большую алюминиевую кружку, до краев наполненную слегка разведенным спиртом.
- Пей! - потребовал Костя.
- Да много же!.. - слабо запротестовал Леонид.
- Пей, тебе говорят, а то пропадешь!
Все, кто был у костра, заговорили наперебой и заставили-таки Леонида одним духом опорожнить кружку до дна. Потом ребята сорвали с него грязное белье и резиновые сапоги, полные жидкого ила, а самого, обильно обливая спиртом, в несколько рук с минуту растирали полотенцами. Голый Леонид, смущаясь, вертясь на охапке камыша, устало отбивался от наседавших ребят:
- Да отвяжитесь вы, ну вас к дьяволу! Ничего со мной не будет! Обойдется! Ой, не могу! Ой, щекотно! Стой, братцы, куда он лезет?
Под общий хохот на Леонида накинули тулуп. Он поймал глазами Костю Зарницына и погрозил ему пальцем:
- Я тебе дам, белобрысый черт, за такие шутки!
Через несколько минут, оказавшись в сухой запасной одежде, кутаясь в тулуп, быстро и заметно для других хмелея, Леонид остановил Виктора Громова, тоже бригадира целинной бригады, который только что пригнал два "С-80" из Лебяжьего, и прокричал, стараясь перекрыть рокот моторов:
- Виктор, выручай!
Виктор Громов, на вид неуклюжий, тяжеловатый парень с широким, курносым, очень добродушным лицом, отвел Леонида подальше от рокочущих тракторов я спросил:
- Илом-то здорово его забило?
- Вот и беда!
- Да, тяжесть большая, сам знаешь! - завздыхал Громов. - Отделить бы сани с этим баком…
- В том-то и дело! А как?
- Да и стоит он, дьявол, наискосок! Если бы только тянуть, а то его, видишь, разворачивать надо!
- Давай, Виктор, давай! - опять закричал Леонид. - Только слушай, ровнее бери, спокойнее, без рывков!..
- Тросы хороши?
- Хороши!
Наступили решающие минуты. Два могучих трактора задним ходом двинулись в проточину, где уже почти весь лед был взломан и искрошен на куски, чтобы взять на буксир затонувшего собрата. Все волновались, и особенно сильно Леонид. За все время жизни на Алтае ничто так не ошеломляло его, как эта беда, подстерегшая бригаду на пути в степь. "По рукам ударила! - слезным криком кричал он про себя. - Без ножа зарезала!" Со спасением самого мощного в бригаде трактора в сознании Леонида связывалось теперь все, чем он жил последние дни и надеялся жить впредь, чем был счастлив, и потому он весь трепетал как в лихорадке…
Вскоре тракторы, приняв буксиры, по команде одновременно тронулись из проточины вперед, словно испугавшись высоко забурлившей вокруг воды. Осторожно натянув тросы, они натужно взревели, стараясь сорвать затопленный трактор с места.
- Разом! Разом! - охрипшим от волнения голосом командовал Багрянов, стоя перед тракторами на берегу и точно выманивая их руками из проточины на себя. - Бери ровно! Не дергай!
Трактористы охотно принимали все советы, но затопленный трактор не трогался с места, будто его приварили к дну проточины. Волнение росло, и над проточиной не стихал галдеж. Неожиданно с треском лопнул один из тросов. Его срастили, но он тут же оборвался второй раз, почти у самой рамы пострадавшего трактора. Сгоряча решено было тянуть двумя тракторами на одном тросе, но вскоре и он лопнул, блеснув, будто змея, над водой…
На берегу проточины вдруг смолкли голоса. Все ре'бята, опустив руки, угрюмо уставились на кабину затонувшего трактора, а Леонид Багрянов, сильно опьяневший к этому времени, не выдержав беззвучно - одной душой - заплакал от обиды и ярости.
Стыдясь своей слабости, он вышел из толпы и стал собирать свою одежду, развешанную для просушки у костра. Но вскоре его окликнули:
- Багрянов, оторвись, сам директор едет! Следом за вездеходом Краонюка к берегу
Черной проточины подошла грузовая машина, на которой возвышался над кузовом Степан Деряба, а по бокам - его закадычные дружки. Они стащили с машины лодку-плоскодонку, протащили до края уцелевшего льда и спустили ее на воду.
Собираясь садиться в лодку, Илья Ильич помедлил в нерешительности, поглядел на трактористов, толпившихся на другом берегу проточины, и неохотно крикнул:
- Ну, как дела?
Ему ответили тоже неохотно:
- Оборвали все тросы!
В знак того, что он и не ожидал ничего хорошего, Краснюк брезгливо взмахнул красноватой, веснушчатой рукой. Через пять минут он в сопровождении Дерябы, который огребался веслом с кормы, был у торчавшей из воды кабины трактора. Смотреть здесь нечего было, но Краснюк все же довольно долго крутился вокруг кабины с самым серьезным видом, кратко отдавая приказания Дерябе.