Они продолжали идти к каналу Грибоедова. И уже виден был Львиный мостик. Тополя стояли сосредоточенные и мудрые.
- Поцелуй меня, - сказала Веточка, останавливаясь.
Она облокотилась спиной о чугун решетки канала, краем сознания отмечая, что пачкает платье, и радуясь тому, что ей наплевать на платье, на то, что она будет с темными полосами на спине. И он поцеловал ее. Она долго не отпускала его губ, чувствуя уже, что ему нет дыхания.
Какие-то люди прошли мимо по набережной, презрительно косясь на них. С тополей падал пух. И лодка внизу дергала цепь, заведенную в рым гранитной стенки канала Грибоедова.
- "Она лежит в гробу стеклянном и ни мертва и ни жива, и люди шепчут неустанно о ней бесстыдные слова…" - сказала Веточка недавно читанные строчки.
У нее по лицу потекли крупные капли, обильно, неожиданно: дождь упал с неба на город. Не упал, а ударил, хлестко, по-хулигански.
- А почему ты мне письма не писал? - спросила Веточка, затаскивая Ниточкина в подворотню. В подворотне был сквозняк, шевелил их мокрые волосы. И они опять поцеловались. И наплевать им было на свидетелей, на дворников. Веточка покачивалась в его руках, потерявшая опору, потому что он был выше ее и она поднималась на цыпочки, чтобы ему удобнее было целовать ее.
- Это хорошо, что ты скоро уплываешь, - сказала Веточка и наконец открыла глаза. - Нельзя, чтобы такое было долго, это не может быть, ты понимаешь?..
А дождь все лупцевал по теплому асфальту за аркой подворотни. И паутина на потолке металась от сквозняка. И тополя встрепенулись, заговорили друг с другом оживленно и молодо.
3
В половине второго ночи они захотели есть, и Веточка встала, чтобы сделать бутерброды. У них была еще бутылка сухого вина, хлеб и шпик. Веточка резала шпик и укладывала его на хлеб, а Ниточкин рассматривал в театральный бинокль названия книг на полках: "Последствия атомных взрывов в Хиросиме и Нагасаки", "Нильс Бор", "Ислам", "Библия", "Франц Лессинг", "Анти-Дюринг", "Фрейд. Психоанализ детских неврозов"…
- Непонятно, - сказал Ниточкин. - Куда я зарулил? В библиотеку опять, что ли? Откуда такие книги? Или ты отбираешь у детишек макулатуру?
- Иногда я это делаю.
Ниточкин поднял подушку за спиной повыше и повесил маленький перламутровый бинокль себе на шею.
- Ты их прочитала?
- Зачем?
- Ты выйдешь за меня замуж? - поинтересовался Ниточкин. - Или только так… мимоходом?
- Книги читать не всегда обязательно, так же как и выходить замуж. Мне часто хватает простого их присутствия на полках, рядом. Видишь, "Бор" стоит, он для меня слишком сложен… Откроешь его, полистаешь, понюхаешь и… Из книг флюиды выделяются, ты не замечал?
- Нет.
- И потом, когда видишь, как много книг не прочитала, то всегда знаешь, что ничего не знаешь. А если вокруг нет непрочитанных книг, об этом можешь забыть.
- Ты выйдешь за меня замуж? - опять спросил Ниточкин.
- Помолчи, - сказала Веточка. - Соседку разбудишь.
- Ты мне дочку родишь? - шепотом спросил Ниточкин.
- Не знаю.
- Ты не хочешь выходить замуж, потому что боишься обабиться?
- Ты угадал.
Она села к нему и поставила тарелку с бутербродами на тумбочку. Раньше она накинула на себя осеннее пальто, потому что у нее не было халата. Пальто сползало с плеч. Она не стыдилась Ниточкина, но начала удаляться от него. И он не мог решить, плохо это или хорошо. И все-таки чувство собственности просыпалось в нем наперекор ее независимости. Он снял с Веточки пальто, уложил ее рядом с собой и поцеловал в волосы. Она закрыла глаза и ушла еще дальше от него.
- Почему ты называла меня Джорджем? - спросил Ниточкин. "Я одержал такую же победу, как Наполеон под Бородино", - подумал он и вздохнул.
- Ты видел фильм "Джордж из Динки-джаза"?
- Да, очень давно, сразу после войны, когда мы были союзниками с англичанами.
- Он только тогда и шел.
Ниточкин вспомнил, как Джордж залез в торпедный аппарат и как им выстрелили вместо торпеды. Ниточкин засмеялся. Это был уморительный фильм. Англичане умеют смеяться над собой, когда им это разрешают.
- Так вот, ты мне напоминаешь Джорджа, - сказала она.
Он постарался представить Джорджа. Актер был щупл, некрасив и чем-то похож на обезьяну. И Ниточкин не знал, хорошо или плохо напоминать Джорджа из Динки-джаза.
- Он умел жить легко, весело и смело. И мне показалось, что ты такой же.
- Ты странная женщина, - пробормотал Ниточкин. Он обиделся.
- Я женщина по одним первичным признакам, - сказала Веточка и открыла глаза. - Ты обиделся на меня?
- Немного. Ты куда-то уходишь. К кому-то другому.
- Нет, ты уж мне верь.
- Пожалуйста, люби меня! - сказал Ниточкин. - Я так давно ищу женщину, которая была бы внутри мужчиной.
За стеной часы пробили два удара.
- Ты попадал в передряги?
- Рано или поздно в них попадешь, если сам к ним стремишься.
- Расскажи мне что-нибудь самое страшное.
- Трудно жить на свете пастушонку Пете, погонять скотину длинной хворостиной… - пробормотал Ниточкин, вспоминая что-нибудь страшное. - Самое плохое - недостача груза… Или когда секретную карту потеряешь.
- Нет, ты расскажи что-нибудь красивое и опасное. Ведь было же у тебя хоть разочек?
- Я понял, - сказал Ниточкин. - Было такое! Мы дору потеряли - лодку такую. А в ней контейнер с трупом зимовщицы. И вот я напросился идти за этой дорой на вельботе, а шторм был свирепый… Навались, девушки! - заорал вдруг Ниточкин и, взмахнув рукой, резко наклонился вперед. - Вместе гресть!
Веточка чуть не слетела с кровати.
- Ты что, совсем с ума сошел?! Я же говорю: соседи!
- Это я так на матросов орал, - объяснил Ниточкин. - Чтобы они не боялись. И помогло! Мы эту подлую дору поймали… Ты мое самое родное, - шепнул он, - самое нежное… Я тебя никому не дам обидеть, ты мне веришь?
Она не стала отвечать ему словами, она обняла его. И они очнулись, когда окна стали синеть и по мостовой зашаркала метла дворника.
- Только не уходи от меня опять, ладно? - сказал Ниточкин.
- Ты не волнуйся. Когда тебе кажется, что я ухожу, это я просто думаю.
- О чем?
Как она могла объяснить, если сама не всегда знала. Она не заботилась об устройстве своей жизни, о своем здоровье, потому что все спрашивала себя: "Зачем заботиться? Зачем беречь себя?" И когда она думала об этом, мир бледнел и исчезал, она оставалась одна. И люди будили ее вопросом: "Веточка, ты где, собственно говоря, витаешь?" И говорили о ней: "Странная женщина".
- Я никуда, никуда не ухожу от тебя. Я просто дура, ты не обращай внимания, - с отчаянием сказала Веточка. - Старшие умнее нас, - продолжала она, все больше возбуждаясь и бледнея. - Вероятно, бури, которые они прошли, как-то особенно развили их мозг. Отец дал мне прочитать записки деда. Дед был чудак, я его совсем не помню… Он заставлял отца в день рождения читать газеты столетней давности… И вот у него написано, что только наш народ так привык к постоянному беспокойству, что, как высшего блага, желает на ночь друг другу "спокойной" ночи. А при разлуке говорит "прощай", то есть прости мне все, что я сделал тебе худого. А при встрече говорит "здравствуй", то есть желает здоровья… Я никак не могу найти в своей голове таких мыслей. Наше поколение долго было молодым и вдруг сразу начало стареть, дряхлеть…
- Ерунда это! Не хочу изучать себя! - громко сказал Ниточкин.
- Только давай будем тише.
- Ты в коммунизм веришь?
- Коммунизм победит обязательно, - сказала Веточка и закурила. - Примерно об этом сам Достоевский писал. Коммунизм победит на всей планете, писал он. И чем быстрее, тем лучше, движение к истине вечно. Я для коммунизма на любой фронт пойду. Но при всем при том я в него не верю как в конечное благо. Появятся новые гении и укажут новые дали и цели, и новый смысл, и новый символ.
- Конечно, потом будет что-то новое, кто об этом возьмется спорить? И совсем это не оригинальная мысль.
- Ей-богу, пришла оригинальная мысль! - сказала Веточка, схватила Ниточкина за уши, повернула его голову к себе и быстро поцеловала глаза.
- Какая мысль? Вот эта?
- Нет, я подумала, что ни в какой другой стране, кроме России, мужчина и женщина, первый раз очутившись вместе в кровати, не разговаривают о философии, политике и прочем. А им еще вот-вот расставаться надолго.
- Ты знаешь, я совсем забыл, что скоро ухожу надолго, - сказал Ниточкин. - Я человек ограниченный. А твой отец чересчур умен для моряка. Ей-богу, с интеллигентом тяжелее плавать, чем с дубом, который ничего, кроме тонна-миль и норд-остов, не знает, но и не залезает в души другим, как твой отец.
- Отец живет с Евгенией Николаевной Собакиной. Ты знаешь? Он ушел на пенсию.
- Да.
- И запомни, что интеллигентность - это порядочность.
- А чтобы знать, что такое порядочность, надо быть интеллигентом?
- Совсем не обязательно. Давай допьем остатки.
- Только ты иди за бутылкой.
- Пожалуйста! - Она встала, не накидывая осеннего пальтишка, взяла бутылку, посмотрела на себя в зеркало. Ветер скользнул через низкий подоконник, запутался в занавеске, пепел затрепетал в пепельнице, и где-то загудел буксир, ему ответила сирена.
- А когда ты вернешься? - спросила Веточка.
- Не знаю. Думаю, что ты успеешь родить мне дочку.
- Ты на самом деле хочешь?
- Да.
- И ты сможешь быть хорошим отцом?
- Я буду стараться.
- А ты береги себя в рейсе.
- Обязательно. Я уже начал. После того как увидел тебя, когда ты плакала.
- Там все заросло? - спросила она и потрогала его темя.
- Конечно.
- Ты хочешь спать?
- Да. Я вдруг устал.
- Ты поспи немножко.
- И ты будешь меня рассматривать?
- Да.
- Рассматривай, если тебе это доставит удовольствие.
- Тогда людям снятся дурные сны.
- Ерунда.
- Нет, нет! - сказала она. - Я не буду тебя рассматривать. Тебе спокойно сейчас?
4
Утром Ниточкин запретил ей провожать себя. И Веточка равнодушно приняла это запрещение. Когда Ниточкин ушел, она сделала себе бутерброды с сыром, положила их в авоську. Потом позвонила на работу и сказала, что вдребезги больна. Потом поехала на Финляндский вокзал, села в электричку и вышла в Репино.
Она брела по влажному песку возле самой воды долго. Не стало видно крыши ресторанчика, не встречался никто, только бледное море справа и темная зелень сосен слева окружали ее. Она брела босая, легко, все веселее и веселее, ступая по влажному, плотному песку, и он холодил ей ступни.
На песке лежали ракушки, виднелись трехпалые следы птиц. Тростник, то серый, высохший, то мокрый еще, темный, отделял воду от песчаного берега извилистой полосой. И ступать по тростнику босыми ногами тоже было приятно, и казалось, что под ним бьется и скользит что-то живое. Над спокойным морем летали чайки, и одна из них была черной, она все залетала вперед и садилась на дороге, потом взлетала, кричала, плавным полукругом огибала очередной мысок и опять садилась. В другое время Веточка сочла бы кружение этой чайки чем-то жутким, каким-то черным предзнаменованием, но сейчас ей приятно было настойчивое любопытство черной птицы, в этом любопытстве чудилось доверие.
Обыкновенные заботы человеческой жизни, смущающий душу груз этих бесконечных забот с каждым шагом становился легче. Покой лениво тянулся над северным морем. Покой застоялся среди нагретых солнцем сосен и плотно слежался в ложбинах между дюн.
Она несла в руках авоську с бутербродами и бутылкой лимонада и туфли. Это были старенькие туфли, стельки в них сбились, кожа ссохлась и потрескалась. Но на ногах они не выглядели старенькими.
Веточка сейчас забыла Ниточкина и последние восемнадцать часов. Случившееся было ступенькой, медленным движением лифта, мешком балласта, падающим с воздушного шара. А сам шар поднимался в необъяснимую свободную высоту.
"На бутербродах подсохнут корки, и бутерброды будут отчаянно вкусные, - думала Веточка. - Вокруг никого нет, день будний, черная чайка летит… Волны катятся, и во мне тоже тикают маленькие тихие волны, как стрелки будильника… И я вот сейчас разденусь, совсем. Разденусь и пойду в волны, далеко… Никто не увидит. Нет, неудобно. Черт его знает, может быть, где-нибудь лежит кто-нибудь и греет пузо. Нельзя, это неприлично - купаться голой… А кто это говорит со мной? Кто смеет пугать и останавливать меня? Кто ты - голос, указывающий мне? Я есть Я, и никого во мне больше нет, никакого голоса. Я разденусь сейчас, плевать я хочу на всех, на весь мир!"
И она кинула туфли в песок.
"Перестань! Что ты делаешь? Как тебе не стыдно! Это просто ребячество или кое-что похуже!" - сказал ей указующий голос.
"Заткнись! - ответила она. - Ты кто? Ты ханжа, хотя ты вопль цивилизации, хотя ты мораль веков, хотя ты шепот тысячелетий. Плевать я на тебя хотела!"
И она стянула с себя платье, но сразу оглянулась вокруг. И ей показалось, что кто-то следит за ней. Но никого не было. И если кто и мог видеть ее, то это была черная чайка. "А может, это ворона, а не чайка?" - подумала Веточка.
"Здесь никого нет, - сказал голос. - Но дело не в этом. Дело в тебе самой. Человек не должен распускать себя. Ни в чем. Человек должен держать себя в руках. А здесь дачное место, и мелко, и тебе долго идти до глубины, где ты сможешь спрятаться".
"Перестань! Я не хочу тебя слушать! Не мешай мне быть самой собой! Ты всегда стараешься сделать из меня двуликого Януса".
Она сдернула лифчик и помахала лифчиком в воздухе и захохотала прямо в лицо указующему голосу.
"Ты совершаешь необдуманные поступки, - сказал голос. - Ты несколько раз была на последней грани отчаяния, одиночества. Все это может опять повториться, если ты не будешь держать себя в руках. Искупаться голой, конечно, приятно - это большое удовольствие. Но если ты не позволишь себе этого, ты получишь куда больше удовлетворения".
"Ну, кто, кто там? - спросила Веточка, закрывая грудь скомканным платьем. - Кто всю жизнь говорит мне? Неужели ты не понял, что я не хочу тебя слушать? Я знаю, чувствую, что ты - это не я. И я все равно пойду наперекор".
Она кинула платье и лифчик на песок и, приплясывая на одной ноге, стянула купальник.
- Ужасно щекотно! - сказала Веточка и пошла в залив, не оглядываясь больше, все выше поднимая над головой руки. Потом откинулась на спину и тихо заколыхалась на слабой волне. "Если сегодня во мне начался маленький, новый кто-то, пусть он не будет слушаться указующего голоса", - подумала Веточка, почему-то зная, веря, что новый человек начался в ней.
Берег залива по-прежнему был пустынен. Волны катились к темной полосе тростникового плавуна. Дюны щурились на солнце и молчали. И только сиренные гудки пригородной электрички плавно переваливались через дюны и мягко скатывались к мокрому песку, не давая забыть о человеческом большом мире где-то близко.
Был запах вянущих на солнце ракушек, запах странный, чем-то напоминающий о детстве и о смерти одновременно, были тишина и густые неподвижные сосны.
Глава десятая, год 1964
АЛАФЕЕВ
1
- Эх, Омск, Томск, Новосибирск, - раздолье в чистом поле! - говорила неожиданно Ритуля, потягиваясь и улыбаясь ярко накрашенным большим ртом. Разговор был об ином, но она щурила глаза и говорила: "Эх, Омск, Томск, Новосибирск, - раздолье в чистом поле!" - единственную строчку из единственного своего стихотворения. Причем она знать не знала, что эта фраза звучит, как строка из стихотворения. Образование Ритули замерзло на уровне восьмого класса.
Рыжая, с меловой кожей, пухленькая и вроде бы мягонькая, она хранила под женским сальцем мужские мускулы. Чувство страха ненормально отсутствовало у Ритули.
Бывают люди, которые не боятся высоты. Или драки. Или жизненных неприятностей, наказаний.
Ритуля не боялась ничего, даже одиночества. Она была мотогонщицей.
По крайней мере раз в год лежала в хирургическом отделении очередной больницы в Омске, Томске, Новосибирске или Ленинграде. Больницы не нравились Ритуле потому, что женские палаты в больницах отдельно от мужских. И не потому ей это не нравилось, что она была развратна или распущенна. Наоборот, стать спутником Ритули хотели многие, но блюла она себя строго. И не любила женщин, ей с ними было скучно. Она уши затыкала, когда в палатах начинались ночные бабьи разговоры, нескромные, обнаженные. А с мужчинами ей было хорошо, свободно. Отшив первые посягательства, она приобретала друзей-бессребреников.
Среди мотогонщиков полным-полно дебоширов, но нет мерзавцев. Скорость и риск очищают души.
Работала Ритуля учетчицей на лесном складе, который растянулся по берегу Иртыша на добрых пять километров. И Ритуля носилась по нему на своем "Иже" целый день, а вечером уезжала за город на тренировку.
У нее был один секрет: Ритуля носила парик. Под париком была большая плешь - след очередной аварии. Именно парик послужил причиной знакомства Ритули с Василием Алафеевым. Алафеев переживал тогда кризис, связанный с полетом Гагарина. То, что простой парень построил жизнь интересно, прославился, весело улыбался с фотографий, обыкновенно сказал: "Ну, поехали!" - ударило Василия завистью. Он знал, что смог бы сам все это, что ему хватило бы ума, и мужества, и дисциплины, если без нее нельзя.
И он знал еще, что не только сам виноват в незадавшейся бестолковой жизни. Но он не умел искать виновных. Он решил жениться.
- И п-правильно, Вася, - сказал Степан Синюшкин, когда они встретились после шестилетней разлуки. - Бери только не д-девку, а женщину пожившую, побитую. Т-такой мой тебе с-совет.
Они работали тогда на строительстве нефтепровода Уфа - Омск. Их отношения были равноправными. И ни разу даже по пьянке они не упрекнули друг друга.
Ритуля подвернулась Алафееву буквально под ноги. Она вылетела из седла своего "Ижа" в лужу густой грязи на окраине Омска. Шапка и парик оказались от нее шагах в десяти. Алафеев ждал автобуса в город, все это видел, поднял шапку и рыжий, густой парик, подал злющей, красной, лысой Ритуле. Она от позора готова была расплакаться, несмотря на все свое мужество и опыт. Алафеев сказал:
- Лихо ездишь! Так и совсем башку потеряешь!
- Не твое дело! - ответила Ритуля и нахлобучила парик.
- Собачка лаяла на дядю-фрайера, - сказал Алафеев свою любимую присказку и помог Ритуле вытащить из грязи машину.
- Тебе в город? - спросила Ритуля.
- Да.
- Садись.
Он сел, и мотоцикл чуть было не выскочил из-под него - Ритуля рванула с места на полный газ. Василий вцепился в девичьи плечи.
- Ты что, подкову гнешь? - спросила Ритуля, оглядываясь. - Синяки у меня останутся.