Через две недели они поженились. И Ритуля взялась было делать из супруга спортсмена. Ей невдомек было, что гонщика из Василия сделать можно, а спортсмена - никогда. Всю жизнь он гонялся сам за собой и сам от себя. Вытворив что-нибудь отчаянное на мотоцикле, Василий сквозь зубы спрашивал у Гагарина: "А ты бы такое смог, Юрий Алексеич?" Василию нравилось, что отчества у них одинаковые. И так как на роду Василия Алафеева было написано рано или поздно свернуть себе шею, то это и произошло в Кавголове под Ленинградом в конце августа шестьдесят четвертого года. Он разбился в первом туре отборочных гонок и попал в больницу с тяжелой травмой позвоночника. Врачи не стали скрывать от него исхода - паралич нижних конечностей, мотоколяска инвалида.
- Как веревочка ни вейся, кончик всегда найдется, - сказал Алафеев. Когда из Омска прилетела Ритуля, Алафеев отказался ее видеть и написал заявление о разводе. Сидеть на шее у жены он не собирался. А чтобы разом кончить все разговоры, написал в заявлении, что никогда жену не любил и жить с ней не хочет, так как она лысая. Он знал, что девка она волевая, самостоятельная, самолюбивая и слово "лысая" в заявлении о разводе вылечит ее от всяких чувств к нему. Так оно и случилось. Ритуля исчезла. И Василий остался в привычном для него мировом одиночестве.
В палате, кроме Алафеева, лежало трое: администратор из киностудии Добывальщиков, штурман Ниточкин и старик Михаил Иванович.
Палата была светлая, с окнами до пола, с индивидуальными репродукторами, с висящими на стенах в горшочках растениями.
Центральной личностью здесь был Михаил Иванович.
Есть у нас старики, от которых невидимыми волнами исходит чистота души, доброта и против себя направленный юмор. Такие старики знают, что в чем-то они больше молодежи понимают, а в чем-то отстали. Но и то и другое представляется им правильным, естественным. Они не поучают и учиться не собираются. Они знают, что жизнь есть жизнь и что все в свое время придет на круги своя для каждого человека, для каждого возраста. Они мудры, полны жизни, но притом спокойны - не трепещут перед смертью и не шутят над ней.
Каждый звал старика по-разному, согласно своему образованию, жизненному опыту и способностям. Алафеев называл его дедом Щукарем, Добывальщиков - Барабанщиком революции, Ниточкин - Растратчиком (так давно уже в народе зовут пенсионеров).
В империалистическую войну Михаил Иванович был матросом, гражданскую воевал и партизанил на Украине. А с двадцатого по шестидесятый год проработал разметчиком на Балтийском заводе. У него было четыре сына. Двое погибли в войну. Двое работали начальниками цехов на том же Балтийском заводе.
Михаил Иванович жил в Гавани, в маленьком домике с палисадником и разводил цветы под руководством своей старухи.
Старик сломал шейку бедра, когда старший сын уговорил его принять ванну. Обычно старик ходил в баню. И не мог понять, как люди могут мыться в ванне, сидя в грязной воде. А здесь простыл, и сын уговорил в баню не ходить, привез к себе и отправил в ванну. Как только Михаил Иванович в нее залез, так сразу поскользнулся и прямо с мокрой бородой был доставлен в больницу. Сконфуженный сын первые две недели боялся приходить на свидания к отцу. Приходила старуха и пилила Михаила Ивановича по-всякому: была осень, нужно было начинать в садике новые посадки, а старик застрял в больнице надолго - старые кости есть старые кости.
Добывальщиков занимался на киностудии организацией съемок. Он организовывал доподлинность. Ради правды на экране он рисковал чем угодно. И дорисковался. Надо было подготовить и снять эпизод штурмовки с воздуха электростанции. Под эту фанерную станцию заложили взрывчатку и заказали самолеты: они должны были пройти над объектом на определенной высоте. Добывальщикову хотелось, чтобы самолеты шли возможно ниже, впечатлительнее. И он не предупредил летное начальство о том, что станция взлетит на воздух. А взрывчатки не пожалел. И себя тоже не пожалел - честно решил разделить судьбу с пилотом. Его посадили в самолет для наведения на киноцель. И они нормально врезались во взрывную волну, потому что Добывальщиков все орал пилоту: "Ниже! Ниже!" - и вывел самолет на станцию к моменту взрыва со штурманской точностью. Самолет развалился, и они остались живы чудом. Пилот навсегда бросил летать, а Добывальщиков угодил в больницу с переломом десятка костей. Но самой крупной неприятностью, по мнению Добывальщикова, было то, что купленные такой ценой кадры в картину, как оно чаще всего и бывает, не вошли.
- Смотрите на меня внимательно, - сказал Добывальщиков, когда его внесли в палату. - Вы видите перед собой человека израненного, как лошадь Буденного!
Старик Михаил Иванович, услышав фамилию легендарного командира, оживился и пустился в воспоминания.
- А знаете, как наш командир на пьянство проверял? Вот выпьет сам полный сапог самогону и приказывает полк строить по тревоге… Под кем лошадь головой мотнет или по-другому шелохнется, тот, значит, и пьян…
- Все ясно, - сказал Добывальщиков (он лежал в гипсе по самые уши и видеть старика не мог). - Приятно познакомиться с Барабанщиком революции.
И с того момента "Барабанщик революции" прилип к старику. И даже врачи между собой называли его так.
Ниточкин был тяжело ранен оборвавшимся нейлоновым швартовым первого октября шестьдесят четвертого года в Северной Атлантике. Он плавал старпомом на танкере. Давали топливо в открытом море морозильному траулеру. На сильной зыби швартов лопнул. Конец троса задел старпома. И Ниточкин полетел через фальшборт в океан. По дороге ударился о кранец лицом и сломал ключицу.
Восемь дней до Ленинграда Ниточкин пролежал в лазарете, размышляя о том, как будет в дальнейшем выглядеть его физиономия. Ключица и ребро беспокоили его меньше. Доктор-одессит развлекал Ниточкина бесконечными морскими рассказами. У дока было речевое недержание. И больше всего док хотел спихнуть раненого в первом же нашем порту. Но Ниточкин уперся и вытерпел в самодельном докторском гипсе до Ленинграда. Он знал, что болеть придется долго, и решил, что лучше это делать на родине.
Когда Михаил Иванович узнал, что Ниточкин моряк, то дня два не мог успокоиться.
- А я еще в шестнадцатом на крейсере "Рюрик" служил, слыхал про такого? - немедленно завелся старикан. - Война была, но нас в сражения не пускали: берегли, потому что крейсер новый был совсем… В Кронштадте мы стояли… В машине я служил, машинистом…
- Ну а как служить было? Небось тяжело? - поинтересовался Добывальщиков. - Драли небось тебя линьками по заднице, а, барабанщик?
- Командир-то нам как родной отец был. Капитан первого ранга Мещерин - и сейчас помню… Да, а помощник - тот зверь, самый что ни есть подлый зверь… Да, сынки, бил, и по лицу больше приноравливал. Мы его, как собаку, боялись: он по левому борту - мы по правому… Ну, потом, потом, значит…
- Потом, если хронологически, то - революция, - помог Добывальщиков.
- Точно! - обрадовался старик. - Потом, значит: "Долой самодержавие!" Это мы от радистов узнали. Совет организовали, управление в руки взяли. Оказывается, ребята подпольно приготовили…
- А ты где был? - спросил Алафеев, закуривая и выстреливая спичкой в потолок.
- Я, если не врать, про все такое раньше ничего и не слышал, - вздохнул старик с сожалением, но не таков он был, чтобы врать.
- Чего с помощником сделали? - спросил опять Алафеев. - Я б ему пятки к затылку поджал, контре.
- Ну кой-кого из офицеров действительно постреляли… Его, помощника и еще двоих… Командира матросы держат, а он вырывается, кричит: "Матросы, кричит, не пачкайте руки! Найдутся люди, которые их законным судом судить будут! А мы и так три года кровь проливаем!.." Ну мы его хоть и уважали, однако не послушали, все больше сами - сами судили, значит… Да, забыл, попа вот за борт еще выкинули… - с испугом за свою забывчивость сказал старик.
Эта деталь вызвала в палате буйный хохот.
- Попробуй попу честь не отдай! Наш здоровенный был - пудов на девять… Мы на рейде стояли… Как его схватили, поволокли на бак, так он кричать: "Вспомните, кричит, еще о грехе этом!" Ну мы его, все одно, за борт. Он сразу потонул. Полковником он, кажись, был. Посты нас соблюдать заставлял с лютой строгостью…
- Посты - это полезно. Теперь самые разные болезни голодухой лечат, - сказал Добывальщиков. - Ты потому так долго и живешь, старый, что у вас поп строгий был.
2
Только что светило солнце, голубело за окном палаты осеннее небо, и в этом небе покачивались зеленые тополя, оранжевые березы и красные ветки клена. И вдруг разом потемнело и завихрился снег. Темно стало так, что зажгли свет. Злостная зимняя вьюга ударила по растерявшимся деревьям. Тихий день поздней осени разом превратился в зимний, полный мокрого снега, вихрей и низких туч. Деревья метались под ударами вьюги, снег стремительно облеплял листья и стволы.
Был приемный день. И женщины входили в палату с мокрыми волосами, растерянные от неожиданной непогоды, заставшей их на пути в клинику.
Первой вошла жена Добывальщикова - красивая, высокая. Она работала художником по костюмам на той же студии, что и он. Им всегда было о чем поговорить за часы свидания. У них обычно не бывало неловких пауз и желания поскорее расстаться.
Затем вошла Веточка. По намекам в радиограммах Ниточкин догадывался, что она опять беременна. Он дважды за эти полгода приходил в советские порты. Один раз в Архангельск - брали лес на Венецию, второй раз в Одессу - привезли апельсины из Марокко. И оба раза он радировал Веточке и просил приехать и переводил деньги. Но оба раза она не могла приехать.
- Ну, допрыгался! - сказала Веточка, бодрясь изо всех сил. - Я знала, что рано или поздно придется носить тебе передачи.
- Здравствуй, жена, - ответил Ниточкин. - Радуйся, что носишь передачи не в тюрьму, а всего-навсего в больницу.
- Когда все это случилось?
- Уже давно. Уже все в прошлом. Не волнуйся.
- Я и не волнуюсь, но ты должен сообщать мне такие вещи сразу.
- Зачем? Ты бы сорвалась с дачи раньше времени. А помочь все равно не могла. Я боялся, что лицо будет изуродовано.
- Шрамы украшают мужчину, - сказала Веточка.
- Останется только вмятина на скуле.
- Ты прости мне пошлятину насчет шрамов, но я перепугалась… Побежала в Мурманск звонить, в пароходство… Что мы будем делать, если ты останешься инвалидом? - спросила Веточка, выкладывая пакетики в тумбочку. - Вот это спрячь, это нельзя проносить.
- Что это такое?
- Копченый угорь.
- Ты молодец, жена, - сказал Ниточкин. Они были женаты два года, но ему еще доставляло удовольствие говорить слово "жена".
- Я у тебя спрашиваю, что мы будем делать, если ты останешься инвалидом?
- Будем делать детей, - сказал Ниточкин. - Ты станешь матерью-героиней, и тогда государство нам поможет. Потом дети вырастут и будут нас кормить. Почему ты не приехала в Одессу?
- У меня были билеты в филармонию, - сказала Веточка.
- Болел Джордж?
- Да, я хотела его подстричь и отстригла кусок кожи на макушке. Как ты себя чувствуешь?
- Так себе, - сказал Ниточкин. - Двигаться больно. А Джордж здесь? Его можно привести?
- Да, он внизу, но привести нельзя.
- Слушай, я ведь еще и не видел его толком.
- Выздоровей сначала и тогда будешь в отпуске долго.
- Ты… Это самое… опять?
- А ты против?
- Нет, я просто спрашиваю.
- Да. Пусть их будет двое, им будет веселее, когда мы умрем. Я буду счастлива, если тебя больше не пустят плавать.
- Как я надеялся, что ты будешь особенной женой! - сказал Ниточкин. - Ты все наврала, что у тебя мужское нутро, - оно самое бабское.
- Почему тебя засунули сюда, а не в больницу водников?
- Говорят, здесь самые лучшие врачи.
- Трогательно, - сказала Веточка. - Ты что-то врешь.
- Уговори сестру и приведи сюда Георгия Петровича Ниточкина.
- Он испугается. Ты бы видел свою рожу!
- Что отец?
- Воспитывает приемного сына. Молодится изо всех сил. Ревнует Женю к соседям и читает журналы столетней давности.
- Вы часто видитесь?
- Два раза в неделю он приносит мне фрукты. Он считает, что мне не хватает витаминов.
- Я бы не хотел, чтобы ты совсем бросила работу.
- Ты думаешь, рожать детей и возиться с ними - это не работа?
- Только ты выкинь из головы, что я брошу плавать.
- Господи! Как будто я не из морской семьи!
- Ты моя самая милая, - сказал Ниточкин. - Получается из тебя мать?
- Получится.
- Ну, шлепай. Я посплю.
- Очень больно?
- Нет, но мне кажется, что я иду по вращающейся сцене, а она крутится мне навстречу.
- Я говорила с врачом. Через недельку тебе можно будет перебраться домой… Как твои соседи?
- Прекрасные люди.
- Пойду, - сказала Веточка, нагнулась и поцеловала его. - До свидания, товарищи! - громко попрощалась она и ушла, в белом халате, с мокрыми волосами, с пустой сумочкой в руках, ни разу не оглянувшись.
Она так быстро переключилась с искусствоведения на детей, семью, так строго относилась к своему здоровью и так часто говорила слова "полезно" или "вредно", что Ниточкин в затылке почесывал. Он понимал, что жена выудит его из моря, как выуживает продавец рыбного магазина карася из аквариума. И не потому, что Веточка любит его без памяти и жить без него не может, а потому, что жить с береговым мужем удобнее. Веточка умеет мягко стелить, но… Если честно говорить, она уже не напоминала ему девочку из детства, ту, с которой они ходили в оперетту на "Роз-Мари"… Драматические театры - чепуха и скучища. А оперетта - вещь. В театре тебя пытаются обмануть, доказать, что на сцене жизнь. Но настоящая жизнь сложнее, страшнее и веселее. А оперетта обманывает открыто: "О Роз-Мари, о Мери! Как много чар в твоем прелестном взгляде…"
Петька обалдел, когда первый раз смотрел и слушал оперетту. Он забыл, что пробрался в театр без билета. От волнения скрутил "козью ножку" и закурил. Какая яркая ерунда сверкала на сцене летнего, пыльного театра!.. Контуженный администратор поймал Петьку за шкирку, вывел к дверям и дал под зад. Петька немедленно залез на ближайший карагач и со всеми удобствами, покуривая и поплевывая, досмотрел "Роз-Мари" поверх театральной стены…
3
Во сне Алафееву мерещилась освещенная прожекторами гаревая дорожка, в лицо летел "шприц" - куски шлака, вышвырнутые колесами несущегося впереди мотоцикла. Шприц звякнул по стеклам очков и кожаной маске. На виражах машину неудержимо тащило к доскам барьера. Левая нога, обутая в стальной башмак, цеплялась за дорожку и, казалось, отрывалась напрочь.
Алафеев проснулся и услышал скрип своих зубов. В палате свет уже не горел. Но непогода закончилась так же неожиданно, как началась. Луна высвечивала изрядно похудевшие деревья за окном. Добывальщиков ехидным голосом задавал Михаилу Ивановичу какие-то каверзные вопросы. Старик сердился и все не мог понять, чего от него хотят. Добывальщиков иногда развлекал палату тем, что специально путал старика.
- Ребята, знал я одного мужчину по фамилии Якорь, - начал Ниточкин, чтобы успокоить Михаила Ивановича. - Слушайте байку! У этого мужчины жизнь была грустная… В детстве папа выколол на его детском пузе огромный якорь. Папа, как вы понимаете, убежденный моряк был…
- Наколки - пережиток, - сказал Добывальщиков и засмеялся. - Ладно, Михаил Иваныч, ты меня извини… Валяй, Ниточкин! Повеселее чего-нибудь!
- Не везло этому Якорю на якорях страшно, - продолжал Ниточкин. - И все уговаривали его сменить фамилию. Но Якорь крепкий был мужик и фамилию не менял. "Буду я, говорит, фамилию менять, если за нее надо деньги платить. Я, говорит, судьбу своей волей перешибу". И перешибал. Назначили его капитаном на танкер. Первым капитанским рейсом прибыл Василий Егорович Якорь в Баку и стал швартоваться. Ветер отжимной, то да се, осадка большая, в общем, матросики никак не могут швартов на причал завести. А с другого судна вельбот был на воду спущен. Ну и матросики с вельбота решили корешам помочь и подгребли под самый нос танкера, чтобы взять конец и завести его на причал. А Вася в этот самый момент вспомнил, что при швартовке иногда следует якорь отдать, ибо в таком случае после аварии с тебя меньше спрашивают. И командует Вася: "Отдать правый якорь!" Боцман возьми да и отдай. Двухтонный якоришко - плюх в вельбот с корешами! Вася видит, как из-за борта вдруг взлетают высоко-высоко какие-то люди и летят по ветру в бухту метров за сорок. Да. Оказалось, что все моряки в вельботе сгрудились на самом носу и ловили трос багром. А якорь плюхнулся вельботу на корму. И получилась своего рода катапульта. За эту катапульту Васю опять перевели в старпомы. Но фамилию он все равно менять не стал. И продолжал перешибать судьбу собственными силами.
Тут я с ним и познакомился. Послали нас на практику после второго курса мореходки. Махачкала - Баку - Астрахань. Нудно, жарко и, я бы сказал, как-то пыльно. И старпом - этот Василий Егорович Якорь, педантичный и скорбный мужчина. Мы ему языками судно вылизали, старые тросы в маты превратили, а он все ищет, чем нас занять и порадовать. И вот однажды пришли мы в Махачкалу, и Вася погреб на рыбалку. Возвращается оживленный и сразу вызывает нас, практикантов. "Салаги, говорит, я нашел бесхозный якорь. Лежит метрах на восьми глубины. Надо его вытащить. Потом на завод сдадим и премию получим". А следует вам напомнить, что в Махачкале танкеры швартуются обязательно с якорем, чтобы в случае пожара можно было оттянуться на нем от причала и не дать огню перекинуться на причал. Ну вот, спустили мы под Васиным руководством оба вельбота, вышли на середину бухты, настелили между вельботами досок и принялись стальной петлей ловить на грунте якорь. Вода прозрачная, видно прекрасно, но мучились около суток. Наконец подцепили, приподняли немного над грунтом и стали грести к судну, потому что без лебедки его, естественно, не вытащить на свет божий. Гребли как бешеные, но подвигались метров по десять в час, и так еще одни сутки. Догребли, перестропили трос на лебедку в корме. "Вира помалу!" - Вася скомандовал. Стоит, сияет, капитану сбегал доложил, что, мол, бесхозный якорь достали, премию получим, и все такое. Капитан пришел, говорит, что, Василий Егорович, я бы на вашем месте с якорями больше не баловался, но, как говорится, победителей не судят. А мы якорь уже на палубу вытащили, хороший якорь, новый почти, и теперь за ним цепь лебедкой выбираем. Выбираем и выбираем, выбираем и выбираем, выбираем и выбираем. И все радуемся, что цепи так много, потому что за каждый метр цепи тоже премия положена. Потом вдруг застопорилось что-то - не идет больше цепь, лебедка пробуксовывать начала… Да… видимо вахтенный прибегает совершенно белый от ужаса и орет: "Товарищ капитан! У нас якорь сперли! Теперь якорь-цепь вытаскивают! Рывки сильные, из клюза искры летят, как бы взрыва не было!" Вася как стоял, так и сел прямо на палубу. Дня два он и говорить не мог, икал только. Потому что спереть свой собственный якорь - дело достаточно сложное и ответственное. Сейчас Вася пивом в Баку торгует. Но фамилию все одно не сменил…
Ниточкин кончил рассказывать. Михаил Иванович помалкивал, видимо уснул под его травлю.
Больничная, больная тишина заползла в палату. И только стекла окон чуть вздрагивали от дальнего гула.
- Колонна тракторов идет. Или бульдозеры, - сказал Алафеев.