- Нет. Танки, - объяснил Ниточкин. - Ночная репетиция парада. Я этих парадов три штуки оттопал.
Алафеев вдруг застонал.
- Может, сестричку вызвонить, морфию даст? - спросил Ниточкин.
- Не надо, - сказал Алафеев, пересиливая боль, - меня, знаешь, иногда люди боялись. Я в себе злобу учился разжигать, чтобы людей не жалеть. Кому от жалости легче?
- От жалости хуже, - согласился Ниточкин.
- От злобы тоже хреновина выходит… Был у меня друг-приятель, довел я его до точки. Тогда Степа мне ножик в сердечную мышцу сунул и срок получил… Ну деньги я ему переводил, две посылки справил… Только он из смирного в бешеного превратился. Веришь не веришь, а его даже урки до поноса боялись… И он еще год за безобразное поведение прихватил…
Алафеев засмеялся, чиркнул спичку, прикурил папиросу. Желтый огонек спички высветил его лицо.
- Ты на Челкаша похож, - сказал Ниточкин. - Читал про такого?
- Нет, не помню. Ну и хорошо все это? Если был человек тихий, а потом его даже урки боялись?
- Я больше всего тюрьмы боюсь, - сказал Ниточкин. - С самого детства. Мания преследования.
- А может, и хорошо, - раздумывая, отвечая сам себе, сказал Алафеев. - Он теперь независимым человеком стал, жениться собирается… Или вот. Была у меня продавщица одна. Майка, Вокзалихой прозвали. Любила меня, жареную печенку в больницу носила. Я ее, нормальное дело, бросил, уехал. Так она от проезжего шоферюги дочку родила и Василисой назвала - в мою честь. Вот как бабы любить могут. Меня всегда любили. А тебя?
- Черт знает… Не очень.
- Они больше тех любят, кто меньше треплется и рукам полную волю дает, - сказал Алафеев.
- Наверное, ты прав, - согласился Ниточкин. - Давай, Вася, спать.
- Подожди, не спи! - быстро сказал Алафеев. - Я тебя обидеть не хочу… Я бы к тебе матросом нанялся, кабы отсюда своими ногами выйти мог… На море работа красивая, а? Я, Петя, серую работу исполнять не могу, я всю жизнь красивую искал… А теперь все одно - аут. Не хочет больше Василий Алафеев свет коптить…
- В море бывает разное, - сказал Ниточкин. Он почувствовал у соседа страх остаться одному в ночи. - Грязи и там хватает. Кому-то ее разгребать надо.
- Вот-вот, - сказал Алафеев и скрипнул зубами. - А я все одно только красивую работу признаю.
- Ну и молодец. Не докуривай, кинь мне: новую прикуривать неохота, - попросил Ниточкин.
- Лови, моряк! - весело сказал Алафеев и выстрелил окурок Ниточкину.
Окурок упал на пол между коек. Ниточкин хорошо видел тлеющий огонек, но дотянуться к нему не мог. Левой рукой он попробовал отодвинуть свою койку от стены и застонал от боли.
- Чего ты? - поинтересовался из темноты Добывальщиков.
- До папиросы не дотянуться, - объяснил Алафеев. - Обожди, Петя, я костылем перепихну.
- Сестру позовите, ребята, - сказал, проснувшись, старик. - Пожар устроите.
Алафеев взял костыль и пытался достать окурок, но тоже не смог.
- Собачка лаяла на дядю-фрайера, - сказал он вполголоса, засмеялся и что-то отцепил над собой, освобождая свое растянутое противовесами тело для большего движения. Потом он нагнулся с койки и перепихнул окурок Ниточкину.
- Зря ты, - сказал Ниточкин, разглядев в полутьме Алафеева. - Свернешь себе что-нибудь.
Алафеев не ответил и захрипел.
- Эй, ты чего? - спросил Добывальщиков. - Васька!
Тот опять не ответил. И Ниточкин увидел, что тело Алафеева сползает с койки.
- Сестра! - заорал Ниточкин.
Все они загалдели, задубасили в звонки кулаками.
Через минуту палата была полна людей в белом. И по сдерживаемой торопливости этих людей ясно было, что происходит нечто необратимое, нечто скрываемое ими. После нескольких уколов Алафеев пришел в себя. Вкатили носилки и переложили его на них.
- Прощайте, ребята, - сказал Алафеев.
- Ты упрись! Упрись, парень! - тонким голосом крикнул Михаил Иваныч. - Не поддавайся, парень! - И заплакал.
- Упрись! - заорал и Ниточкин, хотя чувствовал, что когда люди так говорят: "Прощай, ребята!" - им уже не упереться.
- Поехали! - скомандовал Алафеев. Он знал, что никогда не вернется к красивой работе. И рядом с этим вся боль в его искалеченном теле, все человеческие связи не значили ничего. Знакомое состояние покоя, смирения и удовлетворения входило в него. Ему почудилась вдали родная деревня, она все удалялась и удалялась. Потом он услышал треск слабого моторчика и понял, что сидит в корме катера, напротив младший братан Федька, а между ними бидоны. В бидонах отражается небо, вода и синий кушак берегов. Кепка на Федьке козырьком назад, самокрутка зажата в горсти, отцовская шинель накинута на плечи, один рукав вывалился за борт и волочится по воде.
"Чего везешь?" - спросил Алафеев у Федьки.
"Сливки".
"Куда?"
"На приемный пункт…"
От бегущей воды рябит в глазах и кружится голова. И в корме катера уже не Федька, а Степан Синюшкин…
4
Алафеева хоронили на новом, далеком кладбище. Автобус шел туда больше часа. Никто из провожающих не разговаривал друг с другом. На длинных скамьях сидели Ритуля, Степан Синюшкин, представитель городского мотоклуба и Веточка. Веточка ни о чем не думала, следила за незнакомыми улицами, как собака, которой предстоит возвращаться по ним домой. Человек, колыхавшийся внутри дешевого гроба, был чужд ей. У Веточки росло раздражение на мужа. Это он просил ее сопроводить Алафеева на кладбище. Он уверял, что Алафеев умер из-за него, из-за какого-то окурка. Все это было глупо, типично для мужа, несолидно. Он не мог понять, что беременным женщинам вредны такие развлечения.
Прилетевший утром в день похорон Степан Синюшкин был трезв. Карман его пальто топорщился от денег, собранных, чтобы проводить Василия на тот свет по всем правилам.
Ритуля держала на коленях венок из еловых веток. Покойников она брезгливо боялась и корила себя за это.
Когда приехали на кладбище, выяснилось, что дальше гроб надо везти на телеге, но ее не было.
Пошел холодный дождь. Давно стать морозам, а тут дождь. Потом приплелся старый возчик со старой лошадью и скрипучей телегой. Гроб перегрузили на телегу. Откуда-то появился фотограф, сказал, что для порядка положено снять с покойного фото.
- Т-тогда делай, - сказал Синюшкин. Он один продолжал стоять возле телеги, под дождем, держа кепку в руке. Ритуля и Веточка зашли под навес крыльца кладбищенской конторы. Возчик тоже сидел под навесом, на ступеньке, и курил, пуская дым через усы. Представитель городского мотоклуба невыносимо томился, заметно вздыхал, но держал себя в руках. Он принадлежал к тем руководителям, которые называются "техническими секретарями", ничего ни в чем не понимают, но без них не может существовать ни Союз композиторов, ни мотоклуб.
Фотограф вынес аппарат, поставил на треногу, закрыл от света и дождя черным покрывалом, приказал:
- Крышку-то сними. Что я, гроб фотографировать буду, что ли?
Синюшкин легко влез на телегу и взялся за крышку, но ее прихватили гвоздями еще в больнице.
- Постой, - сказала Ритуля. - Сейчас я…
Она зашла в контору, а Степан Синюшкин продолжал стоять над гробом. Дождь стекал по его лицу, пальто потемнело и обвисло. Он не замечал дождя и не замечал людей вокруг. Так запертый в клетку волк глядит мимо людей и будто не видит их.
Лошадь понурилась и не пыталась махать намокшим хвостом.
"Боже, как давно я не видела лошадей, - вдруг подумала Веточка. - Какая она послушная… Стоит, по ней дождь течет. К машинам привыкла… О чем я? Человек умер… О чем я? Скорее бы все… И здесь, на кладбище, деревней пахнет… Все мы из деревни когда-то вышли, все туда и уйдем…"
Ритуля вынесла топор.
- Скорее, граждане, - сказал возчик.
- Действительно, - сказал представитель мотоклуба.
- Ишь, - сказал фотограф. - Торопятся! Куда - на свадьбу опаздываете? - Ему надо было заработать свое, его интересы не совпадали с интересами возчика и представителя. - Человек, можно сказать, помер, а все быстрее, быстрее! - проворчал фотограф и влез головой под покрывало, выставив дождю свой зад.
Синюшкин неторопливо подбил крышку и сдвинул ее в сторону.
- Э, нет! Так некрасиво! - сказал фотограф с досадой, показываясь опять из-под покрывала. - Ты ее ребром поставь, чтоб фон был, понял?
Синюшкин кивнул и поставил крышку ребром на угол гроба. Фотограф опять нырнул под покрывало. И опять вынырнул:
- А вы чего, дамочки? Лезай на телегу - вместе надо!
Веточка сделала было движение идти из-под навеса, но Ритуля остановила ее:
- Тебе еще не хватало!.. В положении она, понял, художник? - сказала Ритуля фотографу и полезла на телегу.
Василий Алафеев улыбался из гроба. Ему не надо было делать усилие для того, чтобы не морщиться под каплями дождя, падающими на лицо. Он на самом деле улыбался, но улыбка его какая-то недобрая, сатанинская.
- Во, - сказал фотограф. - Теперь порядок! Так и стойте! В меня смотрите, сюда! - Все! - Он сдвинул ноги штатива и понес аппарат в контору. На крыльце поставил его, подмигнул Веточке и сказал: - Перестали смерть уважать граждане… Вот я их тут и воспитываю…
- Садись, - сказал возчик, разматывая вожжи. - Грязь там - не пройдете.
Синюшкин поставил крышку обратно на гроб, забил обухом гвозди, по единому разу махнув топором, протянул Веточке руку, чтобы помочь влезть на телегу.
Лошадь взбодрилась, махнула хвостом и зачавкала по дороге между могил. Ветки бузины и молоденьких берез хлестали по лицам. С голых веток летел свежий, молодой запах и тяжелые брызги. И ото всего вокруг - могил, завядшего бурьяна, глины, мокрых деревьев - на самом деле крепко, незыблемо пахло деревней, а не кладбищем.
И Веточке казалось, что она возвращается куда-то далеко в детство, в довоенное что-то, на Ворсклу, в деревеньку Батово или Даймище. И молодой отец, вернувшись из рейса, идет к домику по мокрой дорожке, в черной форме, в белой рубашке. И, все время сознавая кощунственность своих мыслей, она вдруг почувствовала себя счастливой, невыносимо, беспредельно счастливой. Петр жил, курил, болтал глупости. Внутри нее жил кто-то новый. И впереди обязательно ждала такая же предвоенная, спокойная дача, мычание коров, роса, ромашки… И ее сын, бегущий по мокрой траве с луком или осиновым копьем в руках. Все это должно было обязательно быть. И она не могла победить в себе счастья, и радости, и жизни, хотя под самым боком, рядом с тяжелым животом ее, стоял гроб и в гробу покачивался человек с выражением недоброй улыбки на сером лице.
- Он бы обязательно Стекольникова побил, - вдруг хрипло сказала Ритуля.
- Я-ясное дело, - не сразу ответил Синюшкин.
- Сколько раз я ему говорила: проезжай трассу утром, - черт с тем, что свежести немного потеряешь, зато на виражах скорость держать можно, - сказала Ритуля.
- Я-ясное дело, - опять сказал Синюшкин.
- В нашем деле всего не предугадаешь, - сказал представитель клуба.
- Заткнись, бухгалтер! - сказала Ритуля. - На кой черт тебя-то сюда командировали?
- Я понимаю ваше состояние, - сказал представитель, - но…
- Ша! - сказал Синюшкин. - Н-нашли место… Т-товарищи Василия Алексеевича п-просили меня поминки с-справить. П-приглашаю вас всех… И тебя, отец, - тронул он возчика за брезент плаща.
- Тут отказаться грех, - оживился возчик. - Ну вот, и на месте…
Из-под деревьев вышли трое мокрых могильщиков. От них сильно пахло водкой.
- По дорожке ступайте, - сказал один из могильщиков. - По левую руку яму увидите.
Однако провожающие не пошли вперед, а дождались, пока могильщики сняли гроб с телеги и понесли его по узкой дорожке среди свежих могил. Здесь деревца были маленькие, а канавы широкие, полные ржавой воды.
У могилы поставили гроб на землю. Дождь чуть притих, но шорох дождевых капель по лопухам был по-прежнему густым.
- Эх, Омск, Томск, Новосибирск… - пробормотала Ритуля.
- Ну? - сказал старший могильщик. - Начинать можно?
- О-обожди, п-парень! - сказал Синюшкин. - Я с-сказать хочу.
- Брось, Степа, люди мокнут, - сказала Ритуля. - Давай-ка закругляться, что ли…
Синюшкин не слышал ее. Он никого и ничего сейчас, наверное, не слышал. Он, наверное, видел сейчас себя стоящим перед жеребой кобылой Юбкой, видел крепкий живой бок Василия, в который он ударил ножом, видел "воронок" и Василия, оттолкнувшего конвоиров, обнявшего и поцеловавшего его, Степана Синюшкина. Он пересчитывал сейчас денежные бумажки, которые присылал ему Василий, и вообще, бог знает что сейчас видел Синюшкин. А скорее всего, ничего он не видел, а лишь делал что-то такое, что должен был делать, что заложено было в нем на такой вот случай. Миры двигались в Степане Синюшкине, галактики добра и зла, орбиты мужества и страха, темнота и свет, дождевая вода и упрямый огонь костра за пригорком невдалеке от могилы. Очевидно, там палили листья и сучья. И дым низко полз, извивался под дождем, цеплялся за мокрые деревья и травы. И, отяжелев, покорно спускался через бровку могилы в яму, медленно завихрялся в ней.
- К-кто первый по необжитой д-дороге едет, т-тому без чифиря - ни т-пру ни ну, - сказал Синюшкин неспешно, глядя вниз, на гроб. - К-как человек живет, к-когда от могил родных у-шел, у-ехал? Т-трудно живет… Спи спокойно, дорогой т-товарищ, В-василий Алексеич! П-пускай тебе будет пухом, дорогой товарищ! Пускай т-тебе земля будет п-пу-хом! - поправился он и взял у могильщиков лопату.
Остальные стояли вокруг в тишине и молчании.
- Давай, ребята! - приказал Синюшкин. Могильщики споро подвели веревки под гроб, зашли по бокам ямы - один, самый здоровый, в головах, двое в ногах. И, кряхтя, приседая и тужась, опустили гроб в яму.
Лопаты замелькали дружно, согласно, показывая привычку этих людей к совместной работе. Один из могильщиков, оставшийся без лопаты, несколько раз пытался взять свой инструмент у Синюшкина, но тот не замечал его попыток, работал привычно, как-то даже в охотку. Заваливал яму, подхватывал то камень, то мягкой земли с дерном, то глины, стараясь заполнить пустоты, работал так, как опытный, матерый землекоп. И могильщики явно оценили его умение и как бы приняли его в артель. У них на лбах выступил пот, дождь мешался с этим потом и холодил их разгоряченные тела.
От поминок все провожавшие Алафеева под разными предлогами отказались. Тогда Степан снял кепку, поклонился им и забыл о них. Однако один он поминать Василия не хотел и просто не мог.
Возчик ждал его у конторы. Синюшкин кивнул ему: "Сейчас!", поднялся на крыльцо и прошел к заведующему.
Заведовала кладбищем женщина, еще не старая, строгая. Синюшкин сел перед ее столом на стул и сказал:
- О-ограду заказать надо, раковину и к-крест.
- Пожалуйста. Залог внесете, через месяц поставим.
- З-завтра, - сказал Синюшкин.
- Вы что, выпивши? - спросила заведующая.
- З-завтра мне надо, - повторил Синюшкин, вытащил из-за пазухи ком денег и положил его на стол. - С-сам проверю, по-поняла?
- Конечно, если вы так торопитесь… - сказала заведующая и взяла деньги.
- П-приглашаю поминки с-справить, - сказал ей Синюшкин.
Он пригласил также трех могильщиков и двух рабочих, которые оказались поблизости. Они напились прямо там же, в кладбищенской конторе. Заведующая вытащила у Синюшкина пятьдесят рублей, которые и сохранила ему на обратную дорогу. Остальное они пропили, кроме, конечно, тех денег, что ушли на ограду, раковину и крест.
Глава одиннадцатая, 22 июня 1966 года
РАЗНЫЕ ЛЮДИ
Павел Александрович Басаргин и Игорь Собакин медленно шагали по теплому июньскому асфальту и говорили о шахматах. День клонился к вечеру, тени деревьев чуть шевелились. Петр Великий все скакал и скакал к Неве. А за деревьями сквера вздымался Исаакий, воздух дрожал вокруг гранита колонн, и силуэт собора был размыт, легок.
Когда предок Басаргина выводил против молодого царя озябших, робеющих солдат, Исаакий строился. Грязный работный люд глазел на бунт, и только у самых отчаянных рука поднималась швырнуть камень под копыта генеральской лошади.
- Нет, что ты, дядя Павел! Не бойся! - говорил Игорь. - Я не собираюсь превращаться в профессионала. И вообще с каждым годом буду меньше играть… Наука требует для себя всего человека. Ты знаешь, что Эйнштейн тридцать лет хотел вывести единую формулу гравитационного и электромагнитного поля? Хотел найти между ними связь и зависимость?
- Да, но не нашел?
- А почему, ты знаешь?
- Гм, - промолвил Басаргин. - Нет.
- Очень просто: он пытался это сделать один!
- Но он был один, когда открыл теорию относительности. И это не помешало ему ее открыть.
- Наука дошла до точки! - изрек юноша. - Одиночка ничего великого открыть не сможет. Просто один мозг этого не в состоянии сделать.
- Гм… Так говорили и тысячу лет назад, но вполне возможно, что теперь все по-другому.
- Конечно, дядя Павел!
- Ты можешь курить при мне. Я знаю, что ты давно куришь.
- Я знаю, что ты знаешь, но не говори маме, пожалуйста.
- Она боится, что у тебя слабые легкие.
- Даже если у меня опять будет туберкулез, теперь это раз плюнуть, - сказал юноша. Его рука вытащила сигарету из пачки, но боялась извлечь сигарету на свет божий из кармана.
- Если тебя когда-нибудь забреют в армию, то у тебя, поверь мне, легкие окрепнут. Ты боишься армии?
- Кому охота терять три года? - пожал плечами юноша и наконец вытащил сигарету.
- Гм… - ответил Павел Александрович Басаргин. - Нигде русские мужчины не ощущают такого братского друг к другу отношения, как на призывном пункте… Такое братство русские мужчины еще испытывают разве что в очереди за пивом… Армия - тяжелая штука, но она помогает многое понять тем, у кого, конечно, на плечах есть голова.
- Ты рассуждаешь по принципу "проварить всех крестьян в фабричном котле". Я заработал право не на армию, а на университет.
- Гм, - произнес Басаргин.
Некоторое время они шли молча. Басаргин думал о том, что не умеет спорить с Игорьком. Умеет лишь бубнить свое "гм". Вот, например, об одиночестве первооткрывателя. Великое всегда открывал кто-то первый, кто-то один. Другое дело, что довести любое открытие до конца можно усилиями множества людей. А увидев падение яблока, подумать о силе тяжести и взаимного тяготения может только один. Даже если в этот момент на яблоко будет смотреть миллион людей. И это, как Женька говорит, ежу понятно.
- Что ты думаешь о приезде де Голля? - спросил Басаргин.
- Ребята вспомнили, что перед Первой мировой войной к нам приезжал французский президент, и еще перед какой-то он тоже появлялся… Это так?
- Да, такое бывало. Но тогда французы боялись немцев, а сейчас они пока не боятся их. И, значит, тут нечто другое. Пожалуй, время подводит некоторую черту…
- И в какую сторону?
- В хорошую.
- Поживем - увидим…