Священник, узнав о таком надругательстве "над святым местом погребения православных", незамедлительно донес церковным и светским властям о "кощунственном святотатстве" Пелагеи Аксеновой.
Опять налетели полицейские и ночью, потайно, вырыли и уничтожили "подрывной" крест.
Опальную безбожницу Палагу увезли в Хабаровск и заключили в тюрьму. Три месяца просидела там бунтарка.
Лебедева подняла на ноги товарищей, посыпались запросы: по какому праву, за какое преступление заточена Аксенова? По городу опять пошла листовка с описанием злоключений крестьянки из села Темная речка.
Генерал-губернатор сдался, Палагу выпустили на волю. Около тюрьмы ее встретила толпа, и ей устроили овацию.
Сразу же по возвращении в Темную речку Палага поставила такой же крест, с такой же надписью, под той же елью: "Иннокентий Аксенов".
Последовал новый донос священника.
Палагу опять схватили и увезли в город.
Власти хотели сделать все шито-крыто, но за Аксеновой уже следили сотни дружеских глаз.
Все началось сначала: запросы, листовки.
Губернские власти негодовали, безуспешно разыскивали распространителей листовок, а тут еще пришло известие из Темной речки. Уже в отсутствие бунтарки-безбожницы Палаги какие-то неизвестные водрузили под ель новый крест с надписью, которую с ужасом прочел священник: "Иннокентий Аксенов".
Вызванные полицейские сняли крест, разломали его на части и сожгли.
Крест вновь появился под елью. Ель была срублена, крест уничтожен. Утром крест стоял нерушимо. Полицейские устраивали засады, чтобы изловить на месте виновников его незаконного появления, но все было тщетно: о засаде знали, выжидали, а потом крест невозмутимо высился на своем месте, хотя Аксенова продолжала томиться в тюрьме. И когда власти были вынуждены выпустить ее из тюрьмы, Палага уже знала, что и священник, и полицейские, и пристав махнули рукой, перестали преследовать крест, поставленный неведомо кем на кладбище, крест с надписью: "Иннокентий Аксенов".
- Уезжай подобру-поздорову из Темной речки! - сказала однажды Палага благообразному приставу. - Рано или поздно я тебе колуном башку снесу. Николку жалею, подрастить хочу, а так по мне давно тюрьма плачет…
В тихом, ровном ее голосе была такая сила, что пристав не на шутку струхнул. "Такая убьет". Через неделю его и след простыл, перевелся подальше от Темной речки.
Палага Аксенова была много старше Алены Смирновой, но они сблизились с первой встречи - родственные, оскорбленные души.
Алена усадила гостью в зале, и они чаевничали и делились пережитым. Нетерпеливо поглядывая в окно на Уссури: не покажется ли лодка с рыболовами? - Аксенова говорила раздумчиво:
- Пока я в одиночку бегала по канцеляриям, в одиночку дралась со злодеями, я дошла до отчаянности. Перевелись, думаю, люди, одни злыдни кругом. Всем залепила глаза и совесть золотая гривна. А как повстречала Надюшиных знакомых, как угрелась коло них и отошла от моей великой печали, - будто во второй раз родилась. Какие это женщины! Да я тебя с ними сведу: обещались сюда приехать, пожить. Ты с ними свежего воздуху хлебнешь. В отместку полиции сбиралась я наделать в Хабаровске шуму, просто так, очертя голову, по отчаянности моей. Лебедева Наталья Владимировна, спасибо ей, меня остановила. Мудрая женщина, будто бельма с моих глаз сняла! Кеша, муж мой покойный, один напролом пошел за правду и справедливость. И погиб безвременно, и ничего не достиг. "Ты, Палага, - говорит она мне, - тоже по его следам идти хочешь, в одиночку биться? А зло сильное, и один человек ничего с ним не поделает, - один прут всегда легко сломать. Надо подбирать товарищей и бороться сообща: один за всех и все за одного. Сидеть бы да сидеть тебе, матушка, в тюрьме, кабы не пришло к тебе на помощь такое товарищество, о каком ты еще и не подозреваешь!" Вчерась только я шасть из тюрьмы, а подруги мои тут как тут - ждут меня. Опять хлопотали за меня, требовали выпустить, учителей, телеграфистов взбулгачили. С Марьей Ивановной и Натальей Владимировной ночь напролет просидели. Перевернули они меня, порохом начинили, только уж теперь я не взорвусь так, походя, почем зря! Придется умирать - помру с музыкой! Да нет, шалишь! Не умирать, а биться надо, Алена Дмитревна, да так биться, чтобы пух и перья летели из черного воронья. Окрепла я ноне, не одна я, ежели такие женщины есть на Руси! Не я буду - сведу, сведу тебя с ними!..
Больше Палагу власти не трогали, и забегала она по селу - выполняла свое житейское дело, принимала младенцев-новорожденных. По роду ее работы вхожа была она в любую темнореченскую семью и знала, как она говорила, "подноготную" и мужиков и баб.
На дыбы взвивалась неукротимой степной кобылицей, стойко, грудью защищала Палага-порох, Палага-горячка свою подопечную бедолагу. Насквозь прожигали ее строгие, пылающие глаза нашкодившего, оплошавшего мужика; он начинал краснеть, стесняться своих бесстыдных пудовых кулаков, месивших, как тесто, тело обессилевшей жены; он божился и клялся пальцем ее больше не тронуть.
- Смотри! - предупреждала Палага. - Смотри! Держи слово!
И мужик держал: только бы не пришлось опять воротить в сторону синюшное, перепойное лицо, не бубнить опять с тяжкого похмелья: "Пальцем не трону!"
Аксенова полюбила Алену и взяла над ней особую опеку. Как капля точит камень, так и Палага постепенно обтачивала молодую крестьянку, выпрямляла ее, учила видеть корни социального зла, те самые корни, различать которые научили ее, Палагу, хабаровские друзья - Лебедева и Яницына.
Палага опекала Смирнову осторожно и бережно, ибо видела, как робка Алена, как забита сиротством, как пугает ее порой дерзкое восстание Аксеновой против кривды и зла, ее неустанное горение, жажда мести и борьбы.
Крепко сдружил Горяч-камень Алену Смирнову и с молодой женщиной Марьей Порфирьевной. Ее по старой памяти темнореченцы величали Машкой, Маней, Марусей, хотя она была уже женой и многодетной матерью. Покачивая на руках ребенка, Марья поверяла ей сокровенные бабьи секреты, потом просила, укладывая младенца на Горяч-камень:
- Посиди с ним минутку, Аленушка. Искупаюсь… - Молодая, пригожая, веселая, кричала, отплыв почти на середину реки: - Не ревет? Сейчас, сейчас!
И, с силой хлопая по воде, саженками преодолевала сопротивление Уссури, выскакивала из воды, набрасывала на мокрое тело белье и платье.
- Не серчай, Аленушка! В кои годы сподобилась искупаться… Все недосуг, заездила меня моя орава! - И хохотала, озорная, сама еще девчонка.
Она ворвалась в дом Алены зимним студеным утром и, обезумевшая от нежданной потери, полумертвая свалилась у ног подруги.
- Алена! Там, в снегу, у плетня… За-хар… Захарушка… Замерз. Окоченел!
Овдовела-осиротела розовощекая, редкостно сердобольная Марья Порфирьевна в двадцать два молодых года; остались на ее руках парнишки - семь сынков! И начала Марья свою многотрудную жизнь, каждый шаг которой был теперь известен Алене. Ах, Марьюшка, Марья, какая беда на тебя свалилась! Семь ртов оставил непутевый муж!
Две подруги-певуньи, Марья да - ныне покойница - Аграфена Новоселова, Валерушкина мать, в один час венчались в церкви. Ах, любила похохотать Марьюшка, попеть-поплясать, парня с ума свести! Аграфена - нет, та была неулыба царевна, как и ее доченька Лерка.
Муж попался Марье такой же легкий, бездумный, какой была и сама она на пороге юности.
Веселый запивоха и плясун Захар, Марьюшкин муж, ходил гоголем, когда через год после женитьбы Марья Порфирьевна принесла ему двойню. Рассматривая орущих сыновей, Захар приосанился и сиплым, как у молодого петушка, голосом сказал:
- Мы с тобой проживем, Марьюшка, годков двадцать пять и народим ребятишек штук сорок!
С радости он напился в лоск и строго-настрого приказал жене:
- Роди мне, Марьюшка, еще двояшек сынков. По моему заказу.
Захар речистый говорун, с языком без костей онемело глянул на повивальную бабку Палагу, когда она ровне через год поднесла ему, как на блюдечке, двух мальчишек, туго спеленатых, красных, сморщенных, как старикашки.
Захар протер глаза, попятился. "Может, спьяну мерещится? Нет! Двойня! Ай да Марья Порфирьевна! Удружила! По заказу". Не заказывал больше - ни-ни! Но и без заказа жена каждый год приносила ребенка. Забубенная головушка Захар стал побаиваться: "Так, Марьюшка, шагать будем - к серебряной свадьбе и впрямь двадцать сынков народим". Но, видно, вперед не заглядывай, далеко не загадывай!
Бражничал Захар в тот день с приятелями в казенке. Чуть смеркалось, когда он, напевая и пританцовывая, отправился домой.
Разыгралась вьюга-пурга. Со свистом и воем вихрились по дороге снежные смерчи. Свинцовое небо почернело, выл и рвал ветер, бросая, в лицо Захару сухой, колющий снег.
Захар забыл о дробном переплясе, бросил петь про забубенную головушку, протрезвел, стал искать запропастившуюся тропинку к дому. Черная, бесноватая мгла, не видно ни зги! Неистовый, неукротимый ветер словно вырвался из преисподней. По щучьему велению расходившейся метелицы вырастали перед протрезвевшим, перепуганным Захаром огромные снежные завалы. Он кричал в разверзшуюся перед ним, бушующую бездну, но вопль ужаса и отчаяния пропадал бесследно в многоголосом свисте и завывании бури.
Утром окоченевшего, полузасыпанного снегом Захара нашли в десяти шагах от родного очага.
В бозе почил Захар, оставив после пяти лет доброго супружества молодую жену и семь сыновей мал мала меньше. Живи не тужи, а задумывайся, Марьюшка! И сразу стала Марьюшка не Марьюшкой, а Марьей Порфирьевной. Уже в плечи въелась вдовья лямка, а до просвета еще далеко! Справное при Захаре, хозяйство постепенно сошло на нет. Скот пришлось продать, кормить ребят - "прорву ненасытную".
А потом пришла и постылая поденка - по людям ходить стала Порфирьевна, быстро изведала батрацкую черную тоску по справедливости и правде, бедняцкую огненную ненависть к захребетникам и мироедам. Устала, ох как устала Марья Порфирьевна тянуть одинокое вдовье ярмо! Не перестарок по годам, а гнет вниз распостылая житуха. Уже подрастали у Марьи Порфирьевны дети, еще несколько годков - и оперятся, встанут на ноги, да тянуть их одной сил уже не хватало. А кто из вдовых мужиков на нее позарится с такой-то оравой?
С Валеркой Новоселовой свел Алену странный случай. Однажды она заметила, как из дома Новоселовых вышел дядя Петя. Он катился колобком, быстро семеня ногами, - уходил-убегал от Лерки.
Заливаясь слезами, она что-то совала ему в руку, а он отмахивался и ускорял шаг.
Лерка села на скамейку, врытую около их двора, и, бросив что-то на землю, с омерзением растоптала ногой, как таракана или клопа.
Алена подошла к ней, хотела заговорить, но девочка, метнув на нее тревожный взгляд, сорвалась со скамьи и убежала в дом. Алена подняла с земли то, что так зло топтала девочка, - это был растерзанный сухой медовый пряник. Алена попросила Марью Порфирьевну привести к ней девочку.
- Валерушку? Приведу. Она моя крестница, покойной подружки Аграфены дочка. Мачеха у нее только… без царя в голове. Одно время совсем было девчонку зашпыняла, а ноне будто мирно у них. И меня привечать Настя стала, а то на порог не пускала, ревнющая баба! Да и не прощала, что мы с Грашей-покойницей дружили…
Марья Порфирьевна привела Лерку к Алене под тем предлогом, что они помогут ей отмыть-отскоблить полы в новом доме. Но пол был уже отмыт до желтизны, и Марья Порфирьевна побежала по своим делам. Алене удалось уговорить Лерку попить с ней чайку.
Девочка была так немногословна, что Алена поняла - не надо ей лезть в душу: "Придется приручать потиху". Чуяла только, как солона мурцовка, которую жизнь уже дала похлебать Лерке.
Алена столько натерпелась в горьком своем сиротстве, что сразу нашла нужное слово, чтобы приголубить одинокую и одичавшую девочку. Если Василь и Силантий уходили на охоту или рыбалку, она шла к Насте и просила ее отпустить на ночевку Лерку.
- Дом новый, тайга, не сплю ночью, боюсь, - лукавила Алена, - а живой человек рядом - и страха нет…
Настя милостиво отпускала девочку, и она, счастливая, оживленная, держа за руку тетю Алену, охотно покидала отчий дом.
Скоро уже знала Алена всю ее подноготную.
Счастливые дни. Любовь и нежность матери и отца. В семье был пусть небольшой, но какой-то скромный достаток. Все рухнуло со смертью матери. Отец пал духом, растерялся, хозяйство пошло прахом. Обычная история. Мачеха. Падчерица.
Лерке было покойно у Алены: могла уходить с головой в недавнее прошлое. И всюду - маманя…
Раннее детство оставило в памяти сверкающий летний день. Хорошо Лерке на тятькином литом плече. Вскачь! Вскачь! Хохочет-закатывается Лерка. Тятька плотно охватил дочку и бежит, аж дух замирает. А сбоку синий мамкин глаз, не отстает, следит тревожно.
- Тише, Михайла! - просит мамка. - Раздурился, словно маленький. Уронишь ненароком девчонку-то…
Бу-ух! - с размаха, с плеча, шлеп в душистое, мягкое сено! С радостным визгом летит кувырком Лерка с копны сена к босым тятькиным ногам.
На траве белая чистая тряпица. На ней хлеб, лук, кусок вяленой рыбы - кеты, вареные яйца, кувшин с квасом.
Вку-усно! Голодные Михайла и Лерка глотают кусок за куском кету.
- Будет вам рыбы-то! Рыба воду любит, обопьетесь в такую-то жарынь, - останавливает их мать.
У мамани из-под платка белого упал на лоб завиток крутой, щеки в румянце горячем, только что сено гребла. Глаза синие-синие, как Уссури в погоду тихую, когда небо смотрится в ее глубокие воды.
Жаркое солнце залило все сияющим светом. Его ослепительные лучи пронзают поверхность Уссури, и все кругом блестит - глазам больно!
Уссури! Солнце!
Уссури полноводна, широка, вольна!
Палящие лучи буйствующего солнца падают на водную рябь и разбиваются на миллионы маленьких сверкающих солнц. По-над берегом в солнечном сиянии купаются стаи серебряных стрекоз; под щебет птиц и неустанную, немолчную песню - стрекотанье кузнечиков - как-то особенно звенит и струится далекая песня косцов. Пьяно и пряно пахнет свежескошенная трава, сладко убаюкивает тихий плеск волны, ластящейся к прибрежному золотому песку.
- Смотри, Граша! Уснула дочка.
- Напрыгалась, коза… Брось-ка под куст одеяло, а то ей голову напечет…
В сладкой, неодолимой дреме несказанно хорошо почувствовать на щеке пылающие мамкины губы, утонуть-исчезнуть в счастливой детской грезе.
…Зима. В избе тепло, пахнет свежевыпеченным хлебом. Отец строит Лерке домик из карт. От радостного смеха зашатался - хлоп! - упал карточный дом. Не печаль, у отца готова новая забава!
- Давай-ка пузыри пускать!
Огромный пузырь колышется, надуваясь воздухом, переливается всеми цветами радуги - красным, фиолетовым, зеленым, - и отражаются в нем зеркало на стене, лавка, печь, отец и маманя, старенькая бабушка Палага с трубкой в руках.
Тятька осторожно, быстрым движением отрывает пузырь от соломинки, дует на него снизу, и пузырь летит вверх, а Лерка прыгает, топает ногами от восторга. Пузырь лопается, и ничего от него не остается, кроме нескольких капелек, упавших Лерке на нос. Весело! И здесь любовно и тепло следят за ней и тятькой мамины синие глаза. Хорошо Лерке под теплым родительским крылом! Вот только баба Палага ворчит, пьет черный, как деготь, чай, курит гольдскую трубку и кашляет-каркает:
- Балуете ее, потом она вам на шею сядет! Привыкнет жить как у Христа за пазухой…
Вот тебе и у Христа за пазухой!
Маманя слегла сразу. А в то утро Лерку разбудил голос крестной матери:
- Надо бы ее поить беспрестанно - кровь смачивать…
Лерка открыла глаза. Наро-оду! Маманя спит. Тихо-тихо спит, а сама улыбается. Мать закрыли до подбородка белым полотном. Как она крепко спит, не стонет больше.
- Проснулась, сиротинка горькая? Разнесчастная ты моя крестница! - запричитала Марья Порфирьевна, склонившись над Леркой.
- Пусти, кресненька, к мамане хочу.
- Умерла твоя маманя. Умерла!
Леркино сердце падает вниз. "Умерла!" Словно издалека, как через подушку, положенную на ухо, доходят причитания крестной:
- Гранюшка! На кого ты сиротами дочку свою утробную оставила и мужа, ясна сокола?.. И когда я в девках жила сладко, и когда замужем жила натужно, и когда была во вдовьей беде, словно по горло в воде, ты была мне единственным светом в оконце!.. Ох, Граня, подружка моя разлюбезная, на кого ты нас оставила?
- Будя, будя, кума Марья! Душу ты мне вымотала криком своим, и так сердце кровью запеклось…
Тятя! Голос у тятьки чужой, хриплый. Ворот на груди разорван, волосы, всегда гладко причесанные под кружало, растрепаны.
Увидел Лерку и сразу, как дерево в лесу подрубленное, рухнул на скамью, закрыл лицо руками.
- Что с ним будет? С ума, поди, Михайла свихнется. Скучает как, страсти!
Почему крестная, как увидит ее, суровит брови, хмурится? Почему Димка надулся и молчит? Ни разу не залепил в спину снежным комом и рассматривает ее, как чужую. Ничего не понимает Лерка. Разбежавшись, она толкает Димку в спину. Он кубарем катится с горы, но не дает ей сдачи, а, заложив руки в карманы, цедит сквозь зубы:
- Думаешь, я трушу? Так бы саданул - одна голова в снегу торчала. Мать тебя бить не велела: ты сирота, У тебя мачеха будет. Утром маманя разливалась: "Родная матушка - лето красное, мать-мачеха - зима лютая…"
- Какая мачеха? - больно ёкает Леркино сердце.
- Наська Славянкина. Рябая. Маманя говорит: "Наська с норовом девка, изозлилась в беззамужье-то, будет щипать крестницу…"
Лерка отворачивается от Димки и бредет к крестной.
У Марьи Порфирьевны базар.
- И на что польстился, не пойму, бабоньки! Мужик статный, ловкий, красивый. Работяга! И что с ним попритчилось? Сваха Мироновна - ведунья, она и наколдовала любовь. Чем Настёнка прельстить могла? Ни красоты, ни ума…
Порфирьевна сердится, из себя выходит. Прижала к себе Лерку, гладит шершавой ладонью, причитает:
- Свахино дело! Недаром длинноносая забегала то к Михайле, то к Насте. На такого красавца и такую паскудную девку-засиделку! У иной-то оспа как оспа, бог любя соломинкой тыкал, а у этой, видать, черт всем снопом…
Бабы смеются: острый, как бритва, язык у Порфирьевны.
- Мужик он тихий, смирный, возьмет его Настька в руки. Свои ребята пойдут, заклюет она Лерку.
"Заклюет она Лерку"… Пылкое воображение девочки уже воскресило картину драки петухов. Боевой соседский петух клевал, ожесточенно долбил и рвал крепким, как каменный молоток, клювом своего слабого противника. Деденька прыгал вокруг обезумевших от ярости, залитых кровью драчунов и кричал:
- Заклюет! Заклюет ведь он его, паршивец!..
Заклюет ее Настька!..
Сладко-сладко спит Лерка, пригревшись на печи после беготни на морозном воздухе. Открыла глаза. Над нею склонился тятька. Брови нахмурены, чуб спустился на лоб.
- До чего ты на мать схожа! - стоном вырывается у Михайлы.